ПРИЛОЖЕНИЕ II
КОНЕЦ
1
Всем известно, — все по крайней мере утверждают, что порода мелких тиранов перевелась или почти переводится у нас на Руси. Мне однако ж случалось встречаться с подобными личностями; впечатление настолько еще живо, что могу без особенного усилия передать читателю один из таких образцов.
Это было в июле месяце, в самый зной, в жгучую пору года, прозванную народом «страдой». Желая предохранить себя и лошадь от томящей истомы, я укрылся под широким дощатым навесом постоялого двора, одиноко стоявшего на окраине большой проезжей дороги. Хозяин, бывший дворовый из крепостных, — был мне знаком. В молодости он имел тощий вид и казался всегда каким-то расслабленным; теперь же он представлялся брюхастым и плотным, с припухлыми толстыми кистями рук, шеей как у быка и всклокоченными волосами, в которых заметно пробивалась седина. Он постоянно ходил в узком тугозастегнутом кафтане, перетянутом под ребрами узеньким пояском; чулков он никогда не носил; галстух также отсутствовал. Когда он сымал кафтан, рубашка его, низко подвязанная тесьмою, широко оттопыривалась, открывая на нижней части его тела черные плисовые шаровары. Благодаря уму, сметке и вообще деловитости, он приобрел состояньице, не возбуждая против себя ни подозрения, ни зависти, — без чего, как известно, у нас редко обходится.
Я потребовал самовар и чаю, — зная по опыту, что благодетельный этот напиток настолько же способен прохлаждать во время жары, насколько он обогревает в зимний холод.
Отвечая на приглашенье мое выпить со мною чашечку чая, Алексеич (так звали хозяина) любезно подсел ко мне.
Речь пошла о хорошем урожае, который предвиделся, о благополучном окончании покоса, о скотском падеже и проч.
Неожиданно Алексеич ухватился за козырек фуражки, как бы намереваясь его вытянуть, и воскликнул:
— А, вона и коршун показался!.. только заговорили о падеже, — он тут как тут!..
Обратив глаза по направлению указательного пальца Алексеича, — я увидел приближавшийся в нашу сторону экипаж довольно странного вида.
Это оыло что-то вроде длинного открытого кузова с широким передком и кожаным, болтавшимся на задней части мешком, прикрытым кожаным фартуком. Кожаные мешки различной величины и вида, охотничья сумка, длинноствольное ружье, напоминавшее турецкую винтовку, толстая желтая фляга из сушеной тыквы, груда всякого рода тряпья и одежды, широкополая войлочная поповская шляпа, три утки, из коих две дикие и убитые, одна домашнего происхожденья, но еще живая и оглашавшая воздух тоскливыми криками, подле нее две курицы с взъерошенными перьями и как бы покорившиеся своей горькой участи, — все это громоздилось или свешивалось, уныло болтаясь при толчках странного экипажа; над всем этим хламом высовывал мордочку маленький черный кролик, присевший на задних лапках и робко щипавший пучки овощей, которые в беспорядке высовывались из-под мешков.
Человек, сидевший на облучке с подобранными под себя ногами, по-турецки, — показался мне странным не менее экипажа. То был малый лет тридцати, довольно красивой наружности, одетый, несмотря на жару, — в новенький тулупчик, туго подтянутый черкесским кушаком; на голове его красовалась черкесская шапка с длинной лохматой шерстью, падавшей бахромою вокруг всей головы. Глаза у него были большие, светлые, отличавшиеся жестким взглядом; щеки его с выдающимися румяными скулами, были усыпаны мелкими складками, придававшими его лицу ухмыляющийся, дерзкий вид, который как бы еще усиливался благодаря подвижной приподнятой морщинке на орлином носу, хорошо, впрочем, отформованном. Длинные крученые усы спускались по сторонам подбородка, тщательно бритого с тою, вероятно, целью, что владелец не хотел, чтобы его принимали за крестьянина, купца и еще менее за дьячка или пономаря.
Увидя нас, он грубо осадил маленькую свою лошадку и прокричал, словно из трубы:
— Вишь, батеньки на вольном воздухе прохлаждаются!.. Брюхо-то твое, Карп Алексеич, точно надо проветрить!.. Пора!..
— Что это за человек? — тихо спросил я у хозяина.
— А такой, что не советовал бы встречаться под вечер... — возразил он, — особливо, если у кого лишняя лошадь... Малый не промах, живо сыщет ей место... Больно уж до лошадок охотник... — добавил он с горькой усмешкой.
— Здорово, Платон Сергеич, — громко подхватил хозяин, прикасаясь к козырьку кончиком пальцев, — откуда, не из города ли?
— Вот нашел! Что там делать-то?.. Глазеть на разжиревших, как ты? или на приказных, которые пучат глаза в ладонь, высматривают: нет ли там поживы...
— Давно уж в этой ладони-то сухо... — возразил хозяин, —
скажите лучше, Платон Сергеич, — что это вы с собой таскаете, — точно, право, зверинец какой...
— Это, любезный, — сказал Платон, — это свидетельство, что я в купцы записался... торговлей хочу заняться... И почему бы нет? Что я дворянин-то? Что дед у меня носил золоченую парчевую шапку, дареную ему Тамерланом! — Это мне наплевать!.. А впрочем это до тебя не касается; купи-ка у меня вот пару уток: только что убил; лучшего сорта!..
Во время этого разговора Карп приблизился маленькими шажками к экипажу, приподнял ствол ружья, как бы забавляясь им, но в сущности желая убедиться в том, было ли оно заряжено — после чего он снова возвратился на прежнее место.
Талагаев (надо же, чтобы читатель узнал наконец имя героя этого рассказа), — следивший украдкой за движениями хозяина, проговорил тогда с видимым раздраженьем:
— Купи у меня тогда живую утку.
— Не пахнет ли тут, примерно, другим порохом... — недоверчиво пробормотал Карп.
— С вашим братом никаких, видно, дел не поделаешь!.. — презрительным тоном сказал Талагаев, — вот теперь хоть бы этот кролик; ведь не возьмешь, вперед знаю, даром, что из его пуха славные можно связать чулки...
Он с явным неудовольствием бросил на дно кузова бедного кролика, которого перед тем держал за уши, потрясая им над своей головою.
— У меня тут еще чудная тигровая шкура, но и показывать ее тебе не стоит! Не дорос еще, братец, до такого товара!.. Не хотите ли вы взглянуть... — обратился он неожиданно ко мне.
Видя, что с моей стороны никакого желания не последовало, он обратился к хозяину с явным уже возбуждением:
— Ты думаешь, двухкопеечная твоя душа, что ружье не заряжено, — так вот смотри!..
При этом быстрым движеньем вытащил он из подводы ружье и тут же выстрелил, положив его между ушами лошади, которая не дрогнула по привычке, вероятно, к таким неожиданностям.
В самую эту минуту, внутри постоялого двора раздался крик и в раскрытом окне показалась толстая женщина с ребенком в руках.
— Что это вы еще вздумали?! вишь как сноху мою напугали! — вскричал хозяин, бледнея от сдержанного негодования, — в доме другая сноха лежит больная в родах... Что это вы в самом деле!.. убирайтесь вон отсюда.. вон убирайтесь... не то...
— О! о! о!! — возвышая голос заговорил, в свою очередь, Платон, — стращать меня вздумал! Здесь дорога проезжая, царская... Ну, а что будет «коли не то ...» Думаешь, у меня только и есть что это ружье...
Платон бросился к подводе, пригнулся и вытащил из кузова длинный черкесский кинжал.
— Коли на то пошло... Постой же и я тебе удружу... — спокойно промолвил хозяин.
Тут он громко захлопал в ладоши и прокричал: Левка! Петр! Михешка!!.
Почти в то же мгновенье три дюжие парня, вооруженные вилами, выбежали из разных концов двора.
— А вот, не хотите ли потягаться с моими ребятами... — сказал хозяин.
Выражение злобы искривило черты Платона. Он ринулся к подводе, вскочил на облучок и, грозно потрясая кулаком, пустился вскачь.
— Вы нажили себе опасного врага, — сказал я хозяину.
— Не его ли? — возразил Карп, презрительно пожимая плечами, — полноте, барин! Не пройдет недели, опять приедет продавать уток или жеребенка какого-нибудь... А что надо быть осторожным, это точно... Но только не с той стороны, как вы полагаете, надо ждать от него напасти...
В эту минуту невдалеке из лесу послышался голос Талагаева. Он напевал простонародную известную песнь о похождениях Стеньки-Разина; голос его не был ни приятен, ни верен.
Один из парней пробормотал: «Хочет разбойником быть, а сам и песни-то разбойничей петь не умеет...»
Спустя несколько минут этот самый парень затянул ту же песню, но с такой силой, с таким выражением, что будь я на месте его хозяина, — я бы невольно призадумался.
II
Талагаев происходил от старинной тульской фамилии, когда-то весьма богатой, но окончательно обедневшей благодаря целому поколению самодуров. Не восходя далеко, можно было назвать отца Талагаева, еще щеголявшего сбруей с серебряным набором на лихих тройках, похвалявшегося своей охотой, удивлявшего целый уезд своими сумасбродными выходками. Случилось ему даже дать вольную и сто рублей в придачу кучеру, который, подвязав глаза лошади, бросился с нею в реку, уже охваченную первым льдом, проломал его, исчез на мгновенье под водою и хотя вынырнул с окровавленным лицом, но впрочем остался цел и невредим и тут же хватил стакан водки за здравие своего властелина и освободителя. Талагаев-сын не имел уже средств тешить себя такими штуками, но тем не менее лез из кожи, стараясь показать себя достойным своих предков. Благодаря этому, прослыл он вскоре по всему округу за человека
бесшабашного, готового на всякую гадость; каждый избегал иметь с ним какое-нибудь дело.
Не многие догадывались, что стоило хорошенько встряхнуть шкуру этого волка, чтобы из-под нее показался хвост зайца. Не зная его близко, я разделял общее мненье, пока случай не показал мне его в настоящем его виде.
В числе моих деревенских соседей находился один мелкопоместный, — старичок лет шестидесяти, весь седенькой, весь кругленькой, но хороший ходок и охотник, любитель сладко поесть, неутомимо подвижной и отличавшийся постоянно хорошим расположением духа. Он часто ко мне наезжал, нас связывала общая слабость, — карты, — и не то собственно чтобы шла у нас игра с треском, как говорится, — а так, по маленькой, в вистик, с обычными негодующими восклицаниями, когда не везло, и вечными клятвами не брать больше карт в руки, и т. д. — и всё это с тем, разумеется, чтобы на другой же день приниматься за ту же работу.
Раз вечером является ко мне мой добряк с выражением, близким к отчаянью; на нем лица не было: щеки раздуты, — видно было, он много плакал.
Ухватив его тотчас же под руку, я скорее увлек его в соседнюю комнату.
— Павел Мартыныч, что с вами? — воскликнул я, — что случилось?..
— Я пропал!.. Вы видите во мне совсем погибшего человека!!. — пробормотал он растерянно, — и слезы, которые так не шли к его вечно ухмылявшемуся лицу, снова забрызгали из его глаз.
— Но что же, наконец? Что? Не произошло ли с вами какого-нибудь несчастья?..
— Со мною нет... нет! Но ужасное несчастье! Ужасное!!.
И вот что узнал я из его рассказа, прерываемого рыданиями:
Его дочь, — миловидная пятнадцатилетняя блондинка, которую боготворил старик, на которой сосредоточивалась вся его жизнь, — исчезла с утра из его дома.
— Она не иначе должна быть как у этого Платошки Талагаева, у этого негодяя, — у этого разбойника Платошки!!. — восклицал старик, — вчера видели, как он бродил подле моего дома... вчера видели даже — он с нею в саду разговаривал... А она-то, дорогой друг, — она! никогда не выходившая одна без старой няни!.. Всего ведь пятнадцать лет!.. Пропала как какой-нибудь ягненок!.. Представьте: всего ведь пятнадцать лет!.. Это, понимаете, не может так остаться... Нет!.. И я... я пришел просить вашей помощи!..
— Но чем же могу я помочь вам, дорогой Павел Мартыныч?..
Старик энергически скрестил руки на груди.
— Поедемте вместе к этому разбойнику! — вскрикнул он, —
вырвем у него добычу... Я, коли на то пошло, — на дуэль его вызову... Я убью его!..
— Но почему же вы так твердо уверены, что она у него, Павел Мартыныч?
Он нетерпеливо прервал меня:
— Говорю вам: она у него! это не подлежит сомнению!!. Кто же кроме него мог посягнуть на такое дело? Ведь не Егор же Антонович или Захар Плутархович?.. Конечно нет!.. Ее надо искать там... Там только она и может быть...
Видя, что его не убедишь, я велел заложить карету и спустя несколько минут мы уже катили по дороге к дому Талагаева, находившемуся от меня всего в нескольких верстах.
Во всё время пути, сосед мой находился в самом плачевном состоянии, — и говоря по совести, трудно было догадаться, происходило ли это от боязни встретиться с врагом, или из желания скорее напасть на след дочери.
— Она ведь ягненочек, — повторял он беспрерывно, — бедный, беззащитный голубь... Всего ведь пятнадцать лет, подумайте!..
Дом Талагаева, — маленький, приплюснутый, полусгнивший, похож был скорее на плохую крестьянскую избу, чем на жилище помещика. Войдя в него, мы были встречены маленьким засаленным казачком с вытаращенными от удивления глазами и тут же очутились лицом к лицу с хозяином. Кутаясь в персидский прорванный халат (на голове его была мурлюлка из той же материи), покуривая из длинного черешневого чубуку, — он делал очевидные усилия, желая сохранить всё свое достоинство. При виде моего соседа, в чертах его промелькнуло однако ж нечто похожее на дрожь; но не успел он еще открыть рта, как Павел Мартынович ринулся к нему со всех ног и, простирая руки, закричал неистовым голосом:
— Настенька! Где Настенька?!.
Талагаев выпрямился и выпустил длинную струю дыма.
— Какую Настеньку вам здесь надо? — произнес он, возвышая голос.
— Мою дочь! Дочь!!. — простонал старик, задыхаясь, — она с утра у тебя... Отдай мне ее сейчас! По какому, праву ты увез ее... Отдай, говорю! Не боюсь я твоих пистолетов, сабель и усов... Я у тебя здесь бревна на бревне не оставлю, всё разнесу!.. А что до тебя!..
— Ве-ли-ко-лепно!.. — прервал Талагаев, — шальной старикашка, вообразив, что я увез его дочь, врывается ко мне в дом и подымает скандал, — ко мне! столбовому дворянину!!. к такому человеку, перед которым никто еще не смел возвышать голоса... А вам, милостивый государь, — вам здесь что угодно? — добавил он, обратясь вдруг ко мне, — а позвольте вас спросить: по какому праву врываетесь вы в мой дом?
— Это я! я пригласил с собою нашего почтенного соседа! — вскричал Павел Мартынович, — что ж касается дочери, — я не выйду отсюда, пока... Настя! Настенька!!... — подхватил он, принимаясь кричать и бегать как угорелый по комнате, — Настя, дорогая моя! Где ты?! Где!..
— Я здесь, папенька! — послышался за раскрытыми окнами, и совершенно неожиданно, тоненький знакомый голосок.
Сцена была достойна театра. Старик бросился сломя голову из комнаты на двор, откуда, казалось, раздался голосок. Я за ним последовал.
— Настя! — снова воскликнул отец, — и на этот раз он уже задыхался от радости. — Голубка, где ты?.. Где?!.
— Я здесь, папенька, меня заперли!.. — ответил голосок. Старик одним прыжком очутился подле дверец маленького сада, вышиб их ловким ударом, и мы увидели Настю, сидевшую на старом ободранном кожаном диване. Лицо ее казалось более пристыженным, чем испуганным.
Отец тотчас же бросился обнимать ее и, покрывая ее поцелуями, только приговаривал:
— О, гадкая девчонка!.. О, злая девчонка!!. И как же тебе не совестно?.. Как не стыдно поступать так со мною? — И для кого же? для кого?!.
— Простите, папенька... Простите меня... но я скажу вам: — Тут она отступила шаг и подхватила, пристально глядя отцу в глаза: — вы за меня не бойтесь... я берегу свою честь... о никогда!.. никогда!!...
— После, — после! После поговорим... Теперь ехать! скорее только ехать отсюда... — суетливо заговорил Павел Мартынович, увлекая дочь к карете.
— А вот посмотрим, как еще вас пустят уехать!! — крикнул было Талагаев, но тут же остановился, очевидно озадаченный решительным взглядом и вызывающим выражением на лице старика.
Мы воспользовались этой минутой, — подхватили девушку, живо внесли ее в карету и сами туда бросились, приказав кучеру погонять лошадей.
В первом порыве бешенства Талагаев гикнул и припустил за нами своих четырех борзых.
— Ничего, барин, — сказал кучер, поворотив к нам на всем скаку ухмылявшееся лицо, — борзые добрые псы, лошадей и людей не тронут!..
И действительно: проводив нас шагов двести, все четыре собаки, как бы сговорившись, вдруг остановились, махая пушистыми своими хвостами в знак полного удовольствия.
Долго еще раздавались за нами проклятия и угрозы Талагаева, но мы мало уже обращали на них внимания; у нас была забота другого рода.
Настя не переставала целовать отца — даже мне, в избытке чувств, уделяла время от времени свои ласки. Она заливалась теперь слезами, хотя казалась совершенно счастливой. Отец также плакал и смеялся в то же время.
— Ну что я говорил вам! — вскрикивал он поминутно, — пятнадцать лет всего, сударь мой, — всего пятнадцать! Детенок еще, которому только что в куклы играть... Скажи, однако ж, на милость, — подхватил он, обращаясь вдруг к дочери, — как могла ты так увлечься, как могла поверить словам этого скота...
— Не спрашивайте, папенька, — отвечала Настя, закрывая лицо ладонями, — не спрашивайте...
— Но однако ж?.. Однако ж?.. — настаивал отец.
— Он из себя такой красивый... — проговорила она сквозь пальцы.
— Он красивый! Он!!.. — воскликнул старик. — Боже праведный!.. Уж если могли прельстить тебя его усы, — так у нашего кота Васьки они еще длиннее...
— Он обещал повезти меня в Москву, хотел показать мне Кремль... — промолвила она сквозь слезы.
— И еще обещал, верно, купить нарядов, не так ли?
— Да, также... Но мне это всё равно... Мне, главное, мне, папенька... хотелось свободы...
— У тебя разве нет ее, неблагодарная!.. Постой же, постой, и я повезу тебя в Москву... покажу также Кремль... и... и мало ли еще что...
Тут отец и дочь принялись целоваться еще усерднее; я в это время поглядывал на спину кучера, который одобрительно потряхивал головою. Он также, казалось, был очень доволен.
Впоследствии уже дознались, что девочка тихонько ушла через сад, взяв с собою только узелок с платьем и переменную пару башмаков.
III
Верстах в пятнадцати от меня находится большое, богатое село, состоящее почти из однодворцев. Два раза в году здесь происходят довольно людные ярмарки. В сущности ярмарки эти ничего больше, как простые крестьянские рынки, снабжающие покупателей обиходным хозяйственным товаром, начиная с лошадей и коров и кончая предметами домашнего скарба и другими принадлежностями, составляющими принадлежность русского крестьянского хозяйства, более многосложного, чем вообще думают. Ярмарки эти очень
оживлены и шумны — что и объясняется, впрочем, множеством кабаков и съестных лавчонок, рассыпанных здесь повсюду.
Я отправился в Грохово (так звали село), — с целью купить пару добрых, но недорогих лошадей. Я приехал в самый полдень и нисколько не удивился, когда меня со всех сторон обступили возня, крики и грохотанье. По мере того, однако ж, как я приближался к первым рядам телег, шум в одном месте до такой степени усилился, что я невольно подумал: «Уж верно там чудит какой нибудь забияка», так как наши ярмарки редко обходятся без таких молодцов. И точно, шагах в пятидесяти от меня, посреди пьяной и возбужденной толпы, увидел я свирепо размахивающего руками рослого малого в черкесском платье и тотчас же узнал в нем Талагаева.
Месяца три-четыре я с ним не встречался; наружность его в это время не улучшилась, а показалась мне, напротив, более помятой и истасканной; несмотря на то, что он был более чем когда-нибудь оборван, он сохранял прежний обычно-дерзкий, вызывающий вид. Насколько я мог разобрать, среди обступавшего меня шума, Талагаев обвинялся в обмане мужика, которому продал лошадь, ложно выхвалив ее качества. Возмущаясь по-видимому особенно тем, что его смели всенародно позорить, и защищаясь тем задорнее, что сам чувствовал себя виноватым, Талагаев надменно озирался вокруг и кричал во всю глотку, думая этим озадачить наступавшую толпу. Но сколько он ни хорохорился, сколько ни воздевал рук к небу, ни грозил кулаками, ни бил себя в грудь, — всё это не производило надлежащего действия. Воспаленные лица пригибались к его лицу, бешеные возгласы смешивались с бранью. Маленький чернявый мужичонок с взъерошенной бородкой более других отличался.
— К мировому! К мировому, ребята!.. Довольно мы от них видов-то видали... Было да прошло!.. Вали к мировому!!.
— Осмельтесь только, мужичье! — крикнул вдруг Талагаев, принимая позу, напомнившую мне невольно Дон-Жуана, осаждаемого поселянами в конце первого действия этой оперы.
— Тебя что ли испугались!.. — возразил чернявый мужичонок, — хорошо было хорохориться в другое время, теперь не берет! — К мировому его!!.
— Меня?! Меня к мировому! Никогда этому не бывать! — заревел Талагаев, лицо которого перешло из желтого цвета в багровый. Он яростно заморгал глазами, выхватил из ножен кинжал и замахал им над головою. Но кинжал был тут же вырван из рук каким-то белокурым геркулесом, стоявшим до сих пор весьма спокойно.
Талагаев бросился было на него, но в тот же миг был обхвачен десятком крепких, здоровых рук. От его черкесского кафтана полетели во все стороны лохмотья, шляпа его повалилась на землю, щегольской пояс разлетелся в клочки. Всё, что осталось от
Талагаева и его красивых усов, было до того жалко, что я невольно отвернулся от этого зрелища, от этой крестьянской расправы, схожей с американским самосудом, но не имевшей подобно ему, основы справедливости, присутствующей более или менее в сердце американца.
Эта удушливая атмосфера пыли, эти крики, этот повсюду распространенный запах водки, эта свалка, сопровождаемая кулачной расправой, — всё это возбуждало такое чувство отвращения, что я тут же дал себе слово не подвергать себя больше подобным зрелищам и никогда больше не встречаться с Талагаевым.
Последнему желанию не суждено было осуществиться. Как видно, мне самой судьбою предназначено было еще раз увидеть этого молодца.
IV
Произошло это в холодный, унылый вечер ноября месяца.
Выехав из дому почти против воли (я был приглашен на обед к одному из ближайших соседей), я возвращался обратно восвояси на санях в одиночку, с привязанным к дуге колокольчиком и сопровождаемый молодым кучером, взятым на случай подержать вожжи, когда встретится надобность. Снег падал медленно, тяжелыми пушистыми хлопьями; превращая дорогу в сугробы, он наклонял своею тяжестью ветви дерев. По временам порыв ветра низменно пролетал по полям. Тяжелым, мрачным покровом смотрело небо, и тучи поминутно заслоняли молодой серп месяца, который как бы перескакивал из одной тучки в другую, точно старясь убежать от какого-то невидимого врага. При свете его, беспокойном и нерешительном, через дорогу, казалось, поминутно проскакивали то белые маленькие зайчики, то быстро пробегали длинные волнистые тени; видимые обычные предметы принимали фантастические образы, вытягивались, вырастали и вдруг исчезали.
Это была какая-то борьба между светом и тенью.
Мой молоденький кучер неожиданно затянул песню. Сначала он пел как будто про себя, но затем голос его, поощряемый должно быть моим молчанием, постепенно возвысился и под конец перешел в светлый, звенящий тон с тоскливым оттенком; голос этот, — почти детский, согласовался как нельзя лучше с дребезжанием колокольчика под дугою и печальной тишиной этой ночи. Я не разбирал произносимых им слов, но по всей вероятности дело здесь шло, — как вообще в большинстве песен, — о любви и молодых девушках.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
— Восьмнадцатый пошел, — отвечал он, несколько удивленный моим неожиданным вопросом.
— Что ж, не задумываешь ли жениться?
— Отчего же не жениться!.. Женюсь, коли встренется подходящая... чтобы, примерно, из себя была красивая...
— Как Настенька, например...
— Что в ней! Одно разве что барышня!.. У нас на деревне не хуже ее найдутся!.. Отцу все единственно, теснить в этом не станет; что ему? день-деньской в кабаке сидит! Старуха моя добрая, моей воле не перечит... Только свистну... Ай, барин, что с ней?!.. — крикнул он, схватывая вожжи и силясь удержать лошадь, которая откинулась вдруг в сторону.
Месяц скрылся за тучей; темнота была непроглядная; лошадь продолжала топтаться в снегу, пятилась, фыркала и упрямо мотала головой... Что-то темное, чего я не мог ясно различить, лежало поперек дороги...
— Посмотри, что там такое?.. — сказал я кучеру, — я пока подержу вожжи...
Кучеренок выскочил из саней.
Не легко было однако ж держать лошадь; она взрагивала всеми своими членами и шерсть её становилась торчмя.
— Барин! — проговорил неожиданно кучер изменившимся голосом, — барин, поедемте скорей отсюда...
— Что такое?
— Здесь неладно...
— Но отчего? — сказал я, выпрыгивая в свою очередь из саней.
— Неладно здесь, барин, говорю вам...
Произнеся эти слова, он перекрестился и отступил несколько шагов.
— Так им и надо... этим конокрадам... — пробормотал он, — и выражение злобы мелькнуло на его молодом, безбородом и кротком лице.
Подойдя ближе к предмету, напугавшему человека и лошадь, я нагнулся... и узнал Талагаева. Лоб его был рассечен ударом топора; показавшийся из-за туч месяц блеснул в кровавой луже, окружавшей голову убитого; шея его была перетянута толстой веревкой, концы которой разбрасывались в стороны.
Весь этот изуродованный, растерзанный, покрытый лохмотьями образ выделялся с невыразимой силой на холодной, девственной белизне снега.
Я вспомнил, что однажды, после какого-то безобразного кулачного побоища, в котором он был главным участником, я заметил в его присутствии: «Прискорбно думать, что Талагаев может когда-нибудь кончить свою жизнь в такой свалке!» — на что Талагаев тотчас же возразил с свойственной ему высокомерной наглостью: — «Ой ли? Нет, сударь мой, Талагаевы так не умирают!!..»
«Вот каков их конец!» — подумал я в эту ночь перед его изувеченным, растерзанным трупом.