ИСТОРІЯ
ГОСУДАРСТВА РОССІЙСКАГО
ТОМЪ Х.
3ИСТОРІЯ
ГОСУДАРСТВА РОССІЙСКАГО.
ГЛАВА I.
ЦАРСТВОВАНІЕ ѲЕОДОРА ІОАННОВИЧА
Г. 1584—1587.
Свойства Ѳеодоровы. Члены Верховной Думы. Волненіе народа. Собраніе Великой Думы Земской. Царевичь Димитрій и мать его отправляются въ Угличъ. Мятежъ въ Москвѣ. Власть и свойства Годунова. Царское вѣнчаніе Ѳеодорово. Разныя милости. Годуновъ Правитель Царства. Усмиреніе Черемисскаго бунта. Вторичное покореніе Сибири. Сношенія съ Англіею и съ Литвою. Заговоръ противъ Годунова. Сравненіе Годунова съ Адашевымъ. Перемиріе съ Швеціею. Посольство въ Австрію. Возобновленіе дружества съ Даніею. Дела Крымскія. Посольство въ Константинополь. Царь Иверскій, или Грузинскій, данникъ Россіи. Дѣла съ Персіею Дѣла внутреннія. Основаніе Архангельска. Строеніе Бѣлаго или Царева города въ Москвѣ. Начало Уральска. Опасности для Годунова. Ссылка и казнь. Жалостная смерть Героя Шуйскаго. Судьба Магнусова семейства. Праздность Ѳеодорова.
5Г. 1584. «Первые дни по смерти тирана» (говоритъ ([1]) Римскій Историкъ) «бываютъ счастливѣйшими для народовъ:» ибо конецъ страданія есть живѣйшее изъ человѣческихъ удовольствій.
Но царствованіе жестокое часто готовитъ царствованіе слабое: новый Вѣнценосецъ, боясь уподобиться своему ненавистному предшественнику и желая снискать любовь общую, легко впадаетъ въ другую крайность, въ послабленіе вредное Государству. Сего могли опасаться истинные друзья отечества, тѣмъ болѣе, что знали необыкновенную кротость наслѣдника Іоаннова, соединенную въ немъ съ умомъ робкимъ, съ набожностію безпредѣльною, съ равнодушіемъ къ мірскому величію. Свойства Ѳеодоровы. На громоносномъ престолѣ свирѣпаго мучителя Россія увидѣла постника и молчальника, болѣе для келліи и пещеры, нежели для власти Державной рожденнаго: такъ, въ часы искренности, говорилъ о Ѳеодорѣ самъ Іоаннъ, оплакивая смерть любимаго, старшаго сына ([2]). Не наслѣдовавъ ума царственнаго, Ѳеодоръ не имѣлъ и сановитой наружности отца, ни мужественной красоты дѣда и прадѣда: былъ росту малаго, дряблъ тѣломъ, лицемъ блѣденъ ([3]); всегда улыбался, но безъ живости; двигался
6Г. 1584. медленно, ходилъ неровнымъ шагомъ, отъ слабости въ ногахъ; однимъ словомъ, изъявлялъ въ себѣ преждевременное изнеможеніе силъ естественныхъ и душевныхъ. Угадывая, что сей двадцатисемилѣтній Государь, осужденный Природою на всегдашнее малолѣтство духа, будетъ зависѣть отъ Вельможъ или Монаховъ, многіе не смѣли радоваться концу тиранства, чтобы не пожалѣть о немъ во дни безначалія, козней и смутъ Боярскихъ, менѣе губительныхъ для людей, но еще бѣдственнѣйшихъ для великой Державы, устроенной сильною, нераздѣльною властію Царскою..... Къ счастію Россіи, Ѳеодоръ, боясь власти какъ опаснаго повода къ грѣхамъ, ввѣрилъ кормило Государства рукѣ искусной — и сіе царствованіе, хотя не чуждое беззаконій, хотя и самымъ ужаснымъ злодѣйствомъ омраченное, казалось современникамъ милостію Божіею, благоденствіемъ, златымъ вѣкомъ ([4]): ибо наступило послѣ Іоаннова!
Члены Верховной Думы. Новая Пентархія или Верховная Дума, составленная умирающимъ Іоанномъ изъ пяти Вельможъ, была предметомъ общаго вниманія, надежды и страха. Князь Мстиславскій отличался единственно знатностію рода и сана ([5]), будучи старшимъ Бояриномъ и Воеводою.
7Г. 1584. Никиту Романовича Юрьева уважали какъ брата незабвенной Анастасіи и дядю Государева, любили какъ Вельможу благодушнаго, не очерненнаго даже и злословіемъ въ бѣдственныя времена кровопійства. Въ Князѣ Шуйскомъ чтили славу великаго подвига ратнаго, отважность и бодрость духа. Бѣльскаго, хитраго, гибкаго, ненавидѣли какъ перваго любимца Іоаннова. Уже знали рѣдкія дарованія Годунова, и тѣмъ болѣе опасались его: ибо онъ также умѣлъ снискать особенную милость тирана, былъ зятемъ гнуснаго Малюты Скуратова, свойственникомъ и другомъ (едва ли искреннимъ) Бѣльскаго. — Пріявъ власть государственную, Дума Верховная въ самую первую ночь (18 Марта) выслала изъ столицы многихъ извѣстныхъ услужниковъ Іоанновой лютости, другихъ заключила въ темницы ([6]), а къ родственникамъ вдовствующей Царицы, Нагимъ, приставила стражу, обвиняя ихъ въ злыхъ умыслахъ (вѣроятно, въ намѣреніи объявить юнаго Димитрія наслѣдникомъ Іоанновымъ). Волненіе народа. Москва волновалась; но Бояре утишили сіе волненіе: торжественно присягнули Ѳеодору вмѣстѣ со всѣми чиновниками, и въ слѣдующее утро письменно обнародовали его воцареніе. Отряды воиновъ ходили изъ улицы въ улицу; пушки стояли на площадяхъ ([7]). Собраніе Великой Думы Земской. Немедленно пославъ гонцевъ въ области съ указомъ молиться о душѣ Іоанновой и счастливомъ царствованіи Ѳеодора, новое Правительство созвало Великую Думу Земскую, знатнѣйшее Духовенство, Дворянство и всѣхъ людей именитыхъ, чтобы взять нѣкоторыя общія мѣры для государственнаго устройства. Назначили день Царскаго вѣнчанія; Соборною грамотою утвердили его священные обряды ([8]); разсуждали о благосостояніи Державы, о средствахъ облегчить народныя тягости. Тогда же послали вдовствующую Царицу съ юнымъ сыномъ, отца ея, братьевъ, всѣхъ Нагихъ, въ городъ Угличь, давъ ей Царскую услугу, Стольниковъ, Стряпчихъ, Дѣтей Боярскихъ и Стрѣльцевъ для обереганія ([9]). Димитрій и мать его отправляются въ Угличь. Добрый Ѳеодоръ, нѣжно прощаясь съ младенцемъ Димитріемъ обливался горькими слезами, какъ бы невольно исполняя долгъ болѣзненный для своего сердца. Сіе удаленіе Царевича, единственнаго наслѣдника Державы, могло казаться блестящею ссылкою, и пѣстунъ Димитріевъ, Бѣльскій, не желая въ ней участвовать,
8Г. 1584. остался въ Москвѣ: онъ надѣялся законодательствовать въ Думѣ, но увидѣлъ грозу надъ собою.
Между тѣмъ, какъ Россія славила благія намѣренія новаго Правительства, въ Москвѣ коварствавали зависть и беззаконное властолюбіе: сперва носились темные слухи о великой опасности, угрожающей юному Монарху, а скоро наименовали и человѣка, готоваго злодѣйствомъ изумить Россію: сказали, что Бѣльскій, будтобы отравивъ Іоанна, мыслитъ погубить и Ѳеодора, умертвить всѣхъ Бояръ, возвести на престолъ своего друга и совѣтника — Годунова ([10])! Тайными виновниками сей клеветы считали Князей Шуйскихъ, а Ляпуновыхъ и Кикиныхъ, Дворянъ Рязанскихъ, ихъ орудіями, возмутителями народа легковѣрнаго, который, принявъ оную за истину, хотѣлъ усердіемъ спасти Царя и Царство отъ умысловъ изверга. Мятежъ въ Москвѣ. Вопль бунта раздался изъ конца въ конецъ Москвы, и двадцать тысячь вооруженныхъ людей, чернь, граждане, Дѣти Боярскіе, устремились къ Кремлю, гдѣ едва успѣли затворить ворота, собрать нѣсколько Стрѣльцевъ для защиты и Думу для совѣта въ опасности незапной. Мятежники овладѣли въ Китаѣ-городѣ тяжелымъ снарядомъ, обратили Царь-пушку къ воротамъ Флоровскимъ и хотѣли разбить ихъ, чтобы вломиться въ крѣпость. Тогда Государь выслалъ къ нимъ Князя Ивана Мстиславскаго, Боярина Никиту Романовича, Дьяковъ Андрея и Василія Щелкаловыхъ, спросить, что виною мятежа, и чего они требуютъ? «Бѣльскаго!» отвѣтствовалъ народъ: «выдайте намъ злодѣя! Онъ мыслитъ извести Царскій корень и всѣ роды Боярскіе!» Въ тысячу голосовъ вопили: «Бѣльскаго!» Сей несчастный Вельможа, изумленный обвиненіемъ, устрашенный злобою народа, искалъ безопасности въ Государевой спальнѣ, ([11]) трепеталъ и молилъ о спасеніи. Ѳеодоръ зналъ его невинность; знали оную и Бояре: но, искренно или притворно ужасаясь кровопролитія, вступили въ переговоры съ мятежниками; склонили ихъ удовольствоваться ссылкою мнимаго преступника и немедленно выслали Бѣльскаго изъ Москвы. Народъ, восклицая: «да здравствуетъ Царь съ вѣрными Боярами!» мирно разошелся по домамъ; а Бѣльскій съ того времени воеводствовалъ въ Нижнемъ-Новѣгородѣ ([12]).
9Г. 1584. Отъ такой постыдной робости, отъ такого уничиженія Самодержавной власти чего ожидать надлежало? козней въ Думѣ, своевольства въ народѣ, безпорядка въ правленіи. Бѣльскаго удалили; Годуновъ остался для мести! Мятежники не требовали головы его, не произнесли его имени, уважая въ немъ Царицына брата: но онъ видѣлъ умыселъ клеветниковъ; видѣлъ, что дерзкіе виновники сего возмущенія готовятъ ему гибель, и думалъ о своей безопасности. Дотолѣ дядя Царскій, по древнему уваженію къ родственному старѣйшинству, могъ считать себя первымъ Вельможею: такъ мыслилъ и Дворъ и народъ; такъ мыслилъ и лукавый Дьякъ Государственный, Андрей Щелкаловъ, стараясь снискать довѣренность Боярина Юрьева ([13]) и надѣясь вмѣстѣ съ нимъ управлять Думою. Знали власть Годунова надъ сестрою нѣжною, добродѣтельною Ириною, уподобляемою Лѣтописцами Анастасіи (ибо тогда не было инаго сравненія въ добродѣтеляхъ женскихъ); знали власть Ирины надъ Ѳеодоромъ, который въ семъ мірѣ истинно любилъ, можетъ быть, одну супругу; но Годуновъ, казалось, выдалъ друга: радовались его безсилію или боязливости, не угадывая, что онъ, вѣроятно, притворствовалъ въ дружбѣ къ Бѣльскому, внутренно опасаясь въ немъ тайнаго совмѣстника, и воспользуется симъ случаемъ для утвержденія своего могущества: ибо Ѳеодоръ мягкосердечный, обремененный державою, испуганный мятежемъ, видя необходимость мѣръ строгихъ для государственнаго устройства, и не имѣя ни проницанія въ умѣ, ни твердости въ волѣ, искалъ болѣе, нежели совѣтника или помощника: искалъ, на кого возложить всю тягость правленія, съ отвѣтственностію предъ единымъ Богомъ, и совершенно отдался смѣлому честолюбцу, ближайшему къ сердцу его милой супруги. Власть и свойства Годунова. Безъ всякой хитрости, слѣдуя единственно чувству, зная умъ, не зная только злыхъ, тайныхъ наклонностей Годунова, Ирина утвердила союзъ между Царемъ, неспособнымъ властвовать, и подданнымъ, достойнымъ власти. Сей мужъ знаменитый находился тогда въ полномъ цвѣтѣ жизни, въ полной силѣ тѣлесной и душевной, имѣя 32 года отъ рожденія. Величественною красотою, повелительнымъ видомъ, смысломъ быстрымъ и глубокимъ, сладкорѣчіемъ обольстительнымъ превосходя всѣхъ
10Г. 1584. Вельможъ (какъ говоритъ Лѣтописецъ), Борисъ не имѣлъ только ... добродѣтели; хотѣлъ, умѣлъ благотворить, но единственно изъ любви ко славѣ и власти; видѣлъ въ добродѣтели не цѣль, а средство къ достиженію цѣли: если бы родился на престолѣ, то заслужилъ бы имя одного изъ лучшихъ Вѣнценосцевъ въ мірѣ; но рожденный подданнымъ, съ необузданною страстію къ господству, не могъ одолѣть искушеній, тамъ, гдѣ зло казалось для нее выгодою — и проклятіе вѣковъ заглушаетъ въ Исторіи добрую славу Борисову.
Первымъ дѣйствіемъ Годунова было наказаніе Ляпуновыхъ, Кикиныхъ и другихъ главныхъ возмутителей Московской черни: ихъ послали въ дальніе города и заключили въ темницы. Народъ молчалъ или славилъ правосудіе Царя; Дворъ угадывалъ виновника сей законной строгости, и съ безпокойствомъ взиралъ на Бориса, коего рѣшительное владычество открылось не прежде Ѳеодорова Царскаго вѣнчанія, отложеннаго, ради шести-недѣльнаго моленія объ усопшемъ Вѣнценосцѣ, до 31 Мая ([14]).
Царское вѣнчаніе Ѳеодорово. Въ сей день, на самомъ разсвѣтѣ, сдѣлалась ужасная буря, гроза, и ливный дождь затопилъ многія улицы въ Москвѣ, какъ бы въ предзнаменованіе грядущихъ бѣдствій ([15]); но суевѣріе успокоилось, когда гроза миновалась, и солнце возсіяло на чистомъ небѣ. Собралося безчисленное множество людей на Кремлевской площади, такъ, что воины едва могли очистить путь для Духовника Государева, когда онъ несъ, при звонѣ всѣхъ колоколовъ, изъ Царскихъ палатъ въ храмъ Успенія святыню Мономахову, животворящій крестъ, вѣнецъ и бармы (Годуновъ несъ за Духовникомъ скипетръ). Не взирая на тѣсноту безпримѣрную, все затихло, когда Ѳеодоръ вышелъ изъ дворца со всѣми Боярами, Князьями, Воеводами, чиновниками: Государь въ одеждѣ небеснаго цвѣта ([16]), придворные въ златой — и сія удивительная тишина провождала Царя до самыхъ дверей храма, также наполненнаго людьми всякаго званія: ибо всѣмъ Россіянамъ дозволялось видѣть священное торжество Россіи, единаго семейства подъ державою Отца-Государя. Во время молебна Окольничіе и духовные сановники ходили по церкви, тихо говоря народу: «благоговѣйте и молитеся!» Царь и Митрополитъ Діонисій сѣли на изготовленныхъ для нихъ мѣстахъ, у вратъ
11Г. 1584. западныхъ, и Ѳеодоръ среди общаго безмолвія сказалъ Первосвятителю: «Владыко! родитель нашъ, Самодержецъ Іоаннъ Василіевичъ, оставилъ земное Царство, и пріявъ Ангельскій образъ, отшелъ на Царство Небесное; а меня благословилъ державою и всѣми хоругвями Государства; велѣлъ мнѣ, согласно съ древнимъ уставомъ, помазаться и вѣнчаться Царскимъ вѣнцемъ, діадимою и святыми бармами: завѣщаніе его извѣстно Духовенству, Боярамъ и народу. И такъ, по волѣ Божіей и благословенію отца моего, соверши обрядъ священный, да буду Царь и Помазанникъ!» Митрополитъ, осѣнивъ Ѳеодора крестомъ, отвѣтствовалъ: «Господинъ, возлюбленный сынъ Церкви и нашего смиренія, Богомъ избранный и Богомъ на престолъ возведенный! данною намъ благодатію отъ Святаго Духа помазуемъ и вѣнчаемъ тебя, да именуешься Самодержцемъ Россіи!» Возложивъ на Царя животворящій крестъ Мономаховъ, бармы и вѣнецъ на главу, съ моленіемъ, да благословитъ Господь его правленіе, Діонисій взялъ Ѳеодора за десницу, поставилъ на особенномъ Царскомъ мѣстѣ, и вручивъ ему скипетръ, сказалъ: «блюди хоругви великія Россіи!» Тогда Архидіаконъ на амвонѣ, Священники въ Олтарѣ и Клиросы возгласили многолѣтіе Царю вѣнчанному, привѣтствуемому Духовенствомъ, сановниками, народомъ съ изъявленіемъ живѣйшей радости; и Митрополитъ въ краткой рѣчи напомнилъ Ѳеодору главныя обязанности Вѣнценосца: долгъ хранить Законъ и Царство, имѣть духовное повиновеніе къ Святителямъ и вѣру къ монастырямъ, искреннее дружество къ брату, уваженіе къ Боярамъ, основанное на ихъ родовомъ старѣйшинствѣ, милость къ чиновникамъ, воинству и всѣмъ людямъ. «Цари намъ вмѣсто Бога, » продолжалъ Діонисій: «Господь ввѣряетъ имъ судьбу человѣческаго рода, да блюдутъ не только себя, но и другихъ отъ зла; да спасаютъ міръ отъ треволненія, и да боятся серпа Небеснаго! Какъ безъ солнца мракъ и тьма господствуютъ на землѣ, такъ и безъ ученія все темно въ душахъ: будь же любомудръ, или слѣдуй мудрымъ; будь добродѣтеленъ: ибо едина добродѣтель украшаетъ Царя, едина добродѣтель безсмертна. Хочешь ли благоволенія Небеснаго? благоволи о подданныхъ ... Не слушай злыхъ клеветниковъ, о Царь, рожденный
12Г. 1584. милосердымъ!.. Да цвѣтетъ во дни твои правда; да успокоится отечество!... И возвыситъ Господь Царскую десницу твою надъ всѣми врагами, и будетъ Царство твое мирно и вѣчно въ родъ и родъ!» Тутъ, проливая слезы умиленія, всѣ люди воскликнули: «будетъ и будетъ многолѣтно!» — Ѳеодоръ, въ полномъ Царскомъ одѣяніи, въ коронѣ Мономаховой, въ богатой мантіи, и держа въ рукѣ длинный скипетръ (сдѣланный изъ драгоцѣннаго ([17]) китоваго зуба), слушалъ Литургію, имѣя видъ утомленнаго. Предъ нимъ лежали короны завоеванныхъ Царствъ; а подлѣ него, съ правой стороны, какъ ближній Вельможа, стоялъ Годуновъ: дядя Ѳеодоровъ, Никита Романовичъ Юрьевъ, наряду съ другими Боярами. Ничто, по сказанію очевидцевъ, не могло превзойти сего торжества въ великолѣпіи, Амвонъ, гдѣ сидѣлъ Государь съ Митрополитомъ, — налой, гдѣ лежала утварь Царская, и мѣста для Духовенства были устланы бархатами, а помостъ церкви коврами Персидскими и красными сукнами Англійскими. Одежды Вельможъ, въ особенности Годунова и Князя Ивана Михайловича Глинскаго, сіяли алмазами, яхонтами, жемчугомъ удивительной величины ([18]), такъ, что иноземные Писатели цѣнятъ ихъ въ милліоны. Но всего болѣе торжество украшалось веселіемъ лицъ и знаками живѣйшей любви къ престолу. — Послѣ Херувимской Пѣсни Митрополитъ, въ дверяхъ Царскихъ, возложилъ на Ѳеодора Мономахову цѣпь Аравійскаго злата; въ концѣ же Литургіи помазалъ его Святымъ Мѵромъ и причастилъ Святыхъ Таинъ. Въ сіе время Борисъ Годуновъ держалъ скипетръ, Юрьевъ и Димитрій Ивановичь Годуновъ (дядя Ирины), вѣнецъ Царскій на златомъ блюдѣ. Благословенный Діонисіемъ и въ южныхъ дверяхъ храма осыпанный деньгами, Ѳеодоръ ходилъ поклониться гробамъ предковъ, моляся, да наслѣдуетъ ихъ государственныя добродѣтели. Между тѣмъ Ирина, окруженная Боярынями, сидѣла въ коронѣ подъ раствореннымъ окномъ своей палаты ([19]) и была привѣтствуема громкими восклицаніями народа: «да здравствуетъ Царица!» Въ Тронной Вельможи и чиновники цѣловали руку у Государя; въ Столовой палатѣ съ нимъ обѣдали, равно какъ и все знатное Духовенство. Пиры, веселія, забавы народныя продолжались цѣлую недѣлю и
13Г. 1584. заключились воинскимъ праздникомъ внѣ города, гдѣ, на обширномъ лугу, въ присутствіи Царя и всѣхъ жителей Московскихъ, гремѣло 170 мѣдныхъ пушекъ, предъ осмью рядами Стрѣльцевъ, одѣтыхъ въ тонкое сукно и въ бархатъ. Множество всадниковъ, также богато одѣтыхъ, провождало Ѳеодора ([20]).
Разныя милости. Одаривъ Митрополита, Святителей, и самъ принявъ дары отъ всѣхъ людей чиновныхъ, гостей и купцевъ, Россійскихъ, Англійскихъ, Нидерландскихъ ([21]), нововѣнчанный Царь объявилъ разныя милости: уменьшилъ налоги; возвратилъ свободу и достояніе многимъ знатнымъ людямъ, которые лѣтъ двадцать сидѣли въ темницѣ ([22]); исполняя завѣщаніе Іоанново, освободилъ и всѣхъ военоплѣнныхъ; наименовалъ Боярами Князей Дмитрія Хворостинина, Андрея и Василія Ивановичей Шуйскихъ, Никиту Трубецкаго, Шестунова, двухъ Куракиныхъ, Ѳедора Шереметева и трехъ Годуновыхъ, внучатныхъ братьевъ Ирины; пожаловалъ Герою, Князю Ивану Петровичу Шуйскому, всѣ доходы города Пскова, имъ спасеннаго ([23]). Но сіи личныя милости были ничто въ сравненіи съ тѣми, коими Ѳеодоръ осыпалъ своего шурина, давъ ему все, что подданный могъ имѣть въ Самодержавіи: не только древній знатный санъ Конюшаго, въ теченіе семьнадцати лѣтъ никому не жалованный, но и титло Ближняго Великаго Боярина, Намѣстника двухъ Царствъ ([24]), Казанскаго и Астраханскаго. Безпримѣрному сану отвѣтствовало и богатство безпримѣрное: Годунову дали, или Годуновъ взялъ себѣ, лучшія земли и помѣстья, доходы области Двинской, Ваги, — всѣ прекрасные луга на берегахъ Москвы-рѣки, съ лѣсами и пчельниками, — разные казенные сборы Московскіе, Рязанскіе, Тверскіе, Сѣверскіе, сверхъ особеннаго денежнаго жалованья: что, вмѣстѣ съ доходомъ его родовыхъ отчинъ въ Вязьмѣ и Дорогобужѣ, приносило ему ежегодно не менѣе осьми или девяти сотъ тысячь нынѣшнихъ рублей серебряныхъ ([25]): богатство, какого отъ начала Россіи до нашихъ временъ не имѣлъ ни одинъ Вельможа, такъ, что Годуновъ могъ на собственномъ иждивеніи выводить въ поле до ста тысячь воиновъ ([26])! Онъ былъ уже не временщикъ, не любимецъ, но Властитель Царства. Увѣренный въ Ѳеодорѣ, Борисъ еще опасался завистниковъ и враговъ: для того хотѣлъ
14Г. 1584. изумить ихъ своимъ величіемъ, чтобы они не дерзали и мыслить объ его низверженіи съ такой высокой степепи, недоступной для обыкновеннаго честолюбія Вельможъ-царедворцевъ. Дѣйствительно изумленные, сіи завистники и враги нѣсколько времени злобились втайнѣ, безмолвствуя, но вымышляя ударъ; а Годуновъ, со рвеніемъ души славолюбивой, устремился къ великой цѣли: дѣлами общественной пользы оправдать довѣренность Царя, заслужить довѣренность народа и признательность отечества. Годуновъ Правитель. Пентархія, учрежденная Іоанномъ, какъ тѣнь исчезла: осталась древняя Дума Царская, гдѣ Мстиславскій, Юрьевъ, Шуйскій судили наряду съ иными Боярами, слѣдуя мановенію Правителя: ибо такъ современники именовали Бориса ([27]), который одинъ, въ глазахъ Россіи, смѣло правилъ рулемъ государственнымъ, повелѣвалъ именемъ Царскимъ, но дѣйствовалъ своимъ умомъ, имѣя совѣтниковъ, но не имѣя ни совмѣстниковъ, ни товарищей.
Когда Ѳеодоръ, утомленный мірскимъ великолѣпіемъ, искалъ отдохновенія въ набожности; когда, прервавъ блестящія забавы и пиры, въ видѣ смиреннаго богомольца ходилъ пѣшкомъ изъ монастыря въ монастырь въ Лавру Сергіеву и въ иныя святыя Обители, вмѣстѣ съ супругою ([28]), провождаемою знатнѣйшими Боярынями и цѣлымъ полкомъ особенныхъ Царицыныхъ тѣлохранителей (пышность новая, изобрѣтенная Годуновымъ, чтобы вселить въ народъ болѣе уваженія къ Иринѣ и къ ея роду) ..... въ то время Правительство уже неусыпно занималось важными дѣлами государственными, исправляло злоупотребленія власти, утверждало безопасность внутреннюю и внѣшнюю. Во всей Россіи, какъ въ счастливыя времена Князя Ивана Бѣльскаго и Адашева, смѣнили худыхъ Намѣстниковъ, Воеводъ и судей, избравъ лучшихъ ([29]); грозя казнію за неправду, удвоили жалованье чиновниковъ, чтобы они могли пристойно жить безъ лихоимства; вновь устроили войско и двинули туда, гдѣ надлежало возстановить честь оружія или спокойствіе отечества. Начали съ Казани. Усмиреніе Черемискаго бунта. Еще лилася кровь Россіянъ на берегахъ Волги, и бунтъ кипѣлъ въ землѣ Черемисской: Годуновъ болѣе умомъ, нежели мечемъ ([30]), смирилъ мятежниковъ, увѣривъ ихъ, что новый Царь, забывая старыя преступленія, готовъ, какъ
15Г. 1584. добрый отецъ, миловать и виновныхъ въ случаѣ искренняго раскаянія; они прислали старѣйшинъ въ Москву и дали клятву въ вѣрности. Тогда же Борись велѣлъ строить крѣпости на Горной и Луговой сторонѣ Волги, Цывильскъ, Уржумъ, Царевъ-городъ на Кокшагѣ, Санчурскъ и другіе, населилъ оныя Россіянами, и тѣмъ водворилъ тишину въ сей землѣ, столь долго для насъ бѣдственной.
Вторичное покореніе Сибири. Усмиривъ Казанское Царство, Годуновъ довершилъ завоеваніе Сибирскаго. Еще не зная о гибели Ермака, но зная уменьшеніе его силъ отъ болѣзней и голода, онъ немедленно послалъ туда Воеводу, Ивана Мансурова, съ отрядомъ Стрѣльцевъ, а въ слѣдъ за нимъ и другихъ, Василія Сукина, Ивана Мяснаго, Данила Чулкова съ знатнымъ числомъ ратниковъ и съ огнестрѣльнымъ снарядомъ ([31]). Г. 1585. Первый встрѣтилъ нашихъ Сибирскихъ витязей, Атамана Матвѣя Мещеряка съ остаткомъ Ермаковыхъ сподвижниковъ, на рѣкѣ Турѣ «Добліе Козаки ожили радостію, » говоритъ Лѣтописецъ: не боясь новыхъ опасностей и битвъ, ужасаясь единственно мысли явиться въ отечествѣ бѣдными изгнанниками, съ вѣстію о завоеваніи утраченномъ, они, исполненные мужества и надежды, возвратились къ устью Тобола, но не могли взять Искера, гдѣ властвовалъ уже не старецъ Кучюмъ, а юный, бодрый Князь Сейдякъ ([32]), его побѣдитель: свѣдавъ о бѣгствѣ Козаковъ, онъ собралъ толпы Ногаевъ, преданныхъ ему Татаръ Сибирскихъ, выгналъ Кучюма, и слыша о новомъ приближеніи Россіянъ, стоялъ на берегу Иртыша съ войскомъ многочисленнымъ, готовый къ усильному бою. Козаки предложили Мансурову плыть далѣе Иртышемъ, не смотря на осеннее время, холодъ и морозы. Тамъ, гдѣ сія рѣка впадаетъ въ Обь, они вышли на берегъ и сдѣлали деревянную крѣпость: пишутъ, что Остяки, думая взять оную, принесли съ собою славнаго Бѣлогорскаго идола, или Шайтана, начали ему молиться подъ деревомъ и разбѣжались отъ ужаса, когда Россіяне пушечнымъ выстрѣломъ сокрушили сей кумиръ обожаемый. — Воеводы Сукинъ и Мясной остановились на берегу Туры ([33]), и на мѣстѣ городка Чингія основали нынѣшній Тюмень. Чулковъ же, не находя сопротивленія, или преодолѣвъ оное, заложилъ Тобольскъ, и въ немъ первую церковь
16Г. 1585. Христіанскую (въ 1587 году); извѣстилъ о томъ Воеводу Мансурова, Атамана Мещеряка, соединился съ ними, разбилъ Князя Сейдяка, дерзвувшаго приступить къ Тобольской крѣпости, взялъ его въ плѣнъ раненнаго, весь обозъ, все богатство, и сею побѣдою, которая стоила жизни послѣднему Ермакову Атаману, Никитѣ Мещеряку, довершилъ паденіе Ногайскаго Иртышскаго Царства. Искеръ опустѣлъ, и Тобольскъ сдѣлался новою столицею Сибири. Другое же, менѣе вѣроятное преданіе славить не мужество, а хитрость Воеводы Чулкова, весьма не достохвальную; узнавъ, какъ пишутъ ([34]), что Сейдякъ, другъ его, Царевичь Киргизскій Уразъ-Магметъ, и Мурза-Карача вышли изъ Искера съ пятью стами воиновъ, и на Княжескомъ лугу, близъ Тобольска, увеселяются птичьею ловлею, Воевода пригласилъ ихъ къ себѣ въ гости, связалъ и послалъ въ Москву. — Еще изгнанникъ Кучюмъ держался съ шайками Ногаевъ Тайбугина Улуса ([35]) въ степи Барабинской, жегъ селенія, убивалъ людей въ волостяхъ Курдацкой, Салынской, въ самыхъ окрестностяхъ Тобола: чтобы унять сего разбойника, новый Сибирскій Воевода, Князь Кольцовъ-Мосальскій, ходилъ во глубину пустынь Ишимскихъ и близъ озера Чили-Кула (1 Августа 1591) истребилъ большую часть его конницы, захвативъ двухъ женъ Ханскихъ и сына, именемъ Абдулъ-Хаира ([36]). Тщетно Государь, желая водворить тишину въ своемъ новомъ, отдаленномъ Царствѣ, предлагалъ Кучюму жалованье, города и волости въ Россіи; обѣщалъ даже оставить его Царемъ въ землѣ Сибирской, если онъ съ покорностію явится въ Москвѣ ([37]). О томъ же писалъ къ отцу и плѣнникъ Абдулъ-Хаиръ, славя великодушіе Ѳеодора, который далъ ему и Царевичу Маметкулу богатыя земли въ собственность, любя живить смертныхъ и миловать виновныхъ ([38]). Оставленный двумя сыновьями, Ногайскими союзниками и знатнымъ Чинъ-Мурзою (который выѣхалъ къ намъ вмѣстѣ съ матерью Царевича Маметкула), Кучюмъ гордо отвѣтствовалъ на предложенія Ѳеодоровы: «Я не уступалъ Сибири Ермаку, хотя онъ и взялъ ее. Желая мира, требую Иртышскаго берега» ([39]). Но безсильная злоба Кучюмова не мѣшала Россіянамъ болѣе и болѣе укрѣпляться въ Сибири заложеніемъ новыхъ городовъ отъ рѣки Печоры до Кети и Тары,
17Г. 1585. для безопаснаго сообщенія съ Пермію и съ Уфою ([40]), тогда же построенною, вмѣстѣ съ Самарою, для обузданія Ногаевъ. Въ 1592 году, при Тобольскомъ Воеводѣ Князѣ Ѳедорѣ Михайловичѣ Лобановѣ-Ростовскомъ, были основаны Пелымъ, Березовъ, Сургутъ; въ 1594 Тара, въ 1596 Нарымъ и Кетскій Острогъ ([41]), неодолимыя твердыни для дикихъ Остяковъ, Вогуличей и всѣхъ бывшихъ Кучюмовыхъ Улусниковъ, которые иногда еще мыслили о сопротивленіи, измѣняли и не хотѣли платить ясака: такъ въ грамотахъ Царскихъ упоминается о мятежѣ Пелымскаго Князя Аблегирима ([42]), коего велѣно было Воеводѣ нашему схватить хитростію или силою, и казнить вмѣстѣ съ сыномъ и съ пятью или шестью главными бунтовщиками Вогульскими. Кромѣ воиновъ, Стрѣльцевъ и Козаковъ, Годуновъ посылалъ въ Сибирь и земледѣльцевъ изъ Перми, Вятки, Каргополя, изъ самыхъ областей Московскихъ ([43]), чтобы населить пустыни и въ удобныхъ мѣстахъ завести пашню. Распоряженіями благоразумными, обдуманными, безъ усилій тягостныхъ, онъ навѣки утвердилъ сіе важное пріобрѣтеніе за Россіею, въ обогащеніе Государства новыми доходами, новыми способами торговли и промышлености народной. Около 1586 года Сибирь доставляла въ казну 200, 000 соболей, 10, 000 лисицъ черныхъ и 500, 000 бѣлокъ, кромѣ бобровъ и горностаевъ ([44]).
Въ дѣлахъ внѣшней Политики Борисъ слѣдовалъ правиламъ лучшихъ временъ Іоанновыхъ, изъявляя благоразуміе съ рѣшительностію, осторожность въ соблюденіи цѣлости, достоинства, величія Россіи. Г. 1584—1587. Два Посла были въ Москвѣ свидѣтелями Ѳеодорова воцаренія: Елисаветинъ и Литовскій Сношенія съ Англіею и съ Литвою. «Кончина Іоаннова (пишетъ Баусъ) измѣнила обстоятельства и предала меня въ руки главнымъ врагамъ Англіи: Боярину Юрьеву и Дьяку Андрею Щелкалову, которые въ первые дни новаго царствованія овладѣли Верховною Думою. Меня не выпускали изъ дому, стращали во время бунта Московскаго, и Щелкаловъ велѣлъ мнѣ сказать въ насмѣшку: Царь Англійскій умеръ ([45])! Борисъ Годуновъ, нашъ доброжелатель, еще не имѣлъ тогда власти». Въ началѣ Мая объявили Баусу, что онъ можетъ ѣхать назадъ въ Англію; представили его Царю, отпустили съ честію, съ дарами и съ дружелюбнымъ
18Г. 1582—1587. письмомъ, въ коемъ Ѳеодоръ говорилъ Елисаветѣ: «Хотя дѣло о сватовствѣ и тѣсномъ союзѣ съ Англіею кончилось смертію моего родителя, однакожь искренно желаю твоей доброй пріязни, и купцы Лондонскіе не лишаются выгодъ, данныхъ имъ послѣднею жалованною грамотою» ([46]). Но Баусъ въ безразсудной досадѣ не хотѣлъ взять ни письма, ни даровъ Царскихъ; оставилъ ихъ въ Колмогорахъ, и вмѣстѣ съ Медикомъ Робертомъ Якоби уѣхалъ изъ Россіи ([47]). Удивленный такою дерзостію, Ѳеодоръ послалъ гонца Бекмана къ Королевѣ; жаловался на Бауса; снова предлагалъ ей дружбу, обѣщая милость купцамъ Англійскимъ, съ условіемъ, чтобы и наши могли свободно торговать въ Англіи. Сей гонецъ долго жилъ въ Лондонѣ, не видя Елисаветы; наконецъ увидѣлъ въ саду, гдѣ и вручилъ ей письмо Государево. «Для чего нынѣшній Царь (спросила Королева) не любитъ меня? Отецъ его былъ моимъ другомъ; а Ѳеодоръ гонитъ нашихъ купцевъ изъ Россіи.» Слыша отъ Бекмана, что Царь не гонитъ ихъ, но жалуетъ, и что они платятъ казнѣ вдвое менѣе иныхъ чужеземныхъ купцевъ въ Россіи, Елисавета написала въ отвѣтъ къ Ѳеодору. «Братъ любезнѣйшій! съ неизъяснимою скорбію узнала я о преставленіи великаго Государя, отца твоего, славныя памяти, и моего важнѣйшаго друга. Въ его время смѣлые Англичане, открывъ моремъ неизвѣстный дотолѣ путь въ отдаленную страну вашу, пользовались тамъ важными правами, и если обогащались, то не менѣе и Россію обогащали, благодарно хваляся покровительствомъ Іоанновымъ. Но имѣю утѣшеніе въ печали: гонецъ твой увѣрилъ меня, что сынъ достоинъ отца, наслѣдовавъ его правила и дружество къ Англіи. Тѣмъ болѣе сожалѣю, что Посолъ мой Баусъ заслужилъ твое негодованіе: мужъ испытанный въ дѣлахъ государственныхъ, какъ здѣсь, такъ и въ иныхъ земляхъ, — всегда скромный и благоразумный. Удивляюся, хотя и вѣрю твоимъ жалобамъ, которыя могутъ быть изъяснены досадами, сдѣланными ему одномъ изъ твоихъ Совѣтниковъ Думныхъ» (Дьякомъ Щелкаловымъ) «явнымъ доброхотомъ гостей Нѣмецкихъ. Но взаимная наша любовь не измѣнится отъ сей непріятности. Требуешь свободной торговли для купцевъ Россійскихъ въ Англіи: чего никогда не бывало, и что несовмѣстно съ пользою
19Г. 1584—1587. нашихъ; но мы и тому не противимся, если ты исполнишь обѣщаніе Іоанново и дашь новую жалованную грамоту, для исключительной торговли въ своемъ Царствѣ обществу Лондонскихъ купцевъ, нами учрежденному, не позволяя участвовать въ ея выгодахъ другимъ Англичанамъ» ([48]). Не весьма довольный отвѣтомъ Елисаветы, ни холоднымъ пріемомъ Бекмана въ Лондонѣ, но желая сохранить полезную связь съ ея Державою, Царь велѣлъ (въ Сентябрѣ 1585 года) ѣхать къ Королевѣ Англійскому купцу, Іерониму Горсею, чтобы объясниться съ нею удовлетворительнѣе, и выборомъ такого Посланника доказать ей искренность нашего добраго расположенія ([49]). «Предѣлы Россіи» — писалъ Ѳеодоръ къ Елисаветѣ съ Горсеемъ — «открыты для вольной торговли всѣхъ народовъ, сухимъ путемъ и моремъ. Къ намъ ѣздятъ купцы Султановы, Цесарскіе, Нѣмецкіе, Испанскіе, Французскіе, Литовскіе, Персидскіе, Бухарскіе, Хивинскіе, Шамахинскіе и многіе иные, такъ, что можемъ обойтися и безъ Англичанъ, и въ угодность имъ не затворимъ дорогъ въ свою землю. Для насъ всѣ равны; а ты, слушаясь корыстолюбивыхъ гостей Лондонскихъ, не хочешь равнять съ ними и другихъ своихъ подданныхъ! Говоришь, что у васъ никогда не бывало нашихъ людей торговыхъ — правда: ибо они и дома торгуютъ выгодно; слѣдственно могутъ и впредь не ѣздить въ Англію. Мы рады видѣть купцевъ Лондонскихъ въ Россіи, если не будешь требовать для нихъ исключительныхъ правъ, несогласныхъ съ уставами моего Царства.» Сіи Ѳеодоровы мысли о вольной торговлѣ удивили Англійскаго Историка, Юма, который находилъ въ нихъ гораздо болѣе истины и проницанія, нежели въ Елисаветиныхъ понятіяхъ о купечествѣ ([50]).
Но Елисавета настояла: извиняясь предъ Ѳеодоромъ, что важныя государственныя дѣла мѣшали ей входить въ дальнія объясненія съ Бекманомъ, и что она видѣлась съ нимъ только въ саду, гдѣ обыкновенно гуляетъ и бесѣдуетъ съ людьми ближними ([51]), Королева уже не требовала монополіи для купцевъ Лондонскихъ: убѣждала Царя единственно освободить ихъ отъ платежа тягостныхъ пошлинъ — и свѣдавъ отъ Горсея всѣ обстоятельства Двора Московскаго, писала особенно къ Царицѣ и къ брату ея, именуя первую любезнѣйшею кровною
20Г. 1584—1587. сестрою, а Годунова роднымъ пріятелемъ ([52]); славила умъ и добродѣтель Царицы; увѣдомляла, что изъ дружбы къ ней снова отпускаетъ въ Москву Медика своего Якоби, особенно искуснаго въ цѣленіи женскихъ и родильныхъ болѣзней; благодарила Годунова за доброхотство къ Англичанамъ, надѣясь, что онъ, какъ мужъ ума глубокаго, будетъ и впредь ихъ милостивцемъ, сколько въ одолженіе ей, столько и для истинныхъ выгодъ Россіи. Такъ хитрила Елисавета — и не безполезно: Царица приняла ея ласковую грамоту съ любовію, Годуновъ съ живѣйшимъ удовольствіемъ, и (въ 1587 году) далъ право Англичанамъ торговать безпошлинно (лишивъ казну болѣе двухъ тысячь фунтовъ стерлинговъ ежегоднаго доходу), съ обязательствомъ: 1) не привозить къ намъ чужихъ издѣлій; 2) не разсылать закупщиковъ по городамъ, но лично самимъ мѣняться товарами ([53]); 3) не продавать ничего въ разницу, а только оптомъ: сукна, камки, бархаты кипами, вина куфами, и проч.; 4) не отправлять людей своихъ сухимъ путемъ въ Англію безъ вѣдома Государева; 5) въ тяжбахъ съ Россіянами зависѣть отъ суда Царскихъ Казначеевъ и Дьяка Посольскаго. Честолюбивый Борисъ не усомнился извѣстить Королеву, что онъ доставилъ сіи выгоды гостямъ Лондонскимъ, чувствуя ея милость, и желаетъ всегда блюсти ихъ подъ своею рукою, въ надеждѣ, что они будутъ вести себя тихо, честно, безъ обмановъ, не мѣшая Испанцамъ, Французамъ, Нѣмцамъ, ни другимъ Англичанамъ торговать въ нашихъ пристаняхъ и городахъ; «ибо море Океанъ есть путь Божій, всемірный, незаградимый» ([54]). Здѣсь въ первый разъ видимъ Вельможу Россійскаго въ перепискѣ съ иноземнымъ Вѣнценосцемъ: чего дотолѣ не терпѣла осторожная Политика нашихъ Царей. Въ тоже время получивъ бумагу отъ Министровъ Елисаветиныхъ, о разныхъ неумѣренныхъ требованіяхъ ихъ купечества, Годуновъ велѣлъ Дьяку Щелкалову написать въ отвѣтъ, что все возможное для Англіи сдѣлано, а болѣе уже ничего не сдѣлается; что имъ стыдно безпокоить такого великаго человѣка суесловіемъ, и что шурину Царскому, знаменитѣйшему Боярину великой Державы Россійской, не прилично самому отвѣчать на бумагу нескромную ([55]). Высоко цѣня благосклонность славной Королевы, и чувствительный къ ея
21Г. 1584—1587. лести, Годуновъ зналъ однакожь мѣру угожденія. Англичане старались низвергнуть ненавистнаго для нихъ Щелкалова; но Борисъ, уважая его опытность и способности, ввѣрялъ ему всѣ дѣла иноземныя и далъ новое, знаменитое титло Дьяка Ближняго ([56]).
Еще гораздо важнѣе и затруднительнѣе были для насъ сношенія съ Литвою: ибо Стефанъ, какъ бы предчувствуя, что ему жить недолго, нетерпѣливо хотѣлъ довершить начатое: возвысить Державу свою униженіемъ Россіи, и считая Ливонію только задаткомъ, а миръ отдохновеніемъ, мечталъ о возстановленіи древнихъ границъ Витовтовыхъ на берегахъ Угры. Посолъ его Сапѣга, узнавъ въ Москвѣ о кончинѣ Іоанновой, сказалъ Боярамъ, что онъ безъ новаго Королевскаго наказа не можетъ видѣть новаго Царя, ни говорить съ ними о дѣлахъ ([57]); ждалъ сего наказа три мѣсяца, и представленный Ѳеодору (22 Іюня), объявилъ ему за тайну, будто бы въ знакъ искренняго доброжелательства, о намѣреніи Султана воевать Россію — то есть, Баторій хотѣлъ испугать Ѳеодора и страхомъ расположить къ уступчивости противъ Литвы!..... Во время сего пышнаго, какъ обыкновенно, представленія Царь сидѣлъ на тронѣ съ державою и скипетромъ; близъ него стояли Рынды въ бѣлой одеждѣ и въ златыхъ цѣпяхъ ([58]); у трона одинъ Годуновъ: всѣ иные Вельможи сидѣли далѣе. Но Послу оказали честь безъ ласки: не приглашенный Ѳеодоромъ къ обѣду, онъ съ сердцемъ уѣхалъ домой и не впустилъ къ себѣ чиновника съ блюдами стола Царскаго. Начавъ переговоры, Сапѣга требовалъ, чтобы Ѳеодоръ далъ Королю 120 тысячь золотыхъ за нашихъ плѣнниковъ, освободилъ Литовскихъ безъ выкупа, удовлетворилъ всѣмъ жалобамъ его подданныхъ на Россіянъ и не именовалъ себя въ государственныхъ бумагахъ Ливонскимъ Княземъ, если не желаетъ войны: ибо смерть Іоаннова, какъ думалъ Баторій, уничтожала договоръ Запольскій. Ему отвѣтствовали, что Ѳеодоръ, движимый единственно человѣколюбіемъ, уже освободилъ 900 военоплѣнныхъ, Поляковъ, Венгровъ, Нѣмцевъ, въ день своего Царскаго вѣнчанія; что мы ожидаемъ такого же Христіанскаго дѣла отъ Стефана; что справедливыя жалобы Литовскія не останутся безъ удовлетворенія; что сынъ Іоанновъ, наслѣдовавъ
22Г. 1584—1587. Державу, наслѣдовалъ и титулъ отца, который именовался Ливонскимъ. Въ слѣдствіе многихъ прѣній Сапѣга заключилъ съ Боярами мирное условіе только на десять мѣсяцевъ; а Царь послалъ Боярина, Князя Ѳедора Михайловича Троекурова, и Думнаго Дворянина, Михайла Безнина, въ Варшаву, чтобы склонить Короля къ истинному миролюбію. Но Стефанъ болѣе нежели когда нибудь хотѣлъ войны и чаялъ въ ней успѣха, свѣдавъ, что дѣлалось тогда въ Москвѣ, и съ прибавленіями, внушенными злобою.
Годуновъ, стараясь дѣятельнымъ, мудрымъ правленіемъ заслуживать благодарность отечества, а ласками пріязнь главныхъ Бояръ, спокойно властвовалъ 16 или 17 мѣсяцевъ, презиралъ недоброжелателей, имѣя въ рукѣ своей сердце Государево, и снискавъ особенную дружбу двухъ знаменитѣйшихъ Вельможъ, Никиты Романовича Юрьева и Князя Ивана Ѳедоровича Мстиславскаго; одинъ правительствовалъ, но совѣтовался съ ними, удовлетворяя тѣмъ ихъ умѣренному честолюбію. Сія счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева ([59]): ибо слабодушный Князь Мстиславскій, хотя и названый отецъ Борисовъ ([60]), будучи обманутъ кознями враговъ его: Шуйскихъ, Воротынскихъ, Головиныхъ, присталъ къ нимъ, и, если вѣрить Лѣтописцу, сдѣлался участникомъ заговора гнуснаго: хотѣли, чтобы онъ позвалъ Бориса на пиръ и предалъ въ руки убійцъ! Заговоръ противъ Годунова. Такъ сказали Годунову устрашенные друзья его, свѣдавъ о злобномъ ковѣ; такъ сказалъ Годуновъ Царю... Было ли законное слѣдствіе, разысканіе, неизвѣстно; знаемъ единственно, что Князя Ивана Мстиславскаго, неволею постриженнаго, сослали въ Обитель Кирилловскую; Воротынскихъ, Головиныхъ въ мѣста дальнія; иныхъ заключили въ темницу ([61]); Шуйскихъ не коснулись: для того ли, что не могли обличить ихъ, или изъ уваженія къ ходатайству Митрополита, связаннаго дружествомъ съ ними ([62])? Вообще не казнили смертію ни одного человѣка. Можетъ быть, Годуновъ опасался кровопролитіемъ напомнить ненавистныя времена Іоанновы; можетъ быть — что еще вѣроятнѣе — онъ каралъ единственно личныхъ своихъ недоброжелателей, распустивъ слухъ о мнимомъ злодѣйскомъ умыслѣ. Даже сынъ Мстиславскаго, Князь Ѳедоръ
23Г. 1584—1587. Ивановичь, остался въ Думѣ первымъ или старѣйшимъ Бояриномъ ([63]). Не смотря на такую умѣренность въ наказаніи дѣйствительнаго или вымышленнаго преступленія, столица и Дворъ были въ тревогѣ: ближніе, друзья опальныхъ, страшились дальнѣйшей мести, и знатный чиновникъ, Михайло Головинъ, ушелъ изъ Медынской своей отчины къ Баторію ([64]), какъ бы въ оправданіе Годунова: ибо сей бѣглецъ-измѣнникъ, милостиво принятый въ Литвѣ, заклиналъ Короля не мириться съ Царемъ, увѣряя, что Москва и Россія въ безначаліи, въ неустройствѣ, отъ малоумія Ѳеодорова и несогласія Вельможъ; что Королю надобно только итти и взять все, ему угодное, въ нашемъ сиромъ, бѣдномъ отечествѣ, гдѣ никто не хочетъ ни воевать, ни служить Государю ([65]). Баторій вѣрилъ, и холодно принявъ Московскихъ Пословъ, сказалъ имъ, что можетъ изъ снисхожденія дать намъ перемиріе на десять лѣтъ, если возвратимъ Литвѣ Новгородъ, Псковъ, Луки, Смоленскъ, землю Сѣверскую, и примолвилъ: «Отецъ Ѳеодоровъ не хотѣлъ меня знать, но узналъ; сыну будетъ тоже» ([66]).
Послы доказывали безразсудность Королевскаго требованія; ихъ не слушали. Тогда они употребили хитрость: во-первыхъ, искусно разгласили, что Михайло Головинъ есть лазутчикъ, посланный къ Стефану Московскими Боярами ([67]); во-вторыхъ, предложили Вельможамъ Короннымъ и Литовскимъ заключить тѣсный союзъ между ихъ Державою и Россіею для истребленія Хана Крымскаго. Та и другая мысль имѣла счастливое дѣйствіе. Въ Варшавѣ перестали вѣрить Головину, разсуждая, что знатные Россіяне могли естественно уходить изъ отечества въ царствованіе жестокаго Іоанна, а не Ѳеодора милосердаго; что сей мнимый бѣглецъ соритъ деньгами, безъ сомнѣнія данными ему изъ казны Царской для подкупа людей, и нелѣпо унижая Россію, будто бы готовую упасть къ ногамъ Стефановымъ, изобличаетъ тѣмъ свою ложь; что Король, обольщенный Давидомъ Бѣльскимъ, изгубилъ многочисленное войско дподъ стѣнами ужаснаго Пскова, и не олженъ быть новою жертвою легковѣрія; что онъ уже близокъ къ старости; что незапная смерть можетъ исхитить мечь, если и побѣдный, изъ рукъ неутомимаго воителя; что шумный Сеймъ будетъ
24Г. 1584—1587. спорить о выборѣ Стефанова преемника, а сильный врагъ опустошать Литву; что лучше воспользоваться извѣстною слабостію Ѳеодоровою для утвержденія съ Московскими Боярами искренняго, вѣчнаго союза между обоими Государствами, независимо отъ жизни или смерти ихъ Вѣнценосцевъ. Сіе мнѣніе одержало верхъ въ Думѣ Королевской, такъ, что Троекуровъ и Безнинъ не только возвратились въ Москву съ новою мирною грамотою, срокомъ на два года ([68]), но Король отправилъ къ намъ и своего Посла чрезвычайнаго, съ предложеніемъ столь неожиданнымъ, что оно изумило совѣтъ Царскій!
Посломъ былъ знаменитый мужъ, Михайло Гарабурда, давно извѣстный и пріятный Двору Московскому совершеннымъ знаніемъ нашего языка, умомъ гибкимъ, вѣжливостію, а всего болѣе усердіемъ къ Закону Греческому. Онъ вручилъ Боярамъ миролюбивыя, ласковыя письма отъ Вельможъ Королевскихъ ([69]), и въ тайной бесѣдѣ съ ними сказалъ: «Имѣя полную довѣренность отъ Государя нашего, Духовенства и всѣхъ мужей Думныхъ, Коронныхъ и Литовскихъ, объявляю, что мы искренно хотимъ быть въ неразрывномъ союзѣ съ вашимъ отечествомъ и ревностно стоять противъ всѣхъ общихъ недруговъ. Для того оставимъ суетныя прѣнія о городахъ и волостяхъ, коихъ ни вы намъ, ни мы вамъ не уступимъ безъ кровопролитія ([70]). Пусть каждый во вѣки вѣковъ безспорно владѣетъ тѣмъ, чѣмъ владѣетъ нынѣ! Ничего не требуемъ: не требуйте и вы!... Слушайте далѣе. Мы съ вами братья единаго Славянскаго племени, отчасти и единой Вѣры: для чего намъ не имѣть и единаго Властителя? Господь да продолжитъ лѣта обоихъ Вѣнценосцевъ; но они смертные: мы готовы, въ случаѣ Стефановой кончины, присоединить Великое Княжество Литовское и Польшу къ Державѣ Ѳеодора (такъ, чтобы Краковъ считался наравнѣ съ Москвою, а Вильна съ Новымгородомъ), если, въ случаѣ Ѳеодоровой смерти, обяжетесь призвать Стефана Государемъ всей Россіи. Вотъ самый надежный способъ — и нѣтъ инаго — утвердить тишину, незыблемое, истинное дружество между нашими Государствами!» Бояре донесли Царю, и, послѣ торжественнаго совѣщанія Думы съ знатнѣйшимъ Духовенствомъ, дали слѣдующій отвѣтъ: «Мы не дозволяемъ
25себѣ и мыслить о кончинѣ нашего Великаго Самодержца; не хотимъ даже предполагать и Стефановой: у васъ иное обыкновеніе, едва ли достохвальное: ибо пристойно ли Послу ѣхать въ чужую землю за тѣмъ, чтобы говорить о смерти своего Вѣнценосца? Г. 1584—1587. Устраняя сію непристойность, объявляемъ согласіе Государя на миръ вѣчный.» Но Гарабурда не хотѣлъ слышать о томъ безъ договора о соединеніи Державъ, прибавивъ: «развѣ отдадите намъ и Новгородъ и Псковъ: ибо Стефанъ не удовольствуется ни Смоленскою, ни Сѣверскою областію.» А нашъ Государь — сказали ему Бояре — не дастъ вамъ ни драницы съ кровли ([71]). Можемъ обойтися безъ мира. Россія нынѣ не старая: берегите отъ ея руки уже не Ливонію, не Полоцкъ, а Вильну ([72])! Изъявивъ сожалѣніе, что наши Вельможи и Духовенство не вразумились въ мысль великую, добрую, Гарабурда откланялся Царю, а послѣ Боярамъ, которые особенно принимали его въ набережныхъ сѣняхъ, сидя на рундукѣ (гдѣ Борисъ занималъ четвертое мѣсто, уступая первенство Князьямъ Мстиславскому, Ивану Петровичу Шуйскому, Дмитрію Ивановичу Годунову); дали ему руку, и письмо учтивое къ Королевскимъ Вельможамъ, сказавъ: «Ты былъ у насъ съ дѣломъ важнымъ, но ничего не сдѣлалъ. Ненавидя кровопролитіе, Царь объяснится съ Королемъ чрезъ своего Посла». Гарабурда уѣхалъ (30 Апрѣля), а Князь Троекуровъ вторично отправился къ Стефану (28 Іюня) съ новымъ наказомъ.
Нѣтъ сомнѣнія, что Баторій немедленно обнажилъ бы мечь на Россію, если бы Вельможные Паны, особенно Литовскіе, боясь разоренія земли своей, не противились его славолюбію и не грозили Королю отказомъ Сейма въ деньгахъ и въ людяхъ. Обольщенный успѣхами войны съ Іоанномъ, онъ только для вида и въ угодность Вельможамъ сносился съ нами, будто бы желая мира, и нелѣпо предлагая Думѣ Царской отдать ему Россію по смерти Ѳеодора, въ то же время просилъ денегъ у Папы, чтобы итти къ Москвѣ, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу Церковь: Іезуитъ Антоній былъ его ревностнымъ ходатаемъ (злобясь на Россіянъ за худый успѣхъ своего Посольства къ Іоанну), и Сикстъ V обязался давать Стефану ежемѣсячно 25 тысячь
26Г. 1584—1587. скудій для предпріятія столь великаго ([73])! Въ семъ расположеніи Стефанъ не думалъ слѣдовать примѣру Ѳеодорова милосердія: хваля безкорыстное освобожденіе Литовскихъ плѣнниковъ, требовалъ неумѣреннаго окупа за нашихъ; взявъ съ Царя 54 тысячи рублей, отпустилъ нѣкоторыхъ, но удержалъ знатнѣйшихъ ([74]), и не хотѣлъ возвратить серебра, отнятаго въ Литвѣ у гостей Московскихъ, которые ѣхали въ Грецію съ милостынею для поминовенія Царевича Іоанна; не унималъ Воеводъ своихъ, которые изъ Ливоніи, Витебска и другихъ мѣстъ посылали шайки разбойниковъ въ области Псковскую, Великолуцкую, Черниговскую ([75]); однимъ словомъ, явно искушалъ терпѣніе Россіи, чтобы произвести войну.
Троекуровъ нашелъ Стефана въ Гроднѣ ([76]), и вручилъ его Панамъ грамоту нашихъ Бояръ. Прочитавъ ее, Паны изъявили сильное негодованіе. «Желая тишины (говорили они), мы, вопреки Королю, предлагали вамъ условія искренняго братства, согласныя съ выгодами обѣихъ Державъ; а вы, не отвѣтствуя на главное предложеніе, пишете, что Царю угодно осчастливить Короля миромъ, если уступимъ вамъ Кіевъ, Ливонію и все, что именуете древнею собственностію Россіи! То есть, мы кормимъ Вельможъ Московскихъ хлѣбомъ, а Вельможи Московскіе бросаютъ намъ камень! Отъ чего такая гордость? Развѣ мы не вѣдаемъ нынѣшнихъ жалкихъ обстоятельствъ вашей земли? У васъ есть Царь; но какой? едва дышетъ, и бездѣтенъ: умѣетъ только молиться ([77]). Бояре въ смутахъ, народъ въ волненіи, Держава въ неустройствѣ, рать безъ усердія и безъ добрыхъ Воеводъ. Знаемъ, что вы тайно сноситесь съ братомъ Императора Нѣмецкаго: какое ваше намѣреніе? можете ли найти защитника въ Цесарѣ, когда онъ и себѣ худый защитникъ? Уже многіе Государи Европейскіе мѣтятъ на васъ. Султанъ требуетъ Астрахани и Казани; Ханъ съ огнемъ и мечемъ въ нѣдрахъ Россіи; народъ Черемисскій бунтуетъ. Гдѣ умъ вашихъ Бояръ? Отечество въ несгодѣ, а они презираютъ наше доброжелательство и твердятъ, что Царь готовъ стоять противъ всѣхъ недруговъ! Увидимъ. Доселѣ мы удерживали Стефана отъ исполненія клятвы, имъ данной при восшествіи на престолъ: клятвы отнять у Россіи все Литовское, чѣмъ
27Г. 1584—1587. она завладѣла послѣ Витовта. Теперь не хотимъ досаждать ему пересказомъ вашихъ рѣчей бездѣльныхъ, но скажемъ: Иди на Россію, до береговъ Угры: вотъ наше золото, вотъ наши руки и головы!»
Князь Троекуровъ слушалъ хладнокровно, отвѣтствовалъ съ жаромъ: «Не мы, но вы суесловите, Паны Вельможные! Какія рѣчи, дерзостныя и нелѣпыя! Царствованіе благодатное именуете несгодою и бѣдствіемъ для Россіи! Видите гнѣвъ Божій, гдѣ мы видимъ одну милость Небесную! А будущее извѣстно ли смертному? Вы не бесѣдовали со Всевышнимъ. Горе тому, кто злословитъ Вѣнценосца ([78])! Имѣемъ Царя здраваго душею и тѣломъ, умнаго и счастливаго, достойнаго своихъ великихъ предковъ. Какъ отецъ, дѣдъ, прадѣдъ Ѳеодоровъ, такъ и Ѳеодоръ судитъ народъ, строитъ землю, любитъ тишину, но готовъ и разить недруговъ. Есть у него воинство, какого еще не бывало въ Россіи: ибо онъ милостивъ къ людямъ и жалуетъ ихъ щедро изъ казны своей; есть Воеводы добліе, ревнители славы умереть за отечество. Такъ, Ѳеодоръ умѣетъ молиться, и Господь, благоволя о небесной вѣрѣ его, конечно дастъ ему побѣду — и миръ, и благоденствіе, и чадъ возлюбленныхъ, да царствуетъ племя Св. Владиміра во вѣки вѣковъ! Пусть измѣнники оглашаютъ землю безстыднымъ лжесловіемъ о смутахъ Вельможъ и неустройствѣ нашего Царства: вѣтеръ клевету развѣваетъ. Не хотимъ уподобиться вамъ дерзостію и въ истинѣ: молчимъ о томъ, что видимъ въ Литвѣ и въ Польшѣ, ибо мы присланы не для раздора.» Далѣе, сказавъ, что Вельможи Россійскіе знаютъ только своего Царя и не сносятся съ иноземными Князьями; что Султанъ требуетъ не Астрахани, не Казани, а вашего дружества; что Ханъ, помня 1572 годъ и Князя Михаила Воротынскаго ([79]), не смѣетъ заглянуть и въ нашу Украйну; что въ Россіи вездѣ тишина; что мы спокойно властвуемъ и въ отдаленной Сибири — на Кондѣ, въ Пелымскомъ Государствѣ, въ странѣ Пѣгихъ Колмаковъ и на Оби ([80]), гдѣ 94 города платятъ намъ дань — Посолъ заключилъ сими словами: «То ли называете несгодою Россіи? Мира желаемъ, но не купимъ Хотите ли войны? начинайте! Хотите ли добраго дѣла? говорите о дѣлѣ!»
28Г. 1584—1587. Вступили въ переговоры. Царь соглашался не требовать Кіева, ни Волыніи, ни Подоліи, требуя для мира одной Ливоніи, по крайней мѣрѣ Дерпта, Нейгауза, Ацеля, Киремпе, Маріенбурга, Тарваста. «Къ чему такое великодушіе?» сказали Паны Князю Троекурову съ насмѣшкою: «мы дозволяемъ вамъ отыскивать всей Литвы: завоюйте и возьмите!» Они вторично предложили соединить обѣ Державы на вѣки вѣковъ, и для того съѣхаться Вельможамъ Московскимъ съ Королевскими на границѣ; а Троекуровъ изъяснялъ имъ, что Царь не можетъ рѣшить столь важнаго дѣла безъ общей Земской Думы; что нужно не мало времени для призванія всѣхъ государственныхъ людей въ Москву изъ Новагорода, Казани, Астрахани, Сибири — и требовалъ должайшаго перемирія. «Въ Россіи нѣтъ обычая совѣтоваться съ землею, » возражали Паны: «Царь вздумаетъ, Бояре скажутъ да, и дѣло сдѣлано.» Споривъ нѣсколько дней, утвердили перемиріе еще на два мѣсяца (отъ 3 Іюня до Августа 1588), чтобы въ теченіе сего времени съѣхаться Великимъ Посламъ съ обѣихъ сторонъ на рѣкѣ Иватѣ, между Оршею и Смоленскимъ, для условія о томъ, 1) «какъ Царю жить въ любви братской съ Стефаномъ, и 2) какъ ихъ Государствамъ быть подъ единою державою въ случаѣ Ѳеодоровой или Стефановой кончины ([81]), или 3) какими городами Литвѣ и Россіи владѣть безспорно, буде онѣ не захотятъ соединиться.» Хотя третья статья отнимала силу у второй; хотя въ самомъ дѣлѣ мы ничего не уступали и не вредили ни чести, ни безопасности государственной такими условіями: однакожь сей договоръ былъ подписанъ Троекуровымъ уже въ крайности, когда Паны объявили ему отпускъ. Мы желали длить время, въ надеждѣ на будущее, и видя доброе расположеніе къ миру въ землѣ непріятельской. Самъ Архіепископъ Гнѣзненскій въ бесѣдѣ съ Царскимъ чиновникомъ (Новосильцовымъ, посланнымъ тогда въ Вѣну) сказалъ ему, что Россія имѣетъ одного непримиримаго врага въ Литвѣ и въ Польшѣ: Баторія, коему жить не долго; что у него открылись на ногѣ опасныя раны, и что Медики не смѣютъ цѣлить ихъ, боясь тѣмъ ускорить его смерть; что Стефанъ не любимъ народомъ за безмѣрное славолюбіе и за худое обхожденіе съ супругою; что и Вельможи и
29Г. 1584—1587. Дворянство хотятъ быть подъ рукою Ѳеодора, зная Христіанскія добродѣтели сего Вѣнценосца, умъ и благость Царицы, мудрость и высокія достоинства Правителя, Бориса Ѳедоровича Годунова. «Сей мужъ знаменитый (продолжалъ Архіепископъ) питалъ, утѣшалъ нашихъ плѣнниковъ, когда они еще сидѣли въ темницѣ, и давъ имъ свободу, милостиво угостилъ въ своихъ палатахъ, одаривъ каждаго сукнами и деньгами. Сравненіе Годунова съ Адашевымъ. Слава его вездѣ разносится. Вы счастливы, имѣя нынѣ Властителя подобнаго Алексѣю Адашеву, великому человѣку, который управлялъ Россіею въ царствованіе Іоанново» ([82]). Еще не довольный такимъ сравненіемъ, Новосильцевъ увѣрялъ, что Годуновъ превосходитъ Адашева и знаменитостію сана и глубокимъ разумомъ. — Однимъ словомъ, здравая Политика нудила насъ удалять войну, сколько возможно. Еще Стефанъ бодрствовалъ духомъ и тѣломъ, отпуская Князя Троекурова; величавый и гордый въ привѣтствіяхъ, съ видомъ суровымъ далъ ему руку; велѣлъ кланяться Ѳеодору ... и симъ заключилъ свои дѣянія въ отношеніи къ Россіи, которая ненавидѣла и чтила его: ибо онъ, враждуя намъ, исполнялъ законный долгъ, предписываемый Государю пользою Государства, и лучше легкомысленныхъ Пановъ вѣдалъ невозможность истиннаго мира и трудность соединенія Королевства ихъ съ Царствомъ Московскимъ. Уже Баторій назначилъ день Сейма въ Варшавѣ, чтобы утвердить будущую судьбу Королевства заблаговременнымъ избраніемъ своего преемника, истиною и краснорѣчіемъ оживить въ сердцахъ любовь къ отечеству, ревность ко славѣ; наконецъ исторгнуть согласіе на войну съ Россіею. Но Судьба не благопріятствовала замысламъ великаго мужа, какъ увидимъ въ слѣдующей главѣ.
Въ сихъ послѣднихъ сношеніяхъ съ Баторіемъ Правительство наше имѣло еще особенную, тайную цѣль: хотѣло возвратить отечеству изгнанниковъ и бѣглецовъ Іоаннова царствованія, не столько изъ милосердія, сколько для государственной выгоды. Слыша, что нѣкоторые изъ нихъ желаютъ, но боятся ѣхать въ Россію, Царь посылалъ къ нимъ милостивыя грамоты — именно къ Князю Гаврилу Черкаскому, Тимоѳею Тетерину, Мурзѣ Купкееву, Девятому Кашкарову, къ самому измѣннику
30Г. 1584—1587. Давиду Бѣльскому (свойственнику Годунова) — обѣщая имъ забвеніе вины, чины и жалованье, если они съ раскаяніемъ и съ усердіемъ явятся въ Москвѣ, чтобы доставить намъ всѣ нужныя свѣдѣнія о внутреннемъ состояніи Литвы, о видахъ и способахъ ея Политики ([83]). Ѳеодоръ прощалъ всѣхъ бѣглецовъ, кромѣ несчастнаго Курбскаго (вѣроятно, что его уже не было на свѣтѣ) и кромѣ новаго измѣнника, Михаила Головина: вывѣдавъ отъ него много тайнаго о Россіи, Баторій имѣлъ у насъ и собственныхъ лазутчиковъ, между купцами Литовскими: для чего Ѳеодоръ велѣлъ имъ торговать единственно въ Смоленскѣ, запретивъ ѣздить въ Москву ([84]).
Перемиріе съ Швеціею. Стараясь удалить разрывъ съ Литвою, но ожидая его непрестанно, Царь оказывалъ тѣмъ болѣе миролюбія и снисходительности въ дѣлахъ съ Шведскимъ Королемъ, чтобы вдругъ не имѣть двухъ непріятелей, однакожь не забывая достоинства Россіи, чувствуя необходимость загладить ея стыдъ возвратомъ нашей древней собственности, похищенной Шведами, и только отлагая войну до удобнѣйшаго времени. Свѣдавъ о кончинѣ Іоанновой, Эстонскіи Намѣстникъ де-ла-Гарди спрашивалъ у Новогородскаго Воеводы, Князя Василья Ѳедоровича Шуйскаго-Скопина, хотимъ ли мы наблюдать договоръ, заключенный на берегу Плюсы ([85]), и будутъ ли наши Послы въ Стокгольмъ для условія о вѣчномъ мирѣ? Но въ письмѣ своемъ, какъ бы желая досадить Царю, онъ назвалъ Короля Великимъ Княземъ Ижерскимъ и Шелонскія Пятины въ землѣ Русской. Ему отвѣчали, что Россія никогда не слыхала о Шведскомъ Великомъ Князѣ Пятины Шелонской; что онъ(де-ла-Гарди)можетъ извиниться единственно невѣдѣніемъ государственныхъ обычаевъ, будучи иноземцемъ и пришлецомъ, удаленнымъ отъ Двора и дѣлъ Думныхъ, что Царь исполняетъ договоръ отца своего, не любитъ бѣдствій войны и ждетъ Пословъ Шведскихъ, а своихъ не можетъ отправить въ Стокгольмъ. Колкость произвела брань. Де-ла-Гарди въ новомъ письмѣ къ Шуйскому говорилъ о старомъ невѣжествѣ, о безумной гордости Россіянъ, еще необразумленныхъ худыми ея слѣдствіями ([86]). «Знайте (писалъ онъ), что меня не именуютъ чужеземцемъ въ высокохвальномъ Королевствѣ Шведскомъ: правда. не рѣдко удаляюсь отъ Двора, но единственно для того, чтобы учить
31Г. 1584—1587. васъ смиренію. Вы не забыли, думаю, сколько разъ мои знамена встрѣчались съ вашими; то есть, сколько разъ вы уклоняли ихъ предо мною и спасались бѣгствомъ?» Отвѣтомъ на сію непристойность было молчаніе презрѣнія. Еще благоразумнѣе и достохвальнѣе поступилъ Ѳеодоръ въ личномъ сношеніи съ Королемъ Іоанномъ. Предлагая намъ не возобновлять гибельнаго кровопролитія, Іоаннъ въ грамотѣ къ Царю употребилъ слѣдующее выраженіе, «отецъ твой, терзая собственную землю, питаясь кровію подданныхъ, былъ злымъ сосѣдомъ и для насъ и для всѣхъ иныхъ Вѣнценосцевъ.» Сію грамоту Ѳеодоръ возвратилъ Королю, велѣвъ сказать гонцу его, что къ сыну не пишутъ такъ о родителѣ ([87])! Но слова не мѣшали дѣлу: Бояринъ, Князь Ѳедоръ Дмитріевичь Шестуновъ, и Думный Дворянинъ, Игнатій Татищевъ, съѣхались (25 Октября 1585) на устьѣ Плюсы, близъ Нарвы, съ Шведскими знатными сановниками, Класомъ Тоттомъ, де-ла-Гардіемъ и другими ([88]). Шведы требовали Новагорода и Пскова, а мы и взятыхъ ими городовъ Россійскихъ и всей Эстоніи, и семисотъ тысячь рублей деньгами; смягчались, уступали съ обѣихъ сторонъ, и не могли согласиться. Шведы грозили намъ союзомъ съ Баторіемъ и нанятіемъ ста тысячь воиновъ: мы грозили имъ силою одной Россіи, прибавляя: «не имѣемъ нужды, подобно вамъ, закладывать города свои и нанимать воиновъ; дѣйствуемъ собственными руками и головами ([89]).» Послѣднія наши условія для мира, отвергнутыя Шведами, состояли въ томъ, чтобы Король возвратилъ намъ Иваньгородъ, Яму, Копорье за 10, 000 рублей или 20, 000 Венгерскихъ червонцевъ. Сказали: «да будетъ же война!» Но одумались, и въ Декабрѣ 1585 года утвердили перемиріе на четыре года безъ всякихъ уступокъ, съ обязательствомъ вновь съѣхаться Посламъ обѣихъ Державъ въ Августѣ 1586 года для соглашенія о мирѣ вѣчномъ. — Во время сихъ переговоровъ надменный де-ла-Гарди утонулъ въ Наровѣ ([90]).
Посольство въ Австрію. Еще двѣ Державы Европейскія находились тогда въ сношеніяхъ съ Ѳеодоромъ: Австрія и Данія. Извѣстивъ Рудольфа о своемъ воцареніи, онъ предлагалъ ему дружбу и свободную торговлю между ихъ Государствами. Сановника Московскаго, Новосильцова ([91]), честили въ Прагѣ, гдѣ жилъ Императоръ: не
32Г. 1584—1587. только Австрійскіе Министры, но и Легатъ Римскій, Послы Испанскій, Венеціанскій, давали ему обѣды; разспрашивали его о Востокѣ и Сѣверѣ; о Персіи, земляхъ Каспійскихъ и Сибири; славили могущество Царя и хвалили разумъ Посланника, дѣйствительно разумнаго, какъ то свидѣтельствуютъ его бумаги. Онъ доносилъ Боярской Думѣ, что Рудольфъ занимается болѣе своею великолѣпною конюшнею, нежели правленіемъ, уступивъ тягостную для него власть умному Вельможѣ Адаму Дитрихштейну; что Императоръ, бѣдный казною, не стыдится платить дань Султану, единственно на время удаляя тѣмъ грозу меча Оттоманскаго; что состояніе Европы печально; что Австрія бѣдствуетъ въ мирѣ, а Франція въ войнѣ междоусобной; что Филиппъ II, подозрѣвая сына (Карлоса) въ умыслѣ на жизнь отца, думаетъ объявить наслѣдникомъ Испаніи Эрнеста, Цесарева брата ([92]). Въ сихъ донесеніяхъ Новосильцовъ описываетъ и предметы гражданской жизни, плоды народнаго образованія, заведенія полезныя или пріятныя, имъ видѣнныя и неизвѣстныя въ Россіи, даже сады и теплицы, исполняя Посольскій наказъ любопытнаго Годунова. Министры Австрійскіе за тайну объявили ему желаніе утвердить союзъ съ Россіею, чтобы низвергнуть Баторія и раздѣлить его Королевство ([93]); но сія мысль, излишно смѣлая для слабаго Рудольфа, осталась безъ дѣйствія: Императоръ хотѣлъ послать къ Царю собственнаго Вельможу, и не сдержалъ слова, написавъ съ Нозосильцовымъ единственно учтивое письмо къ Ѳеодору.
Возобновленіе дружества съ Даніею. Фридерикъ, Король Датскій, бывъ въ явной недружбѣ съ Іоанномъ ([94]), спѣшилъ увѣрить новаго Царя въ искреннемъ доброжелательствѣ; прислалъ въ Москву знатнаго чиновника; писалъ съ нимъ, что всемірная слава о Христіанскомъ нравѣ и чувствѣ Ѳеодоровомъ даетъ ему надежду прекратить всѣ старыя неудовольствія и возобновить дружественныя связи съ Россіею, государственныя и торговыя. Сіи связи дѣйствительно возобновились, и Данія уже не мыслила тревожить нашей морской сѣверной торговли, желая только участвовать въ ея выгодахъ.
Будучи въ мирѣ — по крайней мѣрѣ на время — съ Христіанскою Европою, Россія, спокойная внутри, хотя и не страшилась, однакожь непрестанно
33Г. 1584—1587. Дѣла Крымскія. береглась Тавриды. Магметъ-Гирей, обѣщая союзъ и Царю и Литвѣ, тайно сносясь съ Черемисою и явно посылая толпы разбойниковъ въ наши юговосточные предѣлы ([95]), палъ отъ руки брата, Исламъ-Гирея, который съ Янычарскою дружиною и съ именемъ Хана прибылъ изъ Константинополя ([96]). Убійствомъ наслѣдовавъ и тронъ и Политику своего предмѣстника, Исламъ писалъ къ Ѳеодору: «Отецъ твой купилъ миръ съ нами десятью тысячами рублей, сверхъ мѣховъ драгоцѣнныхъ, присланныхъ отъ васъ моему брату. Дай мнѣ еще болѣе — и мы раздавимъ Литовскаго недруга: съ одной стороны мое войско, съ другой Султанское, съ третьей Ногаи, съ четвертой полки твои устремятся на его землю» ([97]) — и въ тоже время Крымскія шайки, вмѣстѣ съ Азовцами, съ Ногаями Казыева Улуса, жгли селенія въ Уѣздахъ Бѣлевскомъ, Козельскомъ, Воротынскомъ, Мещовскомъ, Мосальскомъ ([98]): Думный Дворянинъ, Михайло Безнинъ, съ легкою конницею встрѣтилъ ихъ на берегу Оки, подъ Слободою Монастырскою, разбилъ на голову, отнялъ плѣнниковъ, и получилъ отъ Царя золотую медаль за свое мужество. Еще два раза Крымцы, числомъ отъ тридцати до сорока тысячь ([99]), злодѣйствовали въ Украйнѣ: въ Іюнѣ 1587 года они взяли и сожгли Кропивну. Воеводы Московскіе били, гнали ихъ, слѣдомъ пепла и крови; не отходили отъ береговъ Оки; стояли въ Тулѣ, въ Серпуховѣ, ожидая самого Хана. Таврида уподоблялась для насъ ядовитому гаду, который издыхаетъ, но еще язвитъ смертоноснымъ жаломъ: ввергала огонь и смерть въ предѣлы Россіи, не взирая на свое изнуреніе и бѣдствія, коихъ она была тогда жертвою. Сыновья Магметъ-Гиреевы, Сайдетъ и Муратъ, изгнанные дядею, (въ 1585 году) возвратились съ пятьнадцатью тысячами Ногаевъ, свергнули Исламъ-Гирея съ престола, взяли его женъ, казну, опустошили всѣ Улусы. Сайдетъ назвался Ханомъ; но Исламъ, бѣжавъ въ Кафу, черезъ два мѣсяца снова изгналъ племянниковъ, съ 4000 Султанскихъ воиновъ одержавъ надъ ними побѣду въ кровопролитной сѣчѣ; умертвилъ многихъ Князей и Мурзъ, обвиняемыхъ въ измѣнѣ; окружилъ себя Турками и далъ имъ волю насильствовать, убивать и грабить ([100]). Пользуясь сими обстоятельствами, Царь предложилъ убѣжище изгнанникамъ Сайдету и
34Г. 1584—1587. Мурату: дозволилъ первому кочевать съ толпами Ногайскими близъ Астрахани; звалъ втораго въ Москву, честилъ, обязалъ присягою въ вѣрности, и съ двумя Воеводами отпустилъ въ Астрахань, гдѣ надлежало ему быть орудіемъ нашей Политики, и гдѣ встрѣтили его какъ знаменитаго Князя Владѣтельнаго: войско стояло въ ружьѣ; въ крѣпости и въ пристани гремѣли пушки, били въ набаты и въ бубны, играли въ трубы и въ сурны ([101]). Въ семъ древнемъ городѣ, наполненномъ купцами Восточными, Муратъ явился съ великолѣпіемъ Царскимъ: открылъ пышный Дворъ; торжественно принималъ сосѣдственныхъ Князей и Пословъ ихъ; держа въ рукѣ хартію Ѳеодорову съ златою печатію, именовалъ себя Владыкою четырехъ рѣкъ: Дона, Волги, Яика и Терека, всѣхъ вольныхъ Улусниковъ и Козаковъ; хвалился растоптать Ислама и смирить надменнаго Султана; говорилъ: «милостію и дружбою Царя Московскаго будемъ Царями: братъ мой Крымскимъ, я Астраханскимъ; для того великіе люди Россійскіе даны мнѣ въ услугу.» Такъ говорилъ онъ своимъ единовѣрцамъ, а Воеводу Астраханскаго, Князя Ѳедора Михайловича Лобанова-Ростовскаго, тайно убѣждалъ избавить его отъ строгаго, явнаго присмотра, дабы Ногаи и Крымцы имѣли въ нему болѣе довѣренности и не видали въ немъ раба Московскаго: ибо Лобановъ и другіе Воеводы, сохраняя пристойность, наблюдали за всѣми движеніями Мурата. Величаясь знаками наружнаго уваженія, онъ ѣздилъ въ мечеть сквозь ряды многочисленныхъ Стрѣльцевъ ([102]), но не могъ ни съ кѣмъ объясняться безъ свидѣтелей. Между тѣмъ служилъ намъ ревностно: склонялъ Ногаевъ къ тишинѣ и къ покорности; увѣрялъ, что Царь единственно для ихъ безопасности и для обузданія хищныхъ Козаковъ строитъ города на Самарѣ и на Уфѣ ([103]); грозилъ огнемъ и мечемъ мятежному Князю сей Орды, Якшисату, за непріязнь къ Россіи, и вмѣстѣ съ братомъ своимъ, Сайдетомъ, готовился ударить на Тавриду, съ Ногаями, Козаками, Черкесами, ожидая только Ѳеодорова повелѣнія, пушекъ и десяти тысячь обѣщанныхъ ему Стрѣльцевъ для сего предпріятія.
Но Царь медлилъ. Опасаясь Стефана гораздо болѣе, нежели Ислама, и не увѣренный въ мирѣ съ первымъ, онъ писалъ къ Мурату (въ Февралѣ 1587
35Г. 1584—1587. года): «Благопріятное время для завоеванія Тавриды еще не наступило: мы должны прежде усмирить инаго врага, сильнѣйшаго. Будь готовъ съ вѣрными Ногаями и Козаками итти къ Вильнѣ, гдѣ встрѣтиться со мною; и когда управимся съ своимъ Литовскимъ недругомъ, тогда легко истребимъ и вашего: поздравимъ Сайдетъ-Гирея Ханомъ Улусовъ Крымскихъ ([104]).» А къ Исламу приказывалъ Государь въ сіе же время: «Ханъ Сайдетъ-Гирей, Царевичь Муратъ, Князья Ногайскіе, Черкесскіе, Шавкальскіе, Тюменскіе и Горскіе молятъ насъ о дозволеніи свергнуть тебя съ престола. Еще удерживаемъ ихъ на время; еще можемъ забыть твои разбои ([105]), буде искренно желаешь ополчиться на Литву, когда выйдетъ срокъ перемирія, заключеннаго нами съ ея Властителемъ кровожаднымъ: ибо мы вѣрны слову и договорамъ. Я самъ поведу рать свою отъ Смоленска къ Вильнѣ; а ты съ главною силою иди въ Волынію, въ область Галицкую и далѣе; вели иной рати итти къ Путивлю, гдѣ она соединится съ нашею Сѣверскою, чтобы осадить Кіевъ, имѣя съ правой стороны мое войско Астраханское, коему должно съ Царевичемъ Муратомъ также вступить въ Литву. Испытавъ худыя слѣдствія впаденій въ Россію, испытай счастія союзомъ съ нею.» Предвидя, что Сайдетъ, низвергнувъ Ислама, подобно ему сдѣлался бы для насъ атаманомъ разбойниковъ, и что мы промѣняли бы только одного варвара на другаго, Ѳеодоръ обольщалъ сыновей Магметъ Гиреевыхъ Крымскимъ Ханствомъ, а Хана ужасалъ ими, чтобы имѣть болѣе силы для войны съ Баторіемъ. Сія хитрость не осталась безъ дѣйствія: Исламъ, боясь племянниковъ, увѣрялъ Ѳеодора, что впаденія Крымцевъ въ Россію происходили отъ своевольства нѣкоторыхъ Мурзъ, казненныхъ за то безъ милосердія; что онъ ждетъ Московскаго Посла съ Шертною грамотою, и наступитъ всѣми силами на Литву. Исламъ въ самомъ дѣлѣ объявилъ своимъ Улусникамъ, что имъ до времени лучше грабить Стефанову землю, нежели Ѳеодорову!
Всего болѣе занимаясь Баторіемъ, Швеціею, Тавридою, мы видѣли опасность важную и съ другой стороны, будучи въ сосѣдствѣ съ Державою страшною для цѣлой Европы, и конечно не имѣли нужды въ предостереженіяхъ
36Г. 1584—1587. Австрійскаго Двора, чтобы ожидать грозы съ береговъ Воспора. Трофеи Султанскіе въ нашихъ рукахъ, замыселъ Солимановъ на Астрахань, бѣгство и гибель Селимовой рати въ пустыняхъ Каспійскихъ ([106]), не могли остаться безъ слѣдствія: вся хитрость Московской Политики должна была состоять въ томъ, чтобы удалить начало неминуемаго, ужаснаго боренія до временъ благопріятнѣйшихъ для Россіи, коей надлежало еще усилиться и внѣшними пріобрѣтеніями и внутреннимъ образованіемъ, дабы вступить въ смертный бой съ сокрушителями Византійскаго Царства. Посольство въ Константинополь. Такъ дѣйствовали Іоаннъ Великій, сынъ, внукъ его, умѣвъ даже иногда пріязнію Султановъ обуздывать и Крымъ и Литву; того хотѣлъ и Ѳеодоръ, отправивъ (въ Іюлѣ 1584 года) Посланника Благова въ Константинополь, извѣстить Султана о восшествіи своемъ на престолъ ([107]), объяснить ему миролюбивую систему Россіи, въ разсужденіи Турціи, и склонить Амурата къ дружественной связи съ нами. «Наши прадѣды (Іоаннъ и Баязетъ)» — писалъ Ѳеодоръ къ Султану — «дѣды (Василій и Солиманъ), отцы (Іоаннъ и Селимъ) назывались братьями, и въ любви ссылались другъ съ другомъ: да будетъ любовь и между нами. Россія открыта для купцевъ твоихъ, безъ всякаго завѣта въ товарахъ и безъ пошлины. Требуемъ взаимности, и ничего болѣе.» А Посланнику велѣно было сказать Пашамъ Амуратовымъ слѣдующее: «Мы знаемъ, что вы жалуетесь на разбои Терскихъ Козаковъ, мѣшающихъ сообщенію между Константинополемъ и Дербентомъ, гдѣ нынѣ Султанъ властвуетъ, отнявъ его у Шаха Персидскаго: отецъ Государевъ, Іоаннъ, для безопасности Черкесскаго Князя, Темгрюка, основалъ крѣпость на Терекѣ, но въ удовольствіе Селима вывелъ оттуда своихъ ратниковъ: съ сего времени живутъ въ ней Козаки Волжскіе, опальные бѣглецы, безъ Государева вѣдома. Жалуетесь еще на утѣсненіе Магометанской Вѣры въ Россіи: но кого же утѣсняемъ? Въ сердцѣ Московскихъ владѣній, въ Касимовѣ, стоятъ мечети и памятники Мусульманскіе: Царя Шигъ-Алея, Царевича Кайбулы. Саинъ-Булатъ, нынѣ Симеонъ, Великій Князь Тверскій, принялъ Христіанство добровольно, а на мѣсто его сдѣланъ Царемъ Касимовскимъ Мустафалей, Закона Магометова, сынъ Кайбулинъ ([108]). Нѣтъ,
37Г. 1584—1587. мы никогда не гнали и не гонимъ иновѣрцевъ.» Не имѣя приказа входить въ дальнѣйшія объясненія, Благовъ, честимый въ Константинополѣ наравнѣ съ Господаремъ Волошскимъ и болѣе Посла Венеціянскаго ([109]), не безъ труда убѣдилъ Амурата послать собственнаго чиновника въ Москву. Паши говорили: «Султанъ есть великій Самодержецъ; Послы его ѣздятъ только къ знаменитымъ Монархамъ: къ Цесарю, къ Королю Французскому, Испанскому, Англійскому: ибо они имѣютъ съ нимъ важныя дѣла государственныя и присылаютъ ему казну или богатую дань; а съ вами у насъ одни купеческія дѣла.» Благовъ отвѣтствовалъ: «Султанъ великъ между Государями Мусульманскими, Царь великъ между Христіанскими. Казны и дани не присылаемъ никому. Торговля важна для Государствъ: могутъ встрѣтиться и другія дѣла важнѣйшія; но если Султанъ не отправитъ со мною знатнаго чиновника въ Москву, то Посламъ его уже никогда не видать очей Царскихъ ([110]).» Султанъ велѣлъ надѣть на Благова кафтанъ бархатный съ золотомъ и ѣхать съ нимъ въ Москву Чаушу своему, Адзію Ибрагиму, коего встрѣтили, на берегахъ Дона, Воеводы Россійскіе, высланные для безопасности его путешествія ([111]). Вручивъ Ѳеодору письмо Султанское (въ Декабрѣ 1585), Ибрагимъ отказался отъ всякихъ переговоровъ съ Боярами; а Султанъ, называя Ѳеодора Королемъ Московскимъ, изъявлялъ ему благодарность за добрую волю быть въ дружбѣ съ Оттоманскою Имперіею, подтверждалъ свободу торговли для нашихъ купцевъ въ Азовѣ, и Восточнымъ слогомъ превозносилъ счастіе мира; но требовалъ въ доказательство искренней любви, чтобы Царь выдалъ Ибрагиму измѣнника, Магметъ-Гиреева сына, Мурата, и немедленно унялъ Донскаго Атамана, Кишкина, злаго разбойника Азовскихъ предѣловъ ([112]). Видя, что система Константинопольскаго Двора въ отношеніи къ Россіи не измѣнилась — что Султанъ не думаетъ о заключеніи дружественнаго, государственнаго договора съ нею, желая единственно свободной торговли между обѣими Державами, до перваго случая объявить себя нашимъ врагомъ ([113]), Царь отпустилъ Ибрагима съ отвѣтомъ, что на Дону злодѣйствуютъ болѣе Козаки Литовскіе, нежели Россійскіе; что Атаманъ Кишкинъ отозванъ
38Г. 1584—1587. въ Москву, и товарищамъ его не велѣно тревожить Азовцевъ; что о сынѣ Магметъ-Гиреевѣ, нашемъ слугѣ и присяжникѣ, будетъ наказано къ Султану съ новымъ Посломъ Царскимъ. Но въ теченіе слѣдующихъ шести лѣтъ мы уже никого не посылали въ Константинополь, и даже явно дѣйствовали противъ Оттоманской Имперіи.
Въ самый день Ибрагимова отпуска (5 Октября 1586) Государь торжественно вступилъ въ обязательство, которое могло и долженствовало быть весьма непріятно для Султана. Царь Иверскій, данникъ Россіи. Около ста лѣтъ мы не упоминали о Грузіи ([114]): въ сей несчастной землѣ, угнетаемой Турками и Персіянами, властвовалъ тогда Князь или Царь Александръ, который, приславъ въ Москву Священника, Монаха и наѣздника Черкесскаго, слезно молилъ Ѳеодора взять древнюю знаменитую Иверію подъ свою высокую руку, говоря: «Настали времена ужасныя для Христіанства, предвидѣнныя многими боговдохновенными мужами. Мы, единовѣрные братья Россіянъ, стенаемъ отъ злочестивыхъ: единъ ты, Вѣнценосецъ Православія, можешь спасти нашу жизнь и душу. Бью тебѣ челомъ до лица земли со всѣмъ народомъ: да будемъ твои во вѣки вѣковъ ([115])!» Столь убѣдительно и жалостно предлагали Россіи новое Царство, неодолимое для воинственныхъ древнихъ Персовъ и Македонянъ, блестящее завоеваніе Помпеево! Она взяла его: даръ опасный! ибо мы, господствомъ на берегахъ Кура, ставили себя между двумя сильными, воюющими Державами. Уже Турція владѣла Западною Иверіею и спорила съ Шахомъ о Восточной, требуя дани съ Кахетіи, гдѣ царстовалъ Александръ, и съ Карталиніи, подвластной Князю Симеону, его зятю ([116]). Но дѣло шло болѣе о чести и славѣ нашего имени, нежели о существенномъ господствѣ въ мѣстахъ столь отдаленныхъ и едва доступныхъ для Россіи, такъ, что Ѳеодоръ, объявивъ себя верховнымъ Владыкою Грузіи, еще не зналъ пути въ сію землю! Александръ предлагалъ ему основать крѣпости на Терекѣ, послать тысячь двадцать воиновъ на мятежнаго Князя Дагестанскаго, Шавкала (или Шамхала) ([117]), овладѣть его столицею, Тарками и берегомъ Каспійскаго моря открыть сообщеніе съ Иверіею чрезъ область ея данника, Князька Сафурскаго. Для сего требовалось не мало времени и приготовленій: избрали
39Г. 1584—1587. другой, вѣрнѣйшій путь, чрезъ землю мирнаго Князя Аварскаго; отправили сперва гонцевъ Московскихъ ([118]), чтобы обязать Царя и народъ Иверскій клятвою въ вѣрности къ Россіи; а за гонцами послали и знатнаго сановника, Князя Симеона Звенигородскаго, съ жалованною грамотою. Александръ, цѣлуя крестъ, клялся вмѣстѣ съ тремя сыновьями, Иракліемъ, Давидомъ и Георгіемъ, вмѣстѣ со всею землею, быть въ вѣчномъ, неизмѣнномъ подданствѣ у Ѳеодора, у будущихъ его дѣтей и наслѣдниковъ, имѣть однихъ друзей и враговъ съ Россіею, служить ей усердно до издыханія, присылать ежегодно въ Москву пятьдесятъ златотканныхъ камокъ Персидскихъ и десять ковровъ съ золотомъ и серебромъ, или, въ ихъ цѣну, собственныя узорочья земли Иверской; а Ѳеодоръ обѣщалъ всѣмъ ея жителямъ безстрашное пребываніе въ его державной защитѣ — и сдѣлалъ, что могъ.
Въ удовольствіе Султана оставленный нами городокъ Терскій, нѣсколько времени служивъ дѣйствительно пристанищемъ для однихъ Козаковъ вольныхъ, былъ немедленно исправленъ и закатъ дружинами Стрѣльцевъ подъ начальствомъ Воеводы, Князя Андрея Ивановича Хворостинина, коему надлежало утвердить власть Россіи надъ Князьями Черкесскими и Кабардинскими, ея присяжниками со временъ Іоанновыхъ, и вмѣстѣ съ ними блюсти Иверію. Другое Астраханское войско смирило Шавкала, и завладѣло берегами Койсы ([119]). Доставивъ Александру снарядъ огнестрѣльный, Ѳеодоръ обѣщалъ прислать къ нему и мастеровъ искусныхъ въ литіи пушекъ. Ободренный надеждою на Россію, Александръ умножилъ собственное войско: собралъ тысячь пятнадцать всадниковъ и пѣшихъ; вывелъ въ поле, строилъ, училъ; давалъ имъ знамена крестоносныя, Епископовъ, Монаховъ въ предводители, и говорилъ Князю Звенигородскому: «Слава Россійскому Вѣнценосцу! Это не мое войско, а Божіе и Ѳеодорово.» Въ сіе время Паши Оттоманскіе требовали отъ него запасовъ для Баки и Дербента: онъ не далъ, сказавъ: «я холопъ великаго Царя Московскаго!» и на возраженіе ихъ, что Москва далеко, а Турки близко, отвѣтствовалъ: «Терекъ и Астрахань не далеко.» Но Царская наша Дума благоразумно совѣтовала ему манить Султана ([120]) и не раздражать до общаго
40Г. 1584—1587. возстанія Европы на Оттоманскую Имперію. Встревоженный слухомъ, что Царевичь Муратъ, будучи зятемъ Шавкаловымъ, мыслить измѣнить намъ, тайно ссылаясь съ тестемъ, съ Ногаями, съ вѣроломными Князьями Черкесскими, чтобы незапно овладѣть Астраханью и отдать ее Султану, Александръ заклиналъ Государя не вѣрить Магометанамъ, прибавляя: «если что сдѣлается надъ Астраханью, то я кину свое бѣдное Царство и побѣгу, куда несутъ очи.» Но Князь Звенигородскій успокоилъ его. «Мы не спускаемъ глазъ съ Мурата (говорилъ онъ) и взяли аманатовъ у всѣхъ Князей Ногайскихъ, Казыева Улуса и Заволжскихъ. Султанъ съ Ханомъ постыдно бѣжали отъ Астрахани (въ 1569 году); а нынѣ она еще болѣе укрѣплена и наполнена людьми воинскими, Россія умѣетъ стоять за себя и своихъ» ([121]). Между тѣмъ, занимаясь государственною безопасностью Иверіи, мы усердно благотворили ей въ дѣлахъ Вѣры; прислали ученыхъ Іереевъ исправить ея церковные обряды, и живописцевъ для украшенія храмовъ святыми иконами ([122]). Александръ съ умиленіемъ повторялъ, что жалованная грамота Царская упала ему съ неба и вывела его изъ тьмы на свѣтъ; что наши Священники суть Ангелы для Духовенства Иверскаго, омраченнаго невѣжествомъ ([123]). Въ самомъ дѣлѣ, славясь древностію Христіанства въ землѣ своей, сіе несчастное Духовенство уже забывало главные уставы Вселенскихъ Соборовъ и святые обряды Богослуженія. Церкви, большею частію на крутизнѣ горъ, стояли уединенны и пусты: осматривая ихъ съ любопытствомъ, Іереи Московскіе находили въ нѣкоторыхъ остатки древней богатой утвари съ означеніемъ 1441 года: «Тогда» — изъяснялъ имъ Александръ — «владѣлъ Иверіею великій Деспотъ Георгій; она была еще единымъ Царствомъ: къ несчастію, прадѣдъ мой раздѣлилъ ее на три Княжества и предалъ въ добычу врагамъ Христовымъ. Мы окружены невѣрными; но еще славимъ Бога истиннаго и Царя благовѣрнаго ([124]). Князь Звенигородскій именемъ Россіи обѣщалъ свободу всей Иверіи, возстановленіе ея храмовъ и городовъ, коихъ онъ вездѣ видѣлъ развалины, упоминая въ своихъ донесеніяхъ о двухъ бѣдныхъ городкахъ, Крымѣ и Загемѣ ([125]), нѣкоторыхъ селеніяхъ и монастыряхъ. Съ того времени Ѳеодоръ началъ писаться
41Г. 1584—1587.въ титулѣ Государемъ земли Иверской, Грузинскихъ Царей и Кабардинской земли, Черкасскихъ и Горскихъ Князей.
Дѣла съ Персіею. Возстановленіемъ Терской крѣпости и присвоеніемъ Грузіи досаждая Султану, мы еще болѣе возбуждали его негодованіе дружбою съ Персіею. Извѣстивъ Ѳеодора о своихъ мнимыхъ побѣдахъ надъ Турками, Шахъ Годабендъ (или Худабендѣй) предложилъ ему изгнать Турковъ изъ Баки и Дербента, обязываясь уступить намъ въ вѣчное владѣніе сіи издавна Персидскіе города, если и самъ возметъ ихъ ([126]). Чтобы заключить союзъ на такомъ условіи, Ѳеодоръ послалъ къ Шаху (въ 1588 году) Дворянина Васильчикова, который нашелъ Годабенда уже въ темницѣ: воцарился сынъ его, Мирза Аббасъ, свергнувъ отца. Но сія перемѣна не нарушила добраго согласія между Россіею и Персіею. Новый Шахъ, съ великою честію принявъ въ Казбинѣ сановника Ѳеодорова ([127]), послалъ двухъ Вельможъ, Бутакбека и Андибея, въ Москву, объявить Царю, что уступаетъ намъ не только Дербентъ съ Бакою, но и Таврисъ и всю Ширванскую землю ([128]), если нашимъ усерднымъ содѣйствіемъ Турки будутъ вытѣснены оттуда; что Султанъ предлагалъ ему миръ. желая выдать дочь свою за его племянника, но что онъ (Аббасъ) не хочетъ и слышать о семъ, въ надеждѣ на союзъ Россіи и Вѣнценосца Испанскаго, коего Посолъ находился тогда въ Персіи ([129]). Особенно представленные Годунову, Вельможи Шаховы сказали ему: «Если Государи наши будутъ въ искренней любви и дружбѣ, то чего не сдѣлаютъ общими силами? Мало выгнать Турковъ изъ Персидскихъ владѣній: можно завоевать и Константинополь ([130]). Но такія великія дѣла совершаются людьми ума великаго, какая для тебя слава, мужъ знаменитый и достоинствами и милостію Царскою, если твоими мудрыми совѣтами избавится міръ отъ насилія Оттомановъ!» Имъ отвѣтствовали, что мы уже дѣйствуемъ противъ Амурата; что войско наше на Терекѣ и заграждаетъ путь Султанскому отъ Чернаго моря къ Персидскимъ владѣніямъ; что другое, еще сильнѣйшее, въ Астрахани; что Амуратъ велѣлъ-было своимъ Пашамъ итти къ морю Каспійскому, но удержалъ ихъ, свѣдавъ о новыхъ Россійскихъ твердыняхъ въ сихъ мѣстахъ опасныхъ, о соединеніи всѣхъ Князей Черкесскихъ и Ногайскихъ,
42Г. 1584—1587. готовыхъ подъ Московскими знаменами устремиться на Турковъ. Съ симъ отпустили Пословъ, сказавъ, что наши выѣдутъ въ слѣдъ за ними къ Шаху; но они еще не успѣли выѣхать, когда узнали въ Москвѣ о мирѣ Аббаса съ Султаномъ ([131]).
Такъ дѣйствовала внѣшняя, и мирная и честолюбивая Политика Россіи въ теченіе первыхъ лѣтъ Ѳеодорова царствованія или Годунова владычества, не безъ хитрости и не безъ успѣха, болѣе осторожно, нежели смѣло, — грозя и маня, обѣщая, и не всегда искренно. Дѣла внутреннія. Мы не шли на войну, но къ ней готовились, вездѣ укрѣпляясь, вездѣ усиливая рать ([132]): желая какъ бы невидимо присутствовать въ ея станахъ, Ѳеодоръ учредилъ общіе смотры, избирая для того воинскихъ царедворцевъ, способныхъ, опытныхъ, которые ѣздили изъ полку въ полкъ, чтобы видѣть исправность каждаго, оружіе, людей, устройство, и доносить Государю ([133]). Воеводы, неуступчивые между собою въ зловредныхъ спорахъ о родовомъ старѣйшинствѣ, безъ прекословія отдавали себя на судъ Дворянамъ, Стольникамъ, Дѣтямъ Боярскимъ, представлявшимъ лице Государево въ сихъ смотрахъ.
Внутри Царства все было спокойно. Правительство занималось новою описью людей и земель пашенныхъ ([134]), уравненіемъ налоговъ, населеніемъ пустынь, строеніемъ городовъ. Въ 1584 году Московскіе Воеводы, Нащокинъ и Волоховъ, основали на берегу Двины городъ Архангельскъ, близъ того мѣста, гдѣ стоялъ монастырь сего имени и дворъ купцевъ Англійскихъ ([135]). Основаніе Архангельска. Астрахань, угрожаемую Султаномъ и столь важную для нашихъ торговыхъ и государственныхъ дѣлъ съ Востокомъ, для обузданія Ногаевъ, Черкесскихъ и всѣхъ сосѣдственныхъ съ ними Князей, укрѣпили каменными стѣнами ([136]). Строеніе Бѣлаго или Царева города въ Москвѣ. Въ Москвѣ, вокругъ Большаго Посада, заложили (въ 1586 году) Бѣлый или Царевъ городъ, начавъ отъ Тверскихъ воротъ (строителемъ онаго названъ въ лѣтописи Русскій художникъ Кононъ Ѳедоровъ), а въ Кремлѣ многія палаты: Денежный Дворъ, Приказы Посольскій и Помѣстный, Большой Приходъ, или Казначейство, и Дворецъ Казанскій ([137]). Начало Уральска. Упомянемъ здѣсь также о началѣ нынѣшняго Уральска. Около 1584 года шесть или семь сотъ Волжскихъ Козаковъ выбрали себѣ жилище на берегахъ Яика, въ мѣстахъ
43Г. 1584—1587. привольныхъ для рыбной ловли; окружили его земляными укрѣпленіями, и сдѣлались ужасомъ Ногаевъ, въ особенности Князя Уруса, Измаилова сына, который непрестанно жаловался Царю на ихъ разбои, и коему Царь всегда отвѣтствовалъ, что они бѣглецы, бродяги, и живутъ тамъ самовольно; но Урусъ не вѣрилъ и писалъ къ нему: «Городъ столь значительный можетъ ли существовать безъ твоего вѣдома? Нѣкоторые изъ сихъ грабителей, взятые нами въ плѣнъ, именуютъ себя людьми Царскими ([138]).» Замѣтимъ, что тогдашнее время было самымъ цвѣтущимъ въ Исторіи нашихъ Донскихъ или Волжскихъ Козаковъ-витязей. Отъ Азова до Искера гремѣла слава ихъ удальства, раздражая Султана, грозя Хану, смиряя Ногаевъ, утверждая власть Московскихъ Вѣнценосцевъ надъ Сѣверомъ Азіи.
Опасности для Годунова. Въ сихъ обстоятельствахъ, благопріятныхъ для величія и цѣлости Россіи, когда все доказывало умъ и дѣятельность Правительства, то есть, Годунова, онъ былъ предметомъ ненависти и злыхъ умысловъ, не смотря на всѣ его уловки въ искусствѣ обольщать людей. Сносясь отъ лица своего съ Монархами Азіи и Европы, мѣняясь дарами съ ними, торжественно принимая ихъ Пословъ у себя въ домѣ ([139]), высокомѣрный Борисъ желалъ казаться скромнымъ: для того уступалъ первыя мѣста въ Совѣтѣ инымъ старѣйшимъ Вельможамъ ([140]); но, сидя въ немъ на четвертомъ мѣстѣ, однимъ словомъ, однимъ взоромъ и движеніемъ перста заграждалъ уста противорѣчію. Вымышлялъ отличія, знаки Царской милости, чтобы плѣнять суетность Бояръ, и для того ввелъ въ обыкновеніе званые обѣды, для мужей Думныхъ, во внутреннихъ комнатахъ дворца ([141]), гдѣ Ѳеодоръ угощалъ вмѣстѣ и Годуновыхъ и Шуйскихъ, иногда не приглашая Бориса: хитрость безполезная! Кого Великій Бояринъ приглашалъ въ сіи дни къ своему обѣду, тому завидовали гости Царскіе. Всѣ знали, что Правитель оставляетъ Ѳеодору единственно имя Царя — и не только многіе изъ первыхъ людей государственныхъ, но и граждане столицы изъявляли вообще нелюбовь къ Борису. Господство безпредѣльное въ самомъ достойномъ Вельможѣ бываетъ противно народу. Адашевъ имѣлъ нѣкогда власть надъ сердцемъ Іоанновымъ и судьбою Россіи, но стоялъ смиренно за Монархомъ
44Г. 1584—1587. умнымъ, пылкимъ, дѣятельнымъ, какъ бы исчезая въ его славѣ: Годуновъ самовластвовалъ явно и величался предъ трономъ, закрывая своимъ надменіемъ слабую тѣнь Вѣнценосца. Жалѣли о ничтожности Ѳеодоровой и видѣли въ Годуновѣ хищника правъ Царскихъ; помнили въ немъ Четово Могольское племя ([142]) и стыдились униженія Рюриковыхъ Державныхъ наслѣдниковъ. Льстецовъ его слушали холодно, непріятелей со вниманіемъ, и легко вѣрили имъ, что зять Малютинъ, временщикъ Іоанновъ есть тиранъ, хотя еще и робкій! Самыми общественными благодѣяніями, самыми счастливыми успѣхами своего правленія онъ усиливалъ зависть, острилъ ея жало и готовилъ для себя бѣдственную необходимость дѣйствовать ужасомъ; но еще старался удалить сію необходимость: для того хотѣлъ мира съ Шуйскими, которые, имѣя друзей въ Думѣ и приверженниковъ въ народѣ, особенно между людьми торговыми, не преставали враждовать Годунову, даже открыто ([143]). Первосвятитель Діонисій взялся быть миротворцемъ: свелъ враговъ въ своихъ палатахъ Кремлевскихъ, говорилъ именемъ отечества и Вѣры; тронулъ, убѣдилъ — такъ казалось — и Борисъ съ видомъ умиленія подалъ руку Шуйскимъ: они клялися жить въ любви братской, искренно доброхотствовать другъ другу, вмѣстѣ радѣть о Государствѣ — и Князь Иванъ Петровичь Шуйскій съ лицемъ веселымъ вышелъ отъ Митрополита на площадь къ Грановитой палатѣ извѣстить любопытный народъ о семъ счастливомъ мирѣ: доказательство, какое живое участіе принимали тогда граждане въ дѣлахъ общественныхъ, уже имѣвъ время отдохнуть послѣ Грознаго! Всѣ слушали любимаго, уважаемаго Героя Псковскаго въ тишинѣ безмолвія; но два купца, выступивъ изъ толпы, сказали: «Князь Иванъ Петровичь! вы миритесь нашими головами: и намъ и вамъ будетъ гибель отъ Бориса!» Сихъ двухъ купцевъ въ ту же ночь взяли и сослали въ неизвѣстное мѣсто, по указу Годунова, который, желавъ миромъ обезоружить Шуйскихъ, скоро увидѣлъ, что они, не уступая ему въ лукавствѣ, подъ личиною мнимаго новаго дружества оставались его лютыми врагами, дѣйствуя заодно съ инымъ, важнымъ и дотолѣ тайнымъ непріятелемъ Великаго Боярина.
Хотя Духовенство Россійское никогда сильно не изъявляло мірскаго
45Г. 1584—1587. властолюбія, всегда болѣе угождая, нежели противясь волѣ Государей въ самыхъ дѣлахъ церковныхъ; хотя, со временъ Іоанна III, Митрополиты наши въ разныхъ случаяхъ отзывались торжественно, что занимаются единственно устройствомъ Богослуженія, Христіанскимъ ученіемъ, совѣстію людей, спасеніемъ душъ ([144]): однакожь, присутствуя въ Думахъ Земскихъ, сзываемыхъ для важныхъ государственныхъ постановленіи — не законодательствуя, но одобряя или утверждая законы гражданскіе ([145]) — имѣя право совѣтовать Царю и Боярамъ, толковать имъ уставы Царя Небеснаго для земнаго блага людей — сіи Іерархи участвовали въ дѣлахъ правленія соотвѣтственно ихъ личнымъ способностямъ и характеру Государей: мало при Іоаннѣ III и Василіи, болѣе во время дѣтства и юности Іоанна IV, менѣе въ годы его тиранства Ѳеодоръ, духомъ младенецъ, превосходя старцевъ въ набожности, занимаясь Церковію ревностнѣе, нежели Державою, бесѣдуя съ Иноками охотнѣе, нежели съ Боярами, какую государственную важность могъ бы дать сану Первосвятительства, безъ руководства Годунова, при Митрополитѣ честолюбивомъ, умномъ, сладкорѣчивомъ? ибо таковъ былъ Діонисій, прозванный мудрымъ Грамматикомъ ([146]). Но Годуновъ не для того хотѣлъ Державной власти, чтобы уступить ее Монахамъ: честилъ Духовенство, какъ и Бояръ, только знаками уваженія, благосклонно слушалъ Митрополита, разсуждалъ съ нимъ, но дѣйствовалъ независимо, досаждая ему непреклонностію своей воли. Симъ объясняется непріязненное расположеніе Діонисія къ Годунову и тѣсная связь съ Шуйскими. Зная, что Правитель великъ Царицею — думая, что слабодушный Ѳеодоръ не можетъ имѣть и сильной привязанности, ни къ Борису, ни къ самой Иринѣ; что дѣйствіемъ незапности и страха легко склонить его ко всему чрезвычайному — Митрополитъ, Шуйскіе, друзья ихъ тайно условились съ гостями Московскими, купцами ([147]), нѣкоторыми гражданскими и воинскими чиновниками именемъ всей Россіи торжественно ударить челомъ Ѳеодору, чтобы онъ развелся съ неплодною супругою, отпустивъ ее, какъ вторую Соломонію, въ монастырь, и взялъ другую, дабы имѣть наслѣдниковъ, необходимыхъ для спокойствія Державы. Сіе моленіе народа, будто бы устрашаемаго
46Г. 1584—1587. мыслію видѣть конецъ Рюрикова племени на тронѣ, хотѣли подкрѣпить волненіемъ черни. Выбрали, какъ пишутъ, и невѣсту: сестру Князя Ѳедора Ивановича Мстиславскаго, коего отецъ, низверженный Годуновымъ, умеръ къ Кирилловской Обители. Написали бумагу; утвердили оную цѣлованіемъ креста..... Но Борисъ, имѣя множество преданныхъ ему людей и лазутчиковъ, открылъ сей ужасный для него заговоръ еще во-время, и поступилъ, казалось, съ рѣдкимъ великодушіемъ: безъ гнѣва, безъ укоризнъ хотѣлъ усовѣстить Митрополита; представлялъ ему, что разводъ есть беззаконіе; что Ѳеодоръ еще можетъ имѣть дѣтей отъ Ирины, цвѣтущей юностію, красотою и добродѣтелію; что во всякомъ случаѣ тронъ не будетъ безъ наслѣдниковъ, ибо Царевичь Димитрій живетъ и здравствуетъ. Обманутый, можетъ быть, сею кротостію, Діонисій извинялся, стараясь извинить и своихъ единомышленниковъ ревностною, боязливою любовію къ спокойствію Россіи и далъ слово, за себя и за нихъ, не мыслить болѣе о разлученіи супруговъ нѣжныхъ; а Годуновъ, обѣщаясь не мстить ни виновникамъ, ни участникамъ сего кова, удовольствовался одною жертвою: несчастную Княжну Мстиславскую, какъ опасную совмѣстницу Ирины, постригли въ Монахини. Все было тихо въ столицѣ, въ Думѣ и при Дворѣ! но не долго. Чтобы явно не нарушить даннаго обѣщанія, Годуновъ, лицемѣрно совѣстный, искалъ другаго предлога мести, оправдываясь въ умѣ своемъ злобою враговъ непримиримыхъ, закономъ безопасности собственной и государственной, всѣми услугами, оказанными имъ Россіи и еще замышляемыми въ ревности къ ея пользѣ — искалъ, и не усомнился прибѣгнуть къ средству низкому, къ ветхому орудію Іоаннова тиранства: ложнымъ доносамъ. Слуга Шуйскихъ, какъ увѣряютъ, продалъ ему честь и совѣсть; явился во дворцѣ съ извѣтомъ, что они въ заговорѣ съ Московскими купцами и думаютъ измѣнить Царю ([148]). Шуйскихъ взяли подъ стражу; взяли и друзей ихъ, Князей Татевыхъ, Урусовыхъ, Кольцевыхъ, Быкасовыхъ, многихъ Дворянъ и купцевъ богатыхъ. Нарядили судъ; допрашивали обвиняемыхъ и свидѣтелей; людей знатныхъ и чиновныхъ не коснулись тѣлесно, купцевъ и слугъ пытали, безжалостно и безполезно: ибо никто изъ нихъ не подтвердилъ
47Г. 1584—1587. Ссылки и казнь. клеветы доносчика — такъ говорилъ народъ; но судъ не оправдалъ судимыхъ. Шуйскихъ удалили, хваляся милосердіемъ и признательностію къ заслугѣ Героя Псковскаго; Князя Андрея Ивановича, объявленнаго главнымъ преступникомъ, сослали въ Каргополь; Князя Ивана Петровича, будто бы имъ и его братьями обольщеннаго, на Бѣлоозеро; у старшаго изъ нихъ, Князя Василія Ѳедоровича Скопина-Шуйскаго, отняли Каргопольское Намѣстничество, но дозволили ему, какъ невинному, жить въ Москвѣ; другихъ заточили въ Буй-городокъ, въ Галичь, въ Шую; Князя Ивана Татева въ Астрахань, Крюка-Колычева въ Нижній Новгородъ, Быкасовыхъ и многихъ Дворянъ на Вологду, въ Сибирь, въ разныя пустыни; а купцамъ Московскимъ (участникамъ заговора противъ Ирины), Ѳедору Нагаю съ шестью товарищами, отсѣкли головы на площади. Еще не трогали Митрополита; но онъ но хотѣлъ быть робкимъ зрителемъ сей опалы, и съ великодушною смѣлостію, торжественно, предъ лицемъ Ѳеодора назвалъ Годунова клеветникомъ, тираномъ, доказывая, что Шуйскіе и друзья ихъ гибнутъ единственно за доброе намѣреніе спасти Россію отъ алчнаго властолюбія Борисова. Такъ же смѣло обличалъ Правителя и Крутицкій Архіепископъ Варлаамъ, грозя ему казнію Небесною и не бояся земной, укоряя Ѳеодора слабостію и постыднымъ ослѣпленіемъ. Обоихъ, Діонисія и Варлаама, свели съ престола (кажется, безъ суда): перваго заточили въ монастырь Хутынскій, втораго въ Антоніевъ Новогородскій, посвятивъ въ Митрополиты Ростовскаго Архіепископа Іова. Опасаясь людей, но уже не страшась Бога, Правитель — такъ увѣряютъ Лѣтописцы — велѣлъ удавить двухъ главныхъ Шуйскихъ въ заточеніи: Боярина Андрея Ивановича, отличнаго умомъ ([149]), и знаменитаго Князя Ивана Петровича.... Спаситель Пскова и нашей чести воинской, мужъ безсмертный въ Исторіи, коего великій подвигъ описанъ современниками на разныхъ языкахъ Европейскихъ ([150]) ко славѣ Русскаго имени, лаврами увѣнчанную главу свою предалъ срамной петлѣ въ душной темницѣ или въ ямѣ! Жалостная смерть Героя Шуйскаго. Тѣло его погребли въ Обители Св. Кирилла..... Такъ начались злодѣйства; такъ обнаружилось сердце Годунова, упоенное прелестями владычества, раздраженное кознями враговъ,
48Г. 1584—1587. ожесточенное местію! —Надѣясь страхомъ обуздывать недоброжелательство, милостями умножать число приверженниковъ и мудростію въ дѣлахъ государственныхъ сомкнуть уста злословію, Борисъ дерзнулъ тогда же на обманъ вѣроломный и новую лютость. Судьба Магнусова семейства. Мнимый, единственный въ Исторіи Король Ливонскій, бѣдный Магнусъ, еще въ Іоанново время кончилъ жизнь въ Пильтенѣ ([151]), гдѣ вдовствующая супруга его, Марія Владиміровна, и двулѣтняя дочь Евдокія оставались безъ имѣнія, безъ отечества, безъ друзей: Годуновъ призвалъ ихъ въ Москву, обѣщая богатый Удѣлъ и знаменитаго жениха юной вдовѣ, Маріи; но предвидя будущее — опасаясь, чтобы, въ случаѣ Ѳеодоровой и Димитріевой кончины, сія правнука Іоанна Великаго не вздумала, хотя и безпримѣрно, хотя и несогласно съ нашими государственными уставами, объявить себя наслѣдницею трона (коимъ онъ уже располагалъ въ мысляхъ) — Борисъ, вмѣсто Удѣла и жениха, представилъ ей на выборъ монастырь или темницу! Инокиня неволею, Марія требовала одного утѣшенія: не быть разлученною съ дочерью; но скоро оплакала ея смерть неестественную, какъ думали, и еще жила лѣтъ восемь въ глубокой печали, съ горькими слезами воспоминая судьбу родителей, мужа и дочери ([152]). Сіи двѣ жертвы подозрительнаго беззаконія, Марія и Евдокія, лежатъ въ Троицкой Сергіевой Лаврѣ, близъ того мѣста, гдѣ, внѣ храма, видимъ и смиренную, какъ бы опальную могилу ихъ гонителя, ни величіемъ, ни славою не спасеннаго отъ праведной мести Небесной!
Но сія месть еще ожидала дальнѣйшихъ преступленій... Смиривъ Дворъ опалою Шуйскихъ, Духовенство сверженіемъ Митрополита, а гражданъ столицы казнію знатныхъ гостей Московскихъ — окруживъ Царя и занявъ Думу своими ближними родственниками, Годуновъ уже не видалъ никакого сопротивленія, никакой важной для себя опасности до конца Ѳеодоровой жизни — или дремоты: ибо такъ можно назвать смиренную праздность сего жалкаго Вѣнценосца, которую современники описываютъ слѣдующимъ образомъ ([153]):
Праздность Ѳеодорова. «Ѳеодоръ вставалъ обыкновенно въ четыре часа утра, и ждалъ Духовника въ спальнѣ, заполненной иконами, освѣщенной днемъ и ночью лампадами. Духовникъ приходилъ къ нему съ
49Г. 1584—1587. крестомъ, благословеніемъ, Святою водою и съ иконою Угодника Божія ([154]), празднуемаго въ тотъ день Церковію. Государь кланялся до земли, молился въ слухъ минутъ десять и болѣе; шелъ къ Иринѣ, въ ея комнаты особенныя, и вмѣстѣ съ нею къ Заутренѣ; возвратясь садился на креслахъ въ большой горницѣ, гдѣ привѣтствовали его съ добрымъ днемъ нѣкоторые ближніе люди и Монахи; въ 9 часовъ ходилъ къ Литургіи, въ 11 обѣдалъ, послѣ обѣда спалъ не менѣе трехъ часовъ; ходилъ опять въ церковь къ Вечернѣ, и все остальное время до ужина проводилъ съ Царицею, съ шутами и съ карлами, смотря на ихъ кривлянья или слушая пѣсни — иногда же любуясь работою своихъ ювелировъ, золотарей, швецовъ, живописцевъ; ночью, готовясь ко сну, опять
50Г. 1584—1587. молился съ Духовникомъ и ложился съ его благословеніемъ. Сверхъ того всякую недѣлю посѣщалъ монастыри въ окрестностяхъ столицы, и въ праздничные дни забавлялся медвѣжьею травлею. Иногда челобитчики окружали Ѳеодора при выходѣ изъ дворца: избывая мірскія суеты и докуки, онъ не хотѣлъ слушать ихъ и посылалъ къ Борису» ([155])!
Внутренно радуясь сему уничижительному бездѣйствію Царя, хитрый Годуновъ тѣмъ болѣе старался возвысить Ирину въ глазахъ Россіянъ, однимъ ея Державнымъ именемъ, безъ Ѳеодорова, издавая милостивые указы, прощая, жалуя, утѣшая людей ([156]), чтобы общею къ ней любовію, соединенною съ уваженіемъ и благодарностію народа, утвердить свое настоящее величіе и приготовить будущее.