195. САТИРА,
СОЧ<ИНЕННАЯ> ЧРЕЗ НАПОЛЬНОГО ПОРУЧИКА БРА...
Довольно не могу я людям надивиться,
Которые хотят сатирой возноситься,
Напрасные труды к тому употребя,
Ругаючи других, находят в ней себя.
Какого ждать должна сатира та успеха,
Кроме обратного ругательства и смеха,
Довольно показал один пример то нам.
Когда кого ругать, не будь таков и сам.
Немногие еще прославились в сем роде,
Да льзя ль и сделать что сатирою в народе?
Возможно ли тогда достигнути конца,
Которые хотят сатирой возноситься,
Напрасные труды к тому употребя,
Ругаючи других, находят в ней себя.
Какого ждать должна сатира та успеха,
Кроме обратного ругательства и смеха,
Довольно показал один пример то нам.
Когда кого ругать, не будь таков и сам.
Немногие еще прославились в сем роде,
Да льзя ль и сделать что сатирою в народе?
Возможно ли тогда достигнути конца,
395
Чтоб ею обратить испорченных сердца,
Когда мы видим, что законы, ни уставы
Не могут истребить в народе злые нравы?
Когда ни страсть, ни казнь, ни муки, ни гроза
Не могут ужаснуть преступников глаза
И несмотря на все столь строгие заказы
Не истребят худых обычаев заразы?
Что может, рассуди, сатира произвесть,
Хотя ты испиши бумаги целу десть?
Лишь кто ее прочтет, хоть знает, хоть не знает,
Без рассуждения поносит и ругает,
Увидя свой портрет, друг за́ друга вступясь,
Со братом брат и кум с кумой совокупись,—
Я только говорю, разумных исключая,—
Стараются отмстить, обидой почитая.
Иной, не знаючи, каков сатиры склад,
Услыша у других, всё хулит наугад.
Хоть кстати или нет, того не разбирает,
Да как и разобрать, он сам того не знает.
Другой, не различив, что худо, что добро,
Хватается скорей к защите за перо.
Слепивши как-нибудь стишков весьма нестройных,
Выходит из границ сатир благопристойных.
Иной, лишь выучив псалтырь да часослов,
Подумал о себе, что он и богослов.
Умея написать лишь только аз и буки,
Возмнил, что знает все искусства и науки.
Искусен ты до бук, но не достиг зела,
И ты вступаешься днесь в письменны дела.
Ах, лучше б никогда на свет тот не родился,
Против которого писать ты устремился.
Опомнися, дружок, конечно, ты забыл,
Что азбуки еще совсем не доучил.
Немного в том добра, и в том искусства мало,
Чтоб так писать стихи, как в разум ни попало.
Сим образом писать, я мню, немудрено,
Что названо бело, то называть черно.
Чрез то ни похвалы, ни славы не достанешь,
Лишь будет всяк бранить, пока не перестанешь.
Вот все сатириком желанные плоды,
Которы он себе получит за труды.
Когда мы видим, что законы, ни уставы
Не могут истребить в народе злые нравы?
Когда ни страсть, ни казнь, ни муки, ни гроза
Не могут ужаснуть преступников глаза
И несмотря на все столь строгие заказы
Не истребят худых обычаев заразы?
Что может, рассуди, сатира произвесть,
Хотя ты испиши бумаги целу десть?
Лишь кто ее прочтет, хоть знает, хоть не знает,
Без рассуждения поносит и ругает,
Увидя свой портрет, друг за́ друга вступясь,
Со братом брат и кум с кумой совокупись,—
Я только говорю, разумных исключая,—
Стараются отмстить, обидой почитая.
Иной, не знаючи, каков сатиры склад,
Услыша у других, всё хулит наугад.
Хоть кстати или нет, того не разбирает,
Да как и разобрать, он сам того не знает.
Другой, не различив, что худо, что добро,
Хватается скорей к защите за перо.
Слепивши как-нибудь стишков весьма нестройных,
Выходит из границ сатир благопристойных.
Иной, лишь выучив псалтырь да часослов,
Подумал о себе, что он и богослов.
Умея написать лишь только аз и буки,
Возмнил, что знает все искусства и науки.
Искусен ты до бук, но не достиг зела,
И ты вступаешься днесь в письменны дела.
Ах, лучше б никогда на свет тот не родился,
Против которого писать ты устремился.
Опомнися, дружок, конечно, ты забыл,
Что азбуки еще совсем не доучил.
Немного в том добра, и в том искусства мало,
Чтоб так писать стихи, как в разум ни попало.
Сим образом писать, я мню, немудрено,
Что названо бело, то называть черно.
Чрез то ни похвалы, ни славы не достанешь,
Лишь будет всяк бранить, пока не перестанешь.
Вот все сатириком желанные плоды,
Которы он себе получит за труды.
396
Чего ж иного ждать, как я кого обижу,
А впрочем, никакой я пользы в ней не вижу,
Успех гораздо мал, что моды так бранишь,
Лишь сам против себя ты всех вооружишь
И вместо пользы той, для коей ты ругаешь,
Злодеев наживешь, которых и не чаешь.
Какая ну́жда мне роскошного бранить,
Он сам узнает то, что не умел <он> жить.
Богатый для меня нимало не досаден,
Что я не так, как он, достаточно наряден.
Завидовать ему не стану я вовек.
Я знаю, что и я такой же человек.
Сегодня он богат, я завтра буду вдвое,
Не в том различие, но есть совсем иное.
Кто горда иль льстеца сатирою бранит,
Не много в них она движенья учинит.
Пускай один себя всех выше возвышает,
Он, презирая всех, от всех презрен бывает.
Пусть, голову взодрав, как добрый ходит конь,
Дорогу дам ему, лишь он меня не тронь.
Другой, стараясь в том, чтоб все его любили,
Прельщает пусть того, кто любит, чтоб хвалили.
Для прибыли своей все способы сыскав,
Возьмет ли он себе сатиру за устав?
Он самолюбию тщеславных угождает,
Скупому скупость он за разум представляет.
Он в моте мотовство щедротою зовет,
Для пьяницы вину хвалы он не найдет.
И, словом, всякому он в сердце скоро входит,
Корыстуяся сам, других в погибель вводит
И лицемеря ждет последнего конца.
Что может в свете быть опаснее льстеца!
Хоть львова ярость нам и вид его ужасен,
Не столько нам и он, не столько тигр опасен,
Они живут в горах или в лесах густых,
Спасешься и от них, когда не тронешь их.
А сей домашний зверь, губитель смертных рода,
Который так, как ветр, куда несет погода,
В ту сторону и он свой испускает яд,
Доколь тот веет ветр, ласкать до тех пор рад.
Лишь только ветр опять в другу страну повеет,
С ним парусы и он переменить поспеет.
А впрочем, никакой я пользы в ней не вижу,
Успех гораздо мал, что моды так бранишь,
Лишь сам против себя ты всех вооружишь
И вместо пользы той, для коей ты ругаешь,
Злодеев наживешь, которых и не чаешь.
Какая ну́жда мне роскошного бранить,
Он сам узнает то, что не умел <он> жить.
Богатый для меня нимало не досаден,
Что я не так, как он, достаточно наряден.
Завидовать ему не стану я вовек.
Я знаю, что и я такой же человек.
Сегодня он богат, я завтра буду вдвое,
Не в том различие, но есть совсем иное.
Кто горда иль льстеца сатирою бранит,
Не много в них она движенья учинит.
Пускай один себя всех выше возвышает,
Он, презирая всех, от всех презрен бывает.
Пусть, голову взодрав, как добрый ходит конь,
Дорогу дам ему, лишь он меня не тронь.
Другой, стараясь в том, чтоб все его любили,
Прельщает пусть того, кто любит, чтоб хвалили.
Для прибыли своей все способы сыскав,
Возьмет ли он себе сатиру за устав?
Он самолюбию тщеславных угождает,
Скупому скупость он за разум представляет.
Он в моте мотовство щедротою зовет,
Для пьяницы вину хвалы он не найдет.
И, словом, всякому он в сердце скоро входит,
Корыстуяся сам, других в погибель вводит
И лицемеря ждет последнего конца.
Что может в свете быть опаснее льстеца!
Хоть львова ярость нам и вид его ужасен,
Не столько нам и он, не столько тигр опасен,
Они живут в горах или в лесах густых,
Спасешься и от них, когда не тронешь их.
А сей домашний зверь, губитель смертных рода,
Который так, как ветр, куда несет погода,
В ту сторону и он свой испускает яд,
Доколь тот веет ветр, ласкать до тех пор рад.
Лишь только ветр опять в другу страну повеет,
С ним парусы и он переменить поспеет.
397
Возможно ли что в нем сатирой произвесть?
Всяк в воздаяние достойну примет честь.
Не трогай никого, никто тебя не тронет.
Что нужды, как скупой под игом страсти стонет?
Пускай над деньгами он день и ночь корпит,
Всю ночь на сундуке на войлоке проспит,
Для праздника он съест селедочку с витушкой,
Да и тогда на квас расстаться жаль с полушкой.
Для друга поднесет он чарочку винца,
Довольно в день и двум полфунтика мясца,
А что останется, то к завтрему годится.
И в гроб таков пойдет, каков на свет родится.
От скупости его я тем не удержу,
Лишь всех против себя скупых вооружу,
Посмотрит ли на то мот, пьяница в трактире,
Хотя б их имена написаны в сатире?
Против картежника хоть стопу напиши,
Воздержится ли он, увидя барыши?
Он, упражнялся в подборах и обмане,
Не может не играть, коль есть хоть грош в кармане.
Не вспомнит он тогда, что нечего жевать,
Он лучше не поест, как в карты не играть.
Когда он проиграл все деньги из кармана,
Довольно ль? — Нет еще, дойдет и до кафтана,
Забудет, хоть была б жестокая зима.
Кто скажет и тогда, что он не без ума?
И если это так, возможно ли представить,
Что льзя сатирою безумного исправить?
Успех тот будет худ, таких людей бранить,
Что худа от добра не могут различить
И, страстью ослепясь беспутной и негодной,
Именье потеряв, теряют ум природный.
Что нужды мне до них! Ни слова не скажу,
Хула для них слаба, что я их осужу.
К чему привыкнет кто, не скоро тот отвыкнет:
Я мало устрашусь, когда ворона вскрикнет,
От злого тем меня не отвратит она.
Так может быть для всех сатиры брань страшна?
Кто совести в себе и чести не имеет,
Хоть надорвись браня, так тот не покраснеет.
Всяк в воздаяние достойну примет честь.
Не трогай никого, никто тебя не тронет.
Что нужды, как скупой под игом страсти стонет?
Пускай над деньгами он день и ночь корпит,
Всю ночь на сундуке на войлоке проспит,
Для праздника он съест селедочку с витушкой,
Да и тогда на квас расстаться жаль с полушкой.
Для друга поднесет он чарочку винца,
Довольно в день и двум полфунтика мясца,
А что останется, то к завтрему годится.
И в гроб таков пойдет, каков на свет родится.
От скупости его я тем не удержу,
Лишь всех против себя скупых вооружу,
Посмотрит ли на то мот, пьяница в трактире,
Хотя б их имена написаны в сатире?
Против картежника хоть стопу напиши,
Воздержится ли он, увидя барыши?
Он, упражнялся в подборах и обмане,
Не может не играть, коль есть хоть грош в кармане.
Не вспомнит он тогда, что нечего жевать,
Он лучше не поест, как в карты не играть.
Когда он проиграл все деньги из кармана,
Довольно ль? — Нет еще, дойдет и до кафтана,
Забудет, хоть была б жестокая зима.
Кто скажет и тогда, что он не без ума?
И если это так, возможно ли представить,
Что льзя сатирою безумного исправить?
Успех тот будет худ, таких людей бранить,
Что худа от добра не могут различить
И, страстью ослепясь беспутной и негодной,
Именье потеряв, теряют ум природный.
Что нужды мне до них! Ни слова не скажу,
Хула для них слаба, что я их осужу.
К чему привыкнет кто, не скоро тот отвыкнет:
Я мало устрашусь, когда ворона вскрикнет,
От злого тем меня не отвратит она.
Так может быть для всех сатиры брань страшна?
Кто совести в себе и чести не имеет,
Хоть надорвись браня, так тот не покраснеет.
398
Когда признания в ком нет и нет стыда,
Слова его ничем не тронут никогда,
Не любит сын отца, что он содержит грозно,
Потом, что в воле жил, раскается, но поздно.
Имеет всякий ум, у всех рассудок есть,
Что сделает кому хулу ли или честь,
Почто совет давать, когда не принимают,
Сатирики себя пустым увеселяют.
Глухому говорить — слова лишь потерять,
Нельзя тому, кто слеп, цветы распознавать.
Кто хочет — так живи, не лучше ль так оставить?
Кто глух, кто слеп, кто глуп — сатирой не исправить.
Слова его ничем не тронут никогда,
Не любит сын отца, что он содержит грозно,
Потом, что в воле жил, раскается, но поздно.
Имеет всякий ум, у всех рассудок есть,
Что сделает кому хулу ли или честь,
Почто совет давать, когда не принимают,
Сатирики себя пустым увеселяют.
Глухому говорить — слова лишь потерять,
Нельзя тому, кто слеп, цветы распознавать.
Кто хочет — так живи, не лучше ль так оставить?
Кто глух, кто слеп, кто глуп — сатирой не исправить.
1750-е годы (?)
Я. И. Брандт (?)
Воспроизводится по изданию: Поэты ХVIII века. В двух томах. Том второй. Л.: «Советский писатель», 1972. (Библиотека поэта; Большая серия; Второе издание)
© Электронная публикация — РВБ, 2008—2024. Версия 2.0 от 20 марта 2021 г.