РАЗМЫШЛЕНИЯ О ГРЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ИЛИ О ПРИЧИНАХ БЛАГОДЕНСТВИЯ И НЕСЧАСТИЯ ГРЕКОВ
Сочинение г. аббата де Мабли
Переведено с французского

КНИГА ПЕРВАЯ

Нравы и правление первых Греков. Причины составившия из Греции союзную республику, которыя Лакедемон стал столицею. Разсуждение о сем образе правления. О войне со Ксерксом.

История представляет нам первых Греков, скитающимися из единыя страны в другую. Не знали они земледелия, не имели учрежденнаго жилища; и не будучи сопряжены ни сообщением, ни установлениями, ни законами, всегда ходили вооруженны и другаго права не ведали, опричь права силы: Таковы были все народы, при своем начале; таковы суть еще дикие Американские жители, коих частое с Европейцами сообщение грубости не изтребило. Сколь ни было велико зло, которое разныя Греческия орды взаимно себе причиняли, однакож не были они главные свои неприятели. Ближних островов жители, их еще свирепее, частыя, если историкам верить можно, на Греческие брега делали нападения. Страсть ко грабежу, или лучше сказать к опустошению, не редко устремляла их даже до внутренности земель, и своими разорениями они чаяли оставить по себе достопамятные знаки своего мужества.

Некоторые писатели далее сих варварских веков восходили; и Дикеарк, который по мнению Порфирия с наибольшею изо всех философов описал точностию начальные Греков нравы, представляет их мудрецами, препровождающими жизнь тихую и непорочную между тем, как земля, вникнув их потребностям, без удобрения плоды производила.

Златый сей век, мечтою стихотворцев быти токмо долженствующий, составлял едино из правил веры древния Философии. Платон поставляет царство правосудия и благоденствия у первых человеков: но уже ныне знаем, что думать о тех дерновых одрах, о тех пениях, о той сладкой праздности, соделывающей приятности общества, страстей неведающаго.

С тех пор, как Миной за правосудие свое в ад судиею баснословием постановленный, Критян научил быти счастливыми,

230

повинуяся законам, коих премудрости вся удивлялася древность, возгордевшийся Крит не мог воспретить себе, чтобы не презирать своих соседей; а чувствование своего превосходства вперило ему желание их покорить. Внук сего Государя, Миной именованный, возпользовался рождающимся властолюбием своих подданных, и разпространил свое владение. Построив суда, науча Критян мореходству и военному искусству, завоевал он острова близь его государства лежащие, и заставил почитать свои законы, учредя там поселения. Видя потребность, безпрепятственое имети сообщение между отделенных частей своего владения, он очистил море от разбойников; и утверждая тем свое владычество, стал, не ведая того, благодетель Греков, коих брега осталися в безопасности. Сему от единыя части зол своих избавленному народу осталася токмо свирепость своя ужасна; а вкушение перваго блага подало ему желание оное усугубить.

Аттика, земля безплодная, меньше других Греческих провинций была подвержена неприятельским набегам. Убегшия туда семьи с трудом питалися природными земли произведениями; но бедность их, говорит Фукидид, доставила им споспешествующее успехам общежития спокойствие: вымысел их изострялся, и они первые скитающуюся жизнь оставили. Пример их научил остальную Грецию: и поелику земледелающия народы умножались, и составляли некоторый род республик, могущих защищать свою жатву и хижины; по толику и грабеж становился труднее и опаснее. Обманутые в своей надежде грабители меньше на свои силы полагаяся, часто возвращалися без добычи, и необходимость принуждала их наконец к земледелию, дабы чрез то иметь пропитание. Прилепились они к землям ими удобряемым и так все Греки приобрели жилища и поместья неподвижныя.

Я прехожу те времена, в кои Греция, еще в глубочайшее неведение должностей человечества поверженная, имела Ироев и Полубогов толь славных в ея баснословных преданиях. Человек, достойнейший благодарности и почтения Греков, был непрекословно тот, который им поведал общее их произхождение. Учение сие умягчило разумы; селения, составляющия неподвластныя и неприязненные единое другому общества, престали ненавидеть друг друга, и начали соделывать союзы. Взаимныя благодеяния уверили их, что они един токмо народ составляют; а скоро по том узрели все, что целая Греция, почитая себя участницею обиды Паpuдом соделанной Менелаю, укрепилась союзами для отомщения оныя. Разумы в сие время великие уже сделали успехи; и хотя Ирои Омировы нравы имели еще свирепыя, но Греки уже упражнялися в художествах, требующих проницания.

По возвращении из Троянского похода казалось, что покровительствующие царство и род Приямов боги, хотели, разоряя Грецию, отомстить его несчастия. В самом деле она претерпела великия перемены, могущия изтребить грубыя правила правления, нравоучения, порядка и повиновения ею принятыя, и

231

которыя токмо мир мог привести в совершенство. Несогласие вооружило Греков друг против друга; война изтребила многие народы или принудила их оставить земли, которыя они начинали именовать отечеством. Таким то образом выгнанные Фессалиянами из Арны Веотияне поселилися в Кадменде, дав ей свое имя. Пелопонис пременил вид свой по возвращении Ираклидов. Побежденные или устрашенные сея провинции народы, оставили свою землю; и сии люди, не возмогшие защищать свое поместие, имели довольно сил или храбрости, чтобы завоевать новыя. Греция, мало почти для своих жителей места имеющая, наполнялась изгнанными и шатающимися народами, прибежища ищущими, которые, грабежом жить будучи не в состоянии, древниия возприяли нравы своих предков. Побежденные часто бывали изтребляемы; всегда многою кровию купленныя победы самих победителей разслабляли, и истощенные народы заняли на конец неподвижныя жилища; но воспоминовение обид и зол, взаимно учиненных усугубило между ими причины ненависти и несогласия, и два селения не могли быть соседи, не быв друг другу неприятели.

По счастию Греков, что они побуждаемы были на войну токмо зверством и раздражением, а властолюбие не влагало им в руки оружия. Когда бы они восхотели друг над другом делать завоевания, то бы распри их не прервалися. Ненависть и мщение будучи не столь медлительны и не столь умышленны, как властолюбие, не столь долго в человеческом пребывают сердце; и большая часть городов утомлены будучи своими несогласиями, кои не токмо не увеличивали но уменшали их благоденствие, возобновили свои прежние союзы. Земледельцы без опасности пользовалися своими наследствами; преходящее спокойствие показало всю цену безпрестаннаго мира; стали изыскивать средства утвердить оной; собственная польза научила народы быть правосудными: и в то время, как между ими учреждалися празднества, жертвоприношения общия, и всенародное право, то законы приходили в каждом городе в совершенство, и Греки получившие о должностях своих большее сведение начинали нечувствительно составлять общества благоучрежденныя.

Греция до сих пор имела воинское правление, то есть, что полководец был судиею, для того, что Греки все были воины; но с миром начиная быть гражданами, возимели новыя потребности, новых опасалися бедствий, и новые законы потребны были вместо древних, сделавшихся недостаточными. Полководцы, пользовавшиеся под царским именем непрестанною и мало ограниченною властию во время войны и сметяния, узрели оную миром умаляему, и сан их почти уничтожался. Без .сомнения восхотели они возстановить свой урон и во гражданах обрести то же повиновение, к коему они воинов приучили. Но народы, научившиеся чувствовать всю цену гражданския вольности самым злоупотреблением начальничей власти, опасалися, чтобы не быть

232

рабами там, где законы не будут выше судей. Чем более движущее разумы безпокойствие близкую перемену возвещало; тем более владетели старались удержать влекомую власть из их десницы. Но простота их нравов воспретила им вдаться таинствам притворства и мучительства: а властолюбие их воздвигло людей бедных, мужественных и коих гордость не была смягчаема тьмою излишних недостатков и робких страстей, приведших потомков их в рабство.

Едва некоторые города иго своих полководцов свергли, как вся Греция восхотела быть вольною. Народ не довольствовался быть управляем своими законами, побуждаем или мнением, что вольности его полезно не зреть у соседей заразительный пример тиранства, или что вероятнее, следуя восхищению, коему предаемся в первом перемены жару, подавал помощь всем, кто хотел Царей низвергнуть. Тогда любовь к безподданству стала отличающим Греков качеством: даже Царское имя им стало ненавистно, и удрученный город мучителем был бы всей Греции поношением. Без сей перемены, новыя Грекам качества даровавшей, вероятно, что они одно бы жребие имели с теми народами, коих мы не знаем ни истории ни имени. Король Аргокой, Микенской, Коринфской, Фивской или другаго какого города, покорил бы своих соседей и утвердил бы власть свою над своими подданными. Самодержавно управляемая Греция не произвела бы ни законов, ни художеств, ни добродетелей, вольностию и соревнованием в ней произращенных. Пресмыкаяся в немощи, или не ведая искуства употребляти свои силы, она бы в рабстве изнемогала и ожидала, чтобы кто ее сделал частию своего владения.

Взаимные услуги, кои Греки при сих переменах друг другу сказали, со всем утушили ненависти республики, их разделяющие; и как скоро они друг друга ненавидеть перестали, то немощь и любовь к отечеству привлекли их общим совокупиться союзом, а многие из них народы частным уже были сопряжены.

Не упоминая о городах, депутатов на Олимпийския, Коринфския и Немейския игры посылавших для жертвоприношения их общим богам и стеснения их дружбы, давно уже явно было благоденствие разных народов Амфиктионом, третиим Афинским Царем, тесным сопряженных союзом. Депутаты их всякий год съезжалися в Делф или к Фермопилам, и судили о их общих и частных делах. И сии верные данной клятве союзники, коею ни какого зла соделывать себе обещались, но защищать и общими силами отмщевать Дельфийскому храму соделанныя обиды, зрели успехи своих внутренних дел; извне же их боялися, любили и почитали. Новые республики желали так же присовокупиться к сему союзу, дабы пользоваться его покровительством; и Амфиктионическия собрания стали, если можно сказать, общие государственные чины Греции. Сто вольных и неподвластных городов составили наконец одну токмо союзную республику, коея мы во Швейцарии довольно сходственный видим образ.

233

Как бы выгоды, Греками чрез союз приобретенныя велики ни были, какое бы благо они себе из онаго впредь ни обещали; но их новое правление не могло удовлетворять всем их потребностям и удалять все опасности, которых политика предвидящая и просвещенная остерегается. Хотя новыя Амфиктийскаго совета союзники заимствовали от него премудрость, правосудие и безкорыстие, но и он у них заимствовал их пороки. На ходатайство токмо ограниченный, не имея права ни предписывать общих Греции законов, ни достаточных сил, чтобы принудить повиноватися своим повелениям, он возмог однакож удержать в тесном союзе республик равную славу приобретших, мир любящих и имеющих одинаковое правление, одинаковыя боязни и одних неприятелей; но не мог он иметь те же успехи, сколь скоро приобщил к себе посланников тьмы республик, не равных силами и управляющихся противными правилами. Многия суть политическия установления, коих весь плод пропадает, сколь скоро они превосходят положенные пределы. Если бы соседственныя Швейцарии провинции захотели с нею совокупиться, то не вероятно ли, что бы Гельветический союз ослабел.

Если Греки мир наблюдали, или по крайней мере если токмо преходящия и малозначущия между ими бывали ссоры, то оное не было действие единаго Амфиктийскаго правления. Древнее обыкновение, высылать граждан на поселения, и домашния их распри с возстановления вольности, на развалинах монархии, равно к сему способствовали: и все сии причины споспешествовали к содержанию союза.

Павсаний повествует, что Оснотрий младший Ликаонов сын, смел, предприимчив и преисполнен надежды Ироев оживляющия, испросив у Никтима, брата своего, кораблей и воинов, вздумал, первый из Греков, положить основание новаго государства в земле чужестранной. Ветр принес его в Италию, где он царствовал со славою. Успехам сих отважных людей все удивлялись. Счастие их возбудило всеобщее соревнование: и все неспокойные и властолюбивые Греции граждане помышляли токмо и по изтреблении Государей о учреждении поселений, коих отдаление, новыя корысти, и дух независимости, из перваго их отечества с ними пришедший, в скорое время сделали их столицам чуждыми. Между тем, как Греки Италию и брега Африки и Асии населяли, города их, никогда излишними гражданами не наполняясь, не чувствовали недостатка в приобретении новых земель для их содержания; и немощь сия, делающая их неспособными долговремянныя вести войны, воспрещала им привыкнуть ко властолюбию, и в предприятиях иметь сие упорное постоянство, без коего народ не бывает никогда властолюбив и завоеватель.

Всякий город, вновь к Амфиктическому совету приобщенный, будучи много занят своим внутренним правлением, не беспокоил своих соседей. Случай учреждал правления в то время, как они от мучительства своих предводителей освободились; а законы

234

даваемы были поспешно без всякого правила и основания. Всякий старался, употребляя перемену в свою пользу, завладеть властию; а как тишина в разумах учреждаться начинала, то все, разсуждая о своем состоянии, находились не довольными. Со всех сторон возрастали распри между благородными и чернию, между судиями и гражданами; всегдашния бывали прения о учреждении их прав и имений. Противныя требования, жалобы, всегда новая боязнь или надежда препятствовали республикам твердый принять образ. Едва закон издали, как чувствительна была уже надобность, или оный уничтожить, или ограничить: новые законы тому же подвергалися жребию, как рушившияся ими; да и при таких все города тревожущих смятениях, Амфиктионам удавалося между ими мир поддерживать.

Однакож не возможно было, чтоб из толикаго числа республик единая не восприяла наконец вид правления мудрый и неподвижный; и не должно ли было опасаться, что, употребляя во зло правильное учреждение своих законов, свои силы, и безпорядок других народов, она предастся властолюбию. Какая же бы власть тогда Амфиктическаго была совета, когда уже он не предупредил несчастныя действия соперничества Афин и Спарты; да и в такое время, как союзная Греков республика казалась утвержденна привычкою многих столетий.

Моглоб еще и то случиться, что господствующая в городе страна соделала бы себе правило отвращать народ от домашних корыстей, упражняя его внешними предприятиями: таков то был жребий Римлян, всегдашними соседей своих войнами безпокоющих, поддерживая тем тишину в своем городе.

Если бы же Греции чужестранная держава войною угрожала, то невероятно ли, что для общия защиты совокупляя народов вольных, не подвластных и ревнующих своему величеству, Амфиктионы никогда бы их не принудили к повиновению, без коего однакож Греки поставили бы противу неприятеля токмо половину сил своих, или несогласных воинов, опасаясь покориться власти самодержавца, республики бы предводителя не избрали; все хотели бы повелевать, повиноваться же ни едина; и не имея главнаго побуждения их соединяющаго, учреждающаго их действия, и по чреде оные одерживающаго, или устремляющаго, были бы добычею чужестранцев.

Ликург доставил Грекам то, чего им недоставало; и правлением в Спарте им учрежденным стал он некоторым образом законодатель всея Греции. Как по смерти брата своего Полидекта до рождения Харилая своего племянника, сей великий муж делами отечества своего предводительствовал; то Лакедемон в толь же худом находился состоянии, как и другия Греческия республики. Два Царя для того им не свергнутые, что разделенная их власть не столь их делала предприимчивыми, как других Государей, хотели мучители быть законов; а подданные их, не различая вольности от своевольства, ни какия власти не признавали.

235

Партии по чреде овладали верховною властию, и всегда мучительству, или безначальству преданное правление по чреде переходило со рвением из единыя крайности в другую.

По возвращении своем из Крита и Египта, знатнейших тогда в свете государств, коих Ликург научаться ездил нравам и законам, помышлял он о преображении Спартян. Не так он мыслил, как другие после его в Греции возставшие законодатели, которыя от робкаго угождения, желая всем удовлетворить гражданам, ни кого не удовольствовали; оставили семена всех несогласий или исправили одно злоупотребление, дабы тем удовлетворить другому. Политика должна конечно повиноваться разположению умов и не оскорблять народные нравы, когда она дает законы великому государству, для того что народный разум необходимо сильнее разума законодателя: но коли дело имееш с небольшим числом граждан, единую в городских стенах семью составляющих, то нет нужды в таком снисхождении. Ликургов дух противуборствовал духу Лакедемонян, и отважному следуя предприятию, вознамерился он новый из них народ соделать. Не почел он невозможным, что бы побуждая их надеждою или боязнию, они не восхотели помышляемой им перемены. Приобретши друзей достойных своей мудрости и мужества, велел он им явиться вооруженным на площади, где хотел объявить свои законы; и не имея другаго права, как любовию к благу и к спасению отечества подаваемаго, принудил Лакедемонян быть мудрыми и счастливыми.

Ликург сохранил в Лакедемоне сугубое царское правление; что было свойственность двух потомства Ираклиева отраслей. Оставляя сим государям неограниченную, как полководцам над войском власть, принудил их как судей, купно с Сенатом, быть токмо орудием или исполнителями законов. Народному же телу отдал законодатель сей власть самодержавную, то есть право давать законы, учреждать мир или войну, и поставлять судей, коим он долженствовал повиноватися. Но дабы народ не тревожился о своем состоянии, и чтобы под видом сохранения своея вольности, он не предался бы беспокоющейся и волнующейся недоверенности; то Ликург учредил в его пользу Ефоров * или


* Г. Мабли не с довольным, мне кажется, основанием приступает ко мнению, приписующему честь установления Ефоров Ликургу. Правда, что и Иродот древнейший Греческий историк, отцем Истории названный, сего же мнения: Ксенофонт относит сие установление так же ко временам Ликурга. Но Аристотель и Плутарх определяют учреждение Ефоров при Царях Феопомпе и Полидоре, приписуя онаго честь сему последнему: которое мнение мне кажется есть справедливое. Ликург, полагая явные пределы власти народа и власти Царей, не имел нужды учреждать между ими посредников. Мнение сие тем более подтверждается, что Ефоры не имели положенных пределов своея власти; по чему и кажется, что они были учреждены во время несогласия и возмущения: а до времян Феопомпа и Полидора История не упоминает ни о каких смятениях в Спарте произшедших. Учреждение Ефоров можно почесть средством употребленным к возстановлению тишины и спокойствия. Как можно поверить, что Ликург, сей [236] мудрый Законодатель, был учредитель Ефорския власти? он, который с такою точностию полагал пределы различных властей Лакедемонскаго правления; когда Плутарх сомневается, были ли они поставлены для того, чтобы соглашать различныя мнения своих Царей, или избираемы самими ими, когда долговременная война принуждала их отлучаться из Спарты.

236

 Надзирателей. Им особливо препоручено было предохранять, чтобы Цари или Сенаторы не употребляли во зло исполнительную власть, а чрез то не освободились бы от законов, и их бы не нарушили. В чину сем граждане переменялися ежегодно, для того, чтобы они прилежнее были к своей должности, и не столь предприимчивы. Таким образом удерживали они республику в безопасности, подающей единую всем гражданам корысть.

Сенат, составленный из двадцати осми народом выбранных граждан, исполнивших шестидесятилетнее жизни течение, отправлял гражданския должности, служил обоим Царям советом, которым без их согласия ни чего предпринимать не дозволялося и предлагал народному собранию те дела, которыя оно судить и решить долженствовало.

Ликургова республика так же, как Полибий сказал после о Римской республике, сопрягая все выгоды, коих Монархия, Аристократия и Димократия заключают в себе токмо слабейшую часть, если они не соединяются в едином правлении, не имела ни единаго им естественнаго порока. Самодержавство, коим народ пользовался, побуждало его без напряжения ко всему тому, что в народноуправляемом государстве любовь вольности и отечества могут произвести великаго и великодушнаго. Но в следствие учрежденнаго между различными властьми равновесия, димократическая правления часть всегда бывала безсильна и утесненна судейскою властию, сколь скоро она свою власть во зло употребить хотела. И для того не видно было в Лакедемоне ни своенравия, ни вспыльчивости, ни ложнаго страха, ни насилия, безславящих большую часть Греческих республик. В следствие того же властей равновесия всемогущия по своей чреде судии предшествием пред ними закона находились, удаляяся правил, под рукою повелительною народа. Чины государственные друг другу помогали, друг друга освещали, приходили взаимным порицанием в совершенство. Великия злоупотребления были невозможны предупреждением малых. Сенат, долженствующий бдению Ефоров своею умеренностию и премудростию в употреблении исполнительныя власти, научал народ разбирать и познавать истинныя свои корысти, основываться на правилах, и разум сохранять непременяющийся. Цари ни какия не имели власти, когда не были Сената устами; они придавали однако же войскам скорое и поспешное действие, оживляющее воинское производство и успехи, и почти у вольных народов неизвестное.

Сколь ни премудро было сие правление, о коем Ликург у Критян первое получил понятие; но он не надеялся получить от


[236] мудрый Законодатель, был учредитель Ефорския власти? он, который с такою точностию полагал пределы различных властей Лакедемонскаго правления; когда Плутарх сомневается, были ли они поставлены для того, чтобы соглашать различныя мнения своих Царей, или избираемы самими ими, когда долговременная война принуждала их отлучаться из Спарты.

237

него успеха, если древния не истребятся нравы. И в самом деле, какой был бы плод порядка им учрежденнаго, дабы сделать единые законы всемогущими и самодержавными, если бы богатства, и с ними всегда сопряженная роскошь, и последуемое им повреждение нравов, граждан неравенство, и по тому мучительство и рабство, научили Лакедемонян презирать, или осмеивать свои новые законы? Бедностию в презрение вверженный народ не мог бы сохранить своего достоинства; продавал бы свое согласие, свои права, и свою вольность, более дающему. Сенаторския места, добродетельнейших мужей украшать определенныя, доставалися бы богатейшим; чины гражданские покупалися бы для удовлетворения своего тщеславия, или для поноснаго своея власти торгу. Цари споспешествуя повреждению, дабы чрез то найти повинующихся их воле рабов, жертвовали бы отечеством частным своим корыстям. В Египте Ликург познал власть нравов над обществом. Многие же народы, не ведая, как сей законодатель, взаимное действие законов над нравами и нравов над законами, почерпнули токмо посредственныя выгоды из приложенных ими стараний к ограничению единою другую различных государства властей, и к удержанию их в равновесии. Ликург, желая граждан сделать достойными истинную вкушати вольность, учредил в имении их совершенное равенство; но он не остановился при новом земель разделе. Природа вселила в Лакедемонян без сомнения неодинаковые страсти; не тот же замысл в приращении своих наследств: и для того он опасался, чтобы сребролюбие не собрало поместья в единую руку. А дабы Спарта не пользовалася токмо преходящею переменою; то он низшел, так сказать, даже во внутренность сердец граждан своих, и истребил в оном семена сребрюлюбия.

Ликург изгнал употребление сребра и злата, и пустил в обращение железную монету. Он учредил народные столы; где каждый гражданин принужден был непрестанной подавать пример воздержания и строгости. Домовой Лакедемонский прибор делан был топором и пилою; словом, он ограничил их потребности на требуемыя токмо природою невозбранно. Тогда художества, роскоши служащия, Лаконию оставили; излишними ставшия богатства казалися презрительны; и Спарта неприступною повреждению стала крепостию. Народным воспитанием устроенные отроки навыкали с рождения добродетелям отцов своих. Женщины всегда удовлетворением их слабости законами униженныя, введшия почти во все государства послабление нравов, в Спарте возбуждали и поддерживали мужей добродетель. Великия телодвижения, уделяя им силы и мужеское телосложение, возвышали их сверх их пола, и уготовляли их дух к терпению, к мужеству, и к иройской твердости.

Любовь к бедности отвлекала внимание Лакедемонян от добычи и дани побежденных. Питаяся плодом земель своих, не имея других денег, как незнаемы я прочим народам, не имея для

238

будущия нужды положеннаго сокровища; не возможно им было производить войну, вне своих областей. Закон, запрещающий им уделять чужестранцам право быть их согражданами, препятствовал им возстановлять урон, самою победою им причиненный. И так все их побуждало мир почитать драгоценнейшим человеков благом. Однако же Ликург не положился на столь удобныя побуждения, чтобы отечество свое удержати во пределах правосудия и умеренности. Имея хорошее о человеческом сердце сведение, и о том, что составляет непременное государств благоденствие; не уверялся он обольщающим внешностям властолюбия, сей изобилующей надеждою и обещаниями страсти: но в малое время коли не счастлива приводящей народ в погибель, во счастии превращающейся в сребролюбие и грабительство, нравы и состояние граждан пременяющей и разрушающей правления правила. Сей законодатель издал закон, запрещающий Лакедемонянам производить войну, разве для своея защиты; и никогда не пользоваться победою, гонясь за разбитым войском.

Сия по виду чрезмерная предосторожность была необходимо нужна; ибо Ликург (дабы Лакедемон укрепить сколько возможно) сделал его более воинским станом, нежели городом. Там беспрестанно произходили воинския упражнения; всякия другия были в презрении. Все граждане были воины. Не быть в состоянии сносить голод, перемену погоды, и труды величайшие, не умирать за отечество и не поражая неприятеля жизнию жертвовать, почиталося безчестием. Легко могло бы случиться, что Лакедемоняне, влекомы и прельщенны своим мужеством, устремили бы к увеличиванию своих областей данные им для их защиты качества. Чем меньше сей храбрый и к войне склонный народ искал своея славы во исполнении правосудия и умеренности; тем более Ликург, соделовая воинов, долженствовал им подтверждать наблюдение мира.

Хотя сие мною Лакедемона сделанное описание первыя токма в себе черты содержит; однако можно по ним судить о почтении, или лучше сказать о удивлении Греции к Лакедемонянам. Позабыто их жестокосердие против Илотских граждан, коих потомков они содержали еще в рабстве. Обе их после Ликурга с Мессенианами войны, окончавшияся разрушением Ифомы и Иры и порабощением всех Мессении жителей, почитались задумчивости мгновениями, долговременным замененными исполнением добродетели.

Ираклий, говорит Плутарх, путешествуя по свету, единою вооружен палицею, истреблял мучителей и разбойников; а Спарта с бедностию своею такое же в Греции имела владычество. Правосудие ея, умеренность и мужество, столь там были знаемы, что не вооружая граждан, не выводя их в поле, утушала она помощию единаго посланника домашние Греков мятежи, принуждала мучителей слагать с себя присвоенную ими беззаконно

239

власть, и пресекала возставшия между двух городов несогласия.

Сей всегда порядку споспешествующий род ходатайства тем легче Спарте приобрел ощутительное пред другими республиками превосходство, что они беспрестанно принуждены были прибегать к ея покровительству. Блаженны по чреде ея благодеяниями, ни едина из них не отрицалася следовать ея советам. Лестно человечеству (да сие есть и правило нравоучения и политики изящное) взирать на народ, долженствущий своим благоденствием любви своей ко правосудию и благодеянию. Лакедемон приобрел в Греции недостающую Амфиктионскому совету силу, для содержания между ея частей сопряжения. Между тем как Греки навыкали повиноватися Лакедемонянам, для того что бы безумно было не почитать их премудрость и мужество; то повиновение во всех частях учреждалось: нечувствительно город их становился Греции столицею, и наслаждался без прекословия соединенных ея войск предводительством, придавал сей союзной Греческой республике все возможное ею восприять могущество.

Ныне ложно в Европе судя о государственной силе, более по пространству земель и числу граждан, нежели по премудрости законов, подумают без сомнения, что Греки, населяя малаго пространства землю, не сохранили своея вольности, как до тех пор, пока в их соседстве не возстала держава, их покорить могущая, и из того заключат, что Греки долженствовали увеличивать свое владение и делать завоевания. Похваля Лакедемонян умеренность, владычество Греции им доставившею, похулят ту же умеренность удерживавшею Греков в прежней их немощи, когда в следствие вечных превращений, вид мира пременяющих, соседи их к размножению земель своих стремились.

Но не разсматривая то, что действительное составляет государства могущество, приметим, что пружины союзныя республики столь суть многочисленны, столь сплетенны и столь медлительны в своих действиях, что она токмо на себя с успехом внимание обращать может. Должноли было Спартиянам побуждать Грецию к завоеваниям, которыя, не обогащая ни единаго из ея городов особо, соделали бы общество ея могущественнее? Осторожность не дозволяла оное испытывать: всяк знает, что отдаленная корысть никогда большую часть людей не привлекает; общая же корысть трогает их слабо.

Хотя бы кому удалося в общем Амфиктионском собрании вперить Грекам страсть к общим завоеваниям: но скоро бы безчисленныя препятствия, привязанныя к сему предприятию, их от онаго отвратили. Союзная республика для того защищается с успехам, что великий предмет ея сохранения, когда вольность ея оскорбляется, единую всем ея частям влагает корысть. Наступательная война не токмо союзников не соглашает, но паче всегда их почти разделяет. Начиная предприятие, всяк старается как можно меньше способствовать оному; а всяк однакоже

240

хочет получить из онаго наибольшую выгоду. В достойство поставляется обмануть хитро своих союзников, и не исполнить свои обещания. Удастся или нет, но ни кто себе не отдает справедливости, ни кто не хочет быть виною претерпенных несчастий; все хотят быть зиждителями благих успехов, и союз окончивается ненавистию.

Греки, делая к завоеваниям вне земель своих предприятия, узрели бы несогласия, между их республик возстающия, и возрастающую между ними ненависть неутолимую. Всякий город имел бы неприятелей при вратах своих, или бы приобрел худо служащих себе подданных. И так не порочить, но паче выхвалять должно умеренность Лакедемонян и других Греков, если они находили в самих себе довольныя средства против нападений сильнейших держав.

Греция не имела в разсуждении своего пространства в воинах недостатка; а в землях ея, благоразумно по разным государствам разделенных, законы свято были наблюдаемы. Представим себе землю сию наполненную республиками, пышность и роскошь ненавидящими, населенную воинскими гражданами, любящими токмо правосудие, славу, вольность и отечество: что ей нужды, что в соседстве ея могущественныя возстают державы? Повторить ли мне здесь то, что в других политических находится сочинениях, что неизбежимая в великих государствах роскошь их истощевает? Там законы изнемогают и силы бывают без действия.

На конец возрасла та могущественная держава. Между всеми Асийскими народами, богатством токмо славящимися, был народ малочисленный, коего области отгоняя от себя сребролюбие, роскошь, сладострастие, были убежищем великих дарований, мужества и других добродетелей, самодержавством у соседей его изгнанных. Кир был их Царь: но прельщенный своим властолюбием не познал он блаженства управлять едиными Персами. Лидийскаго царства завоевание предало ему в руки Крисово богатство, и всю Малую Асию ему покорило. Он пошел войною на Сирию, овладел ею и Аравиею, могущество Ассириан рушил, взял Вавилон; и владение его простираяся наконец чрез все земли, лежащия между Индом, морями Каспийским, Черным, Егейским, Ефиопиею и Аравийским морем, от Греции токмо морским (слабая защита!) проливом отделялося.

Кирова История дошла до нас детскими обезображена басниями, коими ее Иродот украсить помышлял; или украшенная историком Философом, не столь истинну предать нам помышлявшим, как преподавать Царям учения, дабы они научалися быть достойными своего щастия. Как бы то ни было, видно что сей Государь, исполнив Асию славою своих деяний, восприял жребий мужей чрезвычайных, коих История тем более наполняется вымыслами и чрезъестественными происхождениями, чем меньше величество их сих смешных требует украшений, дабы

241

возбудить удивление. Кир был непрекословно единый из славнейших в древности мужей своими дарованиями; да и по учреждении своего обширнаго владения, каким бы Греки могли быть подвержены опасностям, если бы, следуя примеру Спарты, они исправили свое правление? Киру, Асиею обладающему, единые Персы были истинною силою; прочие его подданные должны ни во что вменяться.

Чем владение сего Государя было пространнее, тем меньше опасаться можно было его могущества. Камвису, сыну своему и наследнику, оставил он чрезмерное счастие, под бременем коего сей изнемог. Не надлежит человеку налагать должности, силы человечества превосходящия. И сам Кир не мог бы воспрепятствовать разслаблению пружин правления. Чем больше начало войны между Персов и Греков отдалялося, тем безопаснее становилося оно Грекам; да могло бы и то быть, что Кировы наследники, удрученные тягостию своего величества, своих пороков и своих предприятий, отложили бы намерение делать завоевания, и не вооружались бы против Греции, если бы она, следуя благоразумию, о себе токмо помышляла.

Война началась за учрежденныя на брегах малыя Асии поселения. Они не составляли единое с Греческими республиками тело, с которыми они не наблюдали союза; и хотя они не имели свойственныя вольному народу качества, но нетерпеливо Персидских Царей сносили владычество. Аристагор, человек столь же отважный, как властолюбивый, непрестанно поощрял Милетских жителей к бунту; а наперстники его, наполняющия Грецию, испросили без труда у Афинян помощи Асийским Грекам, по большей части из Аттики произшедшим. Афины, свергнувшия тогда иго Пизистратов, находилися еще в восторге раждающияся вольности; а последний их мучитель Гиппий нашел убежище и отменную защиту у Артаферна, Лидийскаго градодержателя. Сия республика обещала поселениям свое покровительство; а бунт их открылся взятием Сардиса, превращеннаго ими тогда в пепел.

Дарий, седящий тогда на Персидском престоле, без труда отмстил сию обиду. Преданный Милет ярости и сребролюбию воинов, испытал всю их лютость. Победитель, покорив Ионию и все острова близ ея лежашия, восхотел простерти наказание во всю Грецию: он послал туда вестников со требованием земли и воды, то есть с повелением покориться его державе. Афиняне не раскаеваясь об оном утотовилися к войне, и дошед до Марафона, где уже Персы их ожидали, разбили их под предводительством Милтиада.

Дарий воскипел яростию, узнав соделанное войскам своим безславие. Он приготовлялся уже вторично напасть на Грецию с силою прежнюю превосходящею, как смерть его поразила; а возшедший на престол Ксеркс взирал токмо на соделанную Афинянами отцу своему обиду. Един из его вельможей получил

242

повеление возобновлять ежедневно оныя воспоминовение, «Если я забуду, говаривал сей Государь, сожжение Сардиса, дерзкие набеги Европейских Греков в Асию, и Марафонской бой; то не мните, чтобы они тронуты были моим воздержанием. Гордость их без ужаса на мое могущество взирающая, тем смелее будет в соделании мне обид. Великодушие мое почтется боязнию или немощию; а сии ненаказанные мною народы войдут еще в Асию вооруженною рукою. Не возможно ни Персам, ни Грекам взирати друг на друга равнодушным оком; великая ненависть их разделяет, великия подозрения препятствуют их согласию. Персия должна повиноваться Греции, или Греция покоритися Персии».

Сколь нетерпеливость Ксерксова, чтобы начать войну со Грециею, велика ни была; но он употребил четыре года на уготовления к сему походу, и собрал так сказать все силы Асии. Сухопутное его войско состояло из милиона семи сот тысячь воинов, а морское войско, из пяти сот тысячь состоящее, плыло на тысяче и двух стах кораблях со тремя стами транспортных судов. Кажется, что сие исчисление Ксерксовых сил увеличено: но, следуя повествованию других Историков, сей Государь имел войско довольно великое, чтобы восхотеть покорить целую Европу, если бы довольно было собрать великое людей множество, чтобы быть завоевателем и производить великия деяния.

Спарта свято еще наблюдала наистрожайшия Ликурговы узаконения и все ея граждане подобны были трем стам ироям, жертвовавшим собою при защищении Фермопил. Афины второе между Греками занимали место, и никогда они в толь цветущем не находились состоянии. Заняты старанием возобновить свою вольность и отрясти срам своего порабощения, приобрели они под мучительством Пизистратов все добродетели вольной город прославить могущия: но о которых ныне трудно иметь истинное понятие; все распри и ненависти умолкли; а награждение, честь, слава предоставлялись добродетелям и великим дарованиям. Марафонской бой усугубил их мужество; а как Ксеркс вошел во Грецию, то не было Афинянам невозможности сохранить своея славы.

Если бы все Греческия республики, хотя не сходствуя со Спартою и Афинами, могли бы однакож их повиноваться велениям, или по крайней мере им не изменять; то бы Персидскаго Царя предприятие почлось без сомнения отважным и безразсудным. Но не все Греки могли не ужасаяся взирать на грозящую им бурю.

Спарта не возпользовалася имеющею к себе доверенностию, дабы побудить своих соседей к восприятию свойственных ей добродетелей и учреждений. Она могла бы исправить большую часть несправедливых законов и вредных обыкновений в Грецию вкравшихся. Но едва своею мудростию приобрела она владычество, как восхотела оное соблюсти обыкновенными

243

властолюбия средствами: и без сомнения не может у смертных быть добродетель непорочна, когда Спартянская не была такова.

Республика их, испытывая всечасно, что недостаточное Греческих городов правление единых в крайней удержало посредственности, принуждало других просить у нея помощи и в разсуждении ея содержало их во истинном повиновении, опасалась показаться не столь нужною, как она была в самом деле и зреть власть свою уничтожаему, если Греческое правление столь будет мудро, как оно быть могло. Восхотела, чтобы покровительство ея было необходимо; ни когда не искала средства ко изсушению источника тревожущих Афинян распрей. А как по свержении Пизистратов ига она начала приобретать славу, то столь была завистлива, что восхотела поставить над ними повелителя, возводя паки Гиппия на престол.

Я не могу воздержаться, чтобы не сказать: сожалительно, что Ликург, предписывая согражданам своим мудрые законы, не открыл им дальнейшия оных следствия. «Поступайте неотменно, сказал бы им, по законам, кои наблюдать вы во присутствии богов клялися. Они соделают вашу безопасность, и вы не будете подвержены ни единому из зол, другими народами испытываемых. Я обещаю вам, что делая вас достойными Греции доверенности, они доставят вам владычество над нею; но тогда остерегайтеся, чтобы такое благополучия начало вас не повредило. Пороки Греков подвергнут их вашей власти; но не мните, чтобы сии пороки нужны были вашему величеству. Вы составляете столь изящную республику, что соседи ваши никогда с вами сравниться не могут; а хотя бы все Греки вам уподобились, не утвердилося ли бы тем более ваше благоденствие, для того, чтобы вы окружаемы были народами, сребролюбие и властолюбие ненавидящими и ставящими себе в закон вашей вольности почитание и защищение. Если же вы опасаетеся, что в Греции новыя возрастут добродетели; то будьте уверены, что не полагаяся на самую вашу добродетель, вы скоро прибегнете к политике обмана, коея способы и средства сперва бывают обоюдны, и неосновательны, а наконец разорительны. Будьте уверены, что чем более вы стараться станете исправляти Греции нравы и учреждати правосудие в ея городах, тем послушнее они будут вашим велениям, для того, что ни подозрение, ни боязнь не воспретят им со всем предаться своей благодарности и вашему великодушию».

«Повелеваю вам, примолвил бы Ликург, стараться внушати Грекам добродетель; да тем только и можете вы быть всегда сами добродетельны. Да почтется тот изменником общему отечеству, а паче Лакедемону, кто восхощет вас уверить, что в том то ваша и польза, чтобы Греки были ни столь мужественны, ни столь правосудны, как вы. Если пороки ваших соседей доставят вам некоторое превосходство, то оное будет неосновательно; а во многочисленных случаях пороки сии будут вас

244

беспокоить и вам препятствовать. Если вы воспретите Греции, дабы господствовать над нею, быть столь сильною, как она быть может; то вы уподобитесь самодержавцу безумному, приводящему подданных своих во изнеможение оказывать ему услуги, дабы тем легче их удручить можно было. Владычество ваше не утвердится; да вы его и потеряете, когда нападет на вас с великими силами внешний неприятель».

Некоторые города, пользуяся примером Спартою им подаваемым, внушили гражданам своим любовь вольности и общаго блага; но при начатии Мидийския войны большая часть из них не утвердили еще свои законы и не учредили еще правильнаго правления. Единые завидуя беспрестанно своим соседам, или управляемы с самаго своего начала пронырствами своих судей и знатных граждан, всем жертвовали корыстям их страстей, или их намерений. Другия окостенев, если так сказать можно, от долговремяннаго мира, и предавшися торговле и художествам, мнили, что Греции нещастия час уже приспел; и сии республики, вступая в союз с Персами, держалися противныя неприятелей их стороны, или хотели предупредить свое истребление. Таковы были жители Фессалии и Етолии, Долоны, Ениане, Перевы, Локриане, Магнеты, Мелиане, Фтиоты, Фивяне и все жители Веотии, кроме Фиспян и Платеян. Да и в самом Пелопонесе Аргиане и Ахеане приняли Ксерксову сторону.

Греческой союз рушился отпадением имянованных мною народов, и родившейся из онаго ужас причинил бы, казалось, разрушение всех республик. Надлежит признаться, сколько Спартяне, Афиняне, и их союзники крепости духа ни имели, но вероятно ли, что имея во всей Греции сообщников и будучи в состоянии побеждать Греков самими Греками, Ксеркс не успел во своем предприятии?

Я знаю, что многия историки вымыслили, дабы изъяснить нечаянное Мидийския войны окончание. Они представили Асии воинов более женщинами, нежели мужами, поверженными в роскошь и сладострастие; но хотя Персия не была такова, как при владения Кира: однакож не впала еще в безчувственное и смертное состояние, в коем ея обрел по том Александр великий. Ксенофонт упрекает Ксерксовых наследников многими пороками, коих не знали его предшественники. Если пышность, слабость и гордость Камвиса безславили престол его отца; то наследовавший ему Дарий любил славу. Правда что Персия лучшия свои войски в нещастных потеряла войнах с Аммонианами и Скифами; но ужели не было во владение Ксеркса никаких войск Киром устроенных? Или дух сего Государя всю Асию оживлявший совсем истребился? Народ, безпрестанно воевавший, сохранил бы по малой мере предание своея древния дисциплины, и имел бы несколько испытанных воинов. Да и сам Иродот повествует, что добродетель у Персов тогда была почитаема, и что мужество и искуство степенями были к достижению достоинств.

245

Многия воины отличились и в Мидийскую войну делами редкия храбрости; да и целыя войски следовали их примеру.

Мы не знаем, что такое есть покорение вольнаго народа. С тех пор, как монархия стала общее в Европе правление, где все подданные, а не граждане, и где разумы равно от сребролюбия и сладострастия изнемогают; то война производится в землях к повиновению обыкших и защищаемых наемниками. Самыя республики нам предлежащия представляют токмо толпу мещан прилепленных ко гражданским упражнениям: отчаяние не родит уже там чудес, и мы не найдем народов предпочитающих разрушение свое потерянию своея вольности. Спартяне и Афиняне хотели умереть свободны: но какой был плод их мужества? Жертвуя великим числом воинов для занятия Фермопил, Ксеркс наконец овладел ими; а следуя сему порядку мог бы он везде такой же иметь успех.

Чем более рассматриваеш состояние несогласныя Греции, тем более удостоверяется, что ей не возможно было избежать угрожаемаго ей падения. Токмо превозходство Фемистоклово над Ксерксом, а Павсаниево над Мардонием спасло Греков. Сравнивая сих славных мужей, мы можем объяснить почти невероятное Мидийския войны окончание.

Фемистокл родился со чрезмерною ко славе страстию. Нетерпеливо желая прославиться, сказывают, что Марафонской бой, Милтиадом выигранной, отгонял сон от очей его. В нем соединялися все качества великаго мужа составляющая; и ни кто (сию похвалу приписует ему Фукидид) не заслужил лучше удивления потомства. Некое непреложное стремление, наиредчайшее природы дарование, представляло ему лучшее всегда средство; храбрость его никогда не изумлялася для того, что благоразумие его, превзошед все препоны, предвидя оныя, возвышало его сверьх всех происшествий.

Между тем как Афины о смирении Дария предавалися радости, Фемистокл взирал на Марафонской бой, как на предвестника ближайшия бури; но он не хотел нарушить радости своих сограждан, угрожая им Персидскаго Царя мщением. Они требовали лести, а не предвидения злополучий. Предвидение его почлось бы преступлением или воображением смеха достойным. Пользуяся благосклонностию к себе народа и гордостию щастием его усугубляемою, он воздвигает гнев его против Егины, могущественныя тогда в море республики; доводит Афинян постепенно до объявления ей войны, и таким образом принуждает ее завесть флот, которой будет их и целой Греции спасением.

В самом деле, если бы Ксеркс, господствуя в море, мог по своей воле чинить на Пелопониския и Аттиския берега нападения в то время, как сухопутное его войско входило в Фокиду; Греки не знали бы ни где собирать, ни куда устремлять свои силы: и каждый народ, опасаясь неприятельскаго набегу, не удалялся бы земель своих для их защищения. Таким образом

246

каждый народ, от других отделенный, видел бы свою немощь и на помощь не надеялся бы. Всеобщий ужас сделал бы разумы неподвижными; и сомневаться не должно, что многия города, верные Греции пребывшие, жертвовали бы тогда общею отечества корыстию частному своему спасению, следуя примеру республик с Персами соединившихся.

Не столь великий муж, как Фемистокл, помышлял бы только о запрещении Афин; их укрепления, пристань, оружейница, съестный припас совсем бы его заняли. Напротив того, преисполненный правилами, силу союзныя республики соделовающими, он почитал Грецию Афинскою стеною. Если она покорена будет, то знал, что единые Афины противиться не возмогут. Казалося, что он отечеством жертвует: но он с пользою ему служит, для того, что Греков приводит в состояние защищаться; а если они не погибнут, то победительныя Афины осенятся славою.

Не знаю, вняли ли довольно великости духа Афинян при пренесении их в Соломину и Тресену своих жен, детей и стариков; сами же оставаяся без отечества или, лучше сказать, предавая оное варварской ярости, укрылися в корабли из древа домов своих построенные. Сие предприятие, коего мудрость малому числу была понятна, представляло всем уничижительной и ужасной образ бегства или конечнаго разорения. Надлежит преселиться в те отдаленныя времена и познать оных предразсудки, коли хочем судить о могущественных и неизчислимых препятствиях, Фемистоклом обретенных, когда он побуждал своих сограждан к оставлению своих домов, храмов, богов н гробниц отцев своих. Греция была бы безнадежна, если бы сей полководец не имел всяческия дарования и все роды разума. Упражняем величайшими мыслями и труднейшими политическими и военными соображениями, он прибегнул ко средствам лести и пронырства, дабы уверять людей, понимать его не могущих. Не могши возвесть черни до своих мыслей, убеждал ее властию; возбуждал ее веру; отверзал уста богов; и Грецию исполнил прорицаниями, способствующими его предприятиям.

Овладев Фермопилами, Персы разсеялись по всей Греции, оную опустошали. Делф долженствовал спасением своим незапной буре, которою ужаснувшияся варвары почли знаком гнева божества, град сей покровительствующего и ими раздраженнаго, Феспия и Платея превращены ими в пепел; с обнаженным мечем взяли они Афинской замок, не взирая на удивительную оставшихся в отечестве Афинян храбрость: один токмо Пелопонис остался Персам затворен.

Против неизчислимаго Ксерксова флота Греки поставили только триста восемдесят кораблей, под предводительством, во имя Лакедемона, неведающаго своея должности полководца. Или Евривиад поражен слабостию своих сил, и внимая токмо ужасу, мнил, что неприятель уже близок; или безразсудно помышляя, что

247

для безопасности Пелопониса должно было ходить подле его берегов, или стоять близ Пилоса и Феры, и равным образом покровительствовать всем его частям, вознамерился оставить Саламинской пролив. Фемистокл мужественно ему в оном противоречил, представил Грекам, что токмо в сем проливе может малое число их кораблей с успехом противиться Персов превосходству; показал, что неприятели их, отходя ко брегам Мессении, Елиды и Ахеи, подвергнут везущие к ним военные припасы потерянию опасности, пока Греческий флот находиться будет в Саламине; доказал, что весьма полезно устрашить Аргос, явившийся изменным городом, и что все равно, что Персам оставить Грецию, что удалиться от Коринфскаго перешейка, когда Ксеркс все войско свое в сию устремлял сторону, желая открыть себе путь в Пелопонис. В самом деле, если бы Евривиад вышел из Саламинскаго залива, то бы варвары оной заняли, осадили бы Коринф с сухаго пути и моря, и сколь бы Греки упорно не защищалися, Ксеркс наконец торжествовал бы, как при Фермопилах, над их искуством и отчаянием.

Фемистокловы представления были безплодны. Он предупредил Евривиадово намерение, приняв на себя вид изменника (последнее изступление любви великаго мужа к отечеству!), подал Ксерксу известие, что Греки хотят укрыться, и чтобы он спешил на них нападать, если хочет препятствовать их удалению; что несогласие господствующее во Греческом флоте уготовляет ему победу; и что он там найдет друзей служить ему желающих. Ксеркс дался в обман, а Евривиад принужден был к бою. Греки, в безопасности быть в сем проливе окруженны, действовали все вдруг, а варвары, не имея довольно места для разширения сил своих, действовали токмо малою оных частию. Разбитие первой их линии привело весь флот в замешательство, который скоро по том обращен был в бегство.

Глупость Ксерксова сделала Саламинской бой решительным. Урон его был велик: но собрав остатки своего флота, не оставалось ли ему еще довольно кораблей для господствования в .море. Почто мнит он, что все уже пропало? Сухопутное его войско ни малаго не претерпело урона, и вся почти Греция была ему покорена. Если бы сей Государь не был трус и глуп, дался ли бы он в другой раз Фемистоклу в обман, который ему подал известие, что Греки хотят разорить мост, на Босфоре им построенной? Конечно не оставили бы они у себя сильнаго неприятеля, приведши его в необходимость победить или погибнуть. Какия бы подобный Ксерксу Государь войски ни имел, то определено ему быть побежденну Фемистоклом. Величайшия силы в руках его подобны Ираклиевой палице в руках младенца, поднять оную не могущаго. Ксеркс обратился в бегство, и оставя во Греции Мардония со тремя стами тысячами человек, кроме союзных войск, помышлял не столь о ея покорении, как о ея упражнении

248

во время своего возвращения и о препятствовании ей прострети свое оружие в Асию.

Мардониево войско в ужас Греков привесть еще могущее, когда бы они большей не избегли опасности, казалось им презрительным по отшествии и переправе Ксеркса чрез море со главными своими силами. Они уже о победе и не сомневались; а изумленные Персы начинали напротив того отчаяваться во успехе. Греция однакож наполнялась еще изменниками, несмеющими покаяться во своем вероломстве, и по тому служащими еще варварам. Спартянам и Афинянам нужна была изящнейшая мудрость к удержанию во пределах своего мужества. Неосновательность с их стороны могла бы возвратить неприятелю смелость, и дать способ обрести в самом себе силы и средства, Мардонию по видимому не сведомыя. И так, спасение Греков зависело токмо от искуства в войне; а с сея стороны Павсаний, предводительствующий их войском, гораздо превосходил Персидскаго полководца.

Знаю, что сей вождь, ослеплен по том Ксерксовыми дарами и обещаниями, изменил Греции, и восхотел быть мучителем; своего отечества. Обоязнен, не угрызением совести, но затруднениями своего предприятия, он раскаивался иногда во своем намерении, не имея мудрости оное оставить. Влеком по чреде властолюбием и удерживаем боязнию, не оказал во своих поступках, как немощь и раздумчивость, стыд заговорщика совершающих и делающих его столь же презрительным, как ненавистным.

Таков то был Павсаний, как статский человек: но очень часто находим мы людей, кои будучи велики и малы в разных разсуждениях заслуживают в единое время удивление наше и презрение. Если природа не уделила ему нужных качеств гражданину помышляющему и уготовляющему перемену во своем отечестве, то она осыпала его дарованиями великаго вождя. В то время, как никогда не решившийся Мардоний не ведает, что начинать, негоцирует когда биться должно, и словом не знает искуства употреблять свои силы, Павсаний действует, бдеет и, предводительствуя войском, не устрашается; узнает Мардониево намерение, окружает его ловитвами, со всех сторон его утесняет, и принуждает его наконец к бою при Платее, в месте узком, где силы его не действуя становятся ему безполезными; и откуду токмо сорок тысячь Персов бегством спаслося под предводительством Артаваса; другие совсем были разбиты.

В тот же день, как Павсаний торжествовал при Платее, Леотихид Царь Спартянской и Ксантип Афинянин одержали при Микале совершенную над Персами победу. Лакедемонский предводитель, не ведая произшедшаго во Греции, разгласил по брегам Асии побеждение Мардония, и чтобы поселения, видя Греков от ига Персиею им грозившаго освобожденных, воспринимали паки свою свободу. Диодор примечает, что Греки ни храбростию, ни искуством в войне победили в сем случае. Победа

249

была сомнительна; Самиане и Милесиане перешед на Греческую сторону установили ее на их стороне. Устрашенные сим нечаянным отпадением, Персы пришли в замешательство, а Асийские Греки видя оное соединились со Европейскими ко изтреблению общих своих неприятелей.

Остановившейся в Сардисе Ксеркс, узнав конечное войск своих разбитие, не почитал себя в безопасности, побежал поспешно в Екватану, разсеявая в земле своей сопутешествующий ему ужас. Чем более сей Государь со удовольствием наслаждался зрелищем своего могущества и величества, взирая на собранныя им против Греков силы, тем более чувствовал он себя уничиженна своим нещастием. Прежде хотел целой завоевать свет; теперь казалося ему, что зрит уже Спартян и Афинян среди своего государства, и недерзал почти надеяться сохранить отца своего наследие. Соломина, Плотен, Микала, ужасныя имена! возобновили воспоминание претерпенных Персиею нещастий в войне с Ефиопиею, с Аммонианами и со Скифами. Мысли властолюбия и завоевания, вперенные Киром его преемникам, истребились изо всех разумов; и Ксеркс оставил наследникам свою токмо боязнь и малодушие.

Греция не могла утаить опасность, в кою ее ввергнула измена некоторых городов. Она испытала, что добродетели и великия дарования, плоды вольности, произвести могут ко утверждению и продолжению ея благоденствия. Надлежало ей с большею горячностию прилепиться ко древним своим правилам, и помышлять о почти разрушенном всех ея народов союзе. Следуя мудрости умягчила она закон осуждающий к потерянию десятой всего своего имения доли всех Персам предавшихся или даровавших им свою дружбу. Исполнение сего закона, возжигая в Греции междоусобную брань, возобновило бы и умножило древния несогласия. Победители Персов были снисходительны: народов пощадили, а наказали токмо судей уговоривших их ко измене своея должности.

Греки оказали еще свою умеренность не послушав Лакедемонян, требовавших, следуя недостойной их политике, изгнания из Амфиктионскаго собрания депутатов городов с Персами в союз вступивших. Делая во Греции многих недовольными, они бы разрушили связи союза, и соблюли бы в недрах ея союзников чужестранным. Но со всею мудростию, столь вольнаго народа достойною, союзная Греческая республика не много не рушилася. Персы, если можно так сказать, заразили Греции воздух; и казалося, что Ксеркс, отмщевая свои уроны, изрыгнул, убегая, дух несогласия на Лакедемон и Афины.

Полученная при Платее добыча влияла Грекам любовь к богатству: сами Спартяне дерзнули взять из оныя долю, и осквернили город свой Персидским златом в то время, как Афиняне, не помышляя, что чрезмерное щастие близкое почти всегда государствам возвещает падение, предавалися несмысленному

250

высокомерию. Всегда их движущаяся и спокойствием утомляемая республика мнила с самаго своего начала сужденною управлять целым светом; и наслаждаяся заранее сим желаемым владычеством, клятвою обязывала своих граждан почитать ей подвластными все земли производящия виноград, масличныя древа и пшеницу. Сие детское властолюбие отверзало Афинян душу великим надеждам; и после чудесных премудрости и мужества дел, в Мидийскую войну ими оказанных, коли они не явили желания владычествовать во Греции, то не довольны были занимати в оной нижнее место. Как они со своими женами, детьми и стариками возратилися в раззоренныя свои жилища, то Лакедемон, завидуя ея власти тем более, что они большую приобрели славу, захотел воспретить возставление стен и укреплений их города. «Если Ксеркс, говорили Спартяне, сокрывая истинныя свои намерения под видом общаго блага, возобновит с нами войну, отмщевая свои уроны; то Афиняне принуждены будут в другой раз оставить свой город. Но думаете ли вы, что Персы удовольствуются раззорением онаго укреплений? Наученные опытом, они оныя усугубят и составят среди нас воинский город, который отнять у них мы будем не в состоянии, и откуда они препятствовать будут Греции действиям».

Афины, во мзду своего великодушия в жертвовании собою спасению Греков, были бы город отверстый и не могущий защищать Аттику и ей покровительствовать, если бы Фемистоклу не удалося, обманув Лакедемонян, возвратить им прежнее их состояние. Он поехал к ним послом; и между тем, как он их ухищренною своея негоциации улещал медлительностию, Афиняне неусыпно старались о возстановлении своих стен. Известие об оном пришло в Лакедемон; и Фемистокл обвинил завистных и злоумышленных людей в разсеявании известия, могущаго нарушить Греции спокойствие. Как он на конец узнал, что уже укрепления Афин почти были окончаны, и что не дерзнут более требовать их разрушения или недоделывания, «Почто, сказал он тогда Лакедемонянам, толико безплодных жалоб? Если вы думаете, что я вас ложным обманываю повествованием, то для чего не пошлете вы туда кого либо из своих граждан? Они истинну познают на месте, и известие их прекратит, на конец, наши распри». Фемистоклу они поверили; и Афины приняли Спартянских посланцов, как аманатов, ответствующих им за их посла. Ни едина из сих двух республик не дерзнула произнести жалобу; но неправосудие и вероломство их поступков начинали превращать зависть их в ненависть, и научили их всему тому, чем они друг другу были опасны.

Спартяне, Ликурговых установлений еще держущиеся, обретали в самых своих законах препону раждающимся зависти, ненависти и властолюбию: но Афиняне находилися в другом состоянии. Полибий уподобляет их республику кораблю ни кем неумравляемому, или в коем все повелевают. Единые, говорит сей

251

историк, хотят путь продолжать, другие пристать ко ближнему берегу: сии собирают парусы, а те их распускают; и в таком замешательстве преданное власти ветров и не имеющее цели судно стремится всегда ко своему сокрушению.

В самом деле Афины, всегда произшествиями и страстьми своими влекомыя, не могли еще утвердити правил своего правления. При самом их начале граждане их были несогласны: горные жители хотели всю власть отдать народу, жители долины желали напротив того учреждения строгия Аристократии; а на брегах моря живущие, умнее других, требовали, чтобы власть разделялася между бедными и богатыми, и чтобы посредством смешаннаго правления, все власти в равновесии взаимно удерживающаго, предупреждалося мучительство судей и граждан распускность.

Ни единая сторона не имела довольно силы, ни искуства, дабы восторжествовать над другими. Афиняне, всегдашние своих неосновательных законов злодеи, не имели, казалося, другаго поведения правила, как пример своенравия отцов своих; и среди безпрестанных превращений они привыкли быть тщеславны, вспыльчивы, безразсудны, честолюбивы, ветрены, столь же чрезмерны в пороках, как в добродетелях, или лучше сказать, не иметь ни какого нрава. Утомленные на конец домашними безпорядками, прибегнули они к Солону, и поручили ему предписание им законов; но желая исправить республики зло, сей безразсудный законодатель оное токмо умягчил, или, лучше сказать, придал новую силу древним правления порокам.

Предоставляя народным собраниям право давать законы, избирать судей, и учреждать общия дела, на пример мир, войну, союзы и прочее, он разделил граждан на разныя части, по различию их имения, и повелел, чтобы судейския места уделяемы были только тем, кои собирали с земли своей по крайней мере двести мер пшеницы, деревяннаго масла или вина. Солон, казалось, удалял благоразумно от правления дел людей, малое в общем благе участие приемлющих; разными законами возвращал Ареопагу прежнюю его власть, и давал довольныя судьям власть и силу к содержанию повиновения и порядка: но в самом деле он дал народу поползновение презирать и законы и судей. Позволяя переносить решения, определения и приказы всех судей в шумныя народа собрания, не отдавал ли он чрез сие всемогущий сан толпе несмысленной, неосновательной, завидующей щастию богатых, в обман пронырливаго человека всегда вдавающейся, и всегда управляемой гражданами неспокойными и ведающими ласкать ея пороки? Не учреждал ли он под именем Димократии истинное безначальство? Хотя бы сей законодатель обнародовал законы, касающиеся до всех частных общества предметов, и могущие онаго соделать благоденствие; но то бы было без успеху, для того, что не возможно было, чтобы ненависть, пристрастие, невежество и вспыльчивость, общенародныя

252

колеблющия собрания, допустили учредить непреложныя правосудия правила. Власти законов противуборствовала власть народнаго суда, и врата были отверсты всем злоупотреблениям.

Солон учредил Сенат, составленный изо ста граждан каждыя семьи; и общество сие, управляющее делами, приготовляющее их для народнаго собрания, и освещающее и предводительствующее народу в его судах, принесло бы правительству великую пользу, если бы законодатель знал нскуство сообразить таким образом власть его со властию народа, чтобы они, не испребляя единая другую, удерживалися во взаимном равновесии. Солону надлежало бы умалить число частых народа собраний. Сенат (не щитая чрезвычайные созывы, дозволенные требовать всякому судии и воинскому вождю), долженствующий собирать народ четыре раза в каждую Пританию, то есть каждые тридцать четыре дни, не мог быть в почтении. Народ видел его во близи и очень часто об нем судил. Солон унизил его еще тем больше, и сделал его почти ненужным, что позволял всякому пятидесяти лет гражданину речь держать в народном собрании. Витийство приобрело сан, власть Сената превышающий; и посредством свойственнаго его искуству прехождения заблуждало в чуждых предметах разумы, и судейскую мудрость покоряло своевольству народа.

Солон видел ко стыду своему мучительство Пизистратов возвышающееся на развалинах своего слабаго правления. Хотя особливыя причины с тех пор, как Афины паки приобрели свою вольность, побудили их к великим предприятиям, и народу мудрое правление имеющему почти невозможным; но они доставляли им преходящую токмо пользу. Город сей, обожающий и злодействующий великим дарованиям и добродетелям, не обрел другаго средства к сохранению своея вольности, не вредя тем соревнованию, как отменно служащим отечеству величайшую уделять честь и достоинства, а чрезмерно ему служивших наказывать изгнанием Остракисма, то есть десятилетней ссылки. Аристид, по разбитии Ксеркса, дал закон дозволяющий всякому гражданину стяжать судейский сан. И так правление, имея еще больше пороков, нежели исходя из руки Солона, долженствовало еще большее производить зло, когда стремящее Афинян к добру упорство истребится.

Конец первыя книги.

КНИГА ВТОРАЯ

Соперничество Афин с Лакедемоном. Разсуждении о правлении Кимона и Перикла, о войне Пелопониской. Падение Спартян; приобретенное ими во Греции владычество истребляется Фивянами.

Греки, прежде о себе токмо помышлявшие и во своих внутренних смятениях сухопутное токмо войско употреблявшие, малое о кораблях и о мореплавателях, служивших в торговых походах, имели попечение. Но Мидийская война учредила у них новыя корысти и новую политику. Они опасалися мщения Персидскаго двора; поношением себе щитали служение своих поселений Ксерксу: и желая иметь крепчайшую защиту, и отверсти себе вход во Асию, заключили с оными тесный союз. Хотя бы Греция не долженствовала Саламинскому бою своим спасением; но корабли свои почла бы она наибезопаснейшим против варваров остенением, и нужною связию для сопряжения многих народов морем разделяемых, для их соближения и подаяния взаимныя помощи.

Сей новый род мыслей уязвил власть Спартою присвоенную. Какую славу сия республика в Мидийской войне ни приобрела, сколь хорошо оная ни была основана, и сколь давно имя ее ни славилося: но не имея кораблей и довольнаго к содержанию флота иждивения, снишла со своея возвышенныя степени. Покровительство ея впало во пренебрежение, а Афины, посредством своих многочисленных кораблей, привлекли на себя всех взоры и завладели, казалося, превосходством свойственным еще ея сопернице.

Афины пользовалися бы маловремянным почтением, если бы Спартяне воздвигли против ея гордости и властолюбия древния свои добродетели. Сия безразсудная республика, теряющая свое могущество онаго злоупотреблением, скоро бы обстоятельствами принуждена была воспринять нижнее место, во Греческом союзе ею занимаемое. Боязнь Ксерксова мщения была ложной ужас, скоро изчезнуть определенной. Асийския поселения, к миру привыкшия и ревнующия ко своей вольности, утомилися бы безпокоющим и мучительным Афинян покровительством. Греки, из заблуждения выведенные, узрели бы свой проступок, что в забвении оставляли государство, шесть сот лет мудро ими управляющее, и не предались бы вождению народа обыкшаго, в следствие погрешностей своих законов, действовать своенравно и со пристрастием, и немогущаго

254

предводительствовать делами. Чем бы Спартяне терпеливее сносили обиду причиняемую им раждающеюся Афинян властию, тем бы Греки скорее к ним обратилися со всевозможною доверенностию.

Не ведали они, что преходящее зло надлежит сносить терпеливо, и остерегаться, чтобы оное не усугубить безразсудными врачеваниями; не знали, что Государство, приведенное переменою во смятение, еще не погибло, коли оно свято наблюдает соделавшия его могущество узаконения. Зависть их к Афинянам приуготовила их к соделанию неправосудия всей Греции; и вместо того, чтобы препоручить повеления над войсками, определенными войну производить в Асии и поселениям даровать свободу, вождю возбуждающему любовь и почтение ко власти своего отечества, они вверили оное Павсанию, Платейскою добычею повредившемуся. Приемляй мзду от Ксерксовых наперстников, он поступал с равною против Греков надменностию и жестокостию, а с Персами слабо и с удовлетворением. Сие возбудило всеобщее возмущение; Лакедемон, отмщевая всем Грекам за властолюбие Афинян, не внимал жалобам на вождя своего произносимым. Обременю, мнил он, иго, да оное не свергнется.

Поступок сей был сравнен с поступком Афин, где по изгнании остракисмом Фемистокла, Аристид и Кимон величайшую приобрели власть. Все Греки, Пелопониских изключая, прибегнули к их покровительству; и дабы освободиться от Павсаниева мучительства, обещали Афинскому народу, довольствовавшемуся повелением морских войск, как Спарта сухопутных, на войну не ходить, как под ея предводительством.

Хотя Лакедемоняне более не помышляли о соблюдении владычества в Греции, теми же средствами коими они приобрели оное, а ослепленные Афиняне своим щастием предавалися обширнейшим надеждам; Греция однакож наслаждалася миром. Древний дух союзнаго правления побуждал еще сих двух народов, по их привычке, к безчисленным стараниям, дабы угасить их ненависти. Сколь Греки к городу, коего они были граждане, прилеплены ни были, но непозволительным еще щитали жертвования его корыстям корыстями всея Греции, общаго их отечества. Афины и Спарта, соперницы и почти друг другу злодеи, довольствовалися взаимным присмотром и обезпокоиванием; причиненную обиду никогда со всем не заглаживали. По примеру других городов, называли они себя обе ноги, обе руки, оба глаза Греции; из того заключали, что по истреблении единыя, Греция будет хромонога, безрука и крива, и таким образом ужаснувшееся их воображение охладевало жар их властолюбия и зависти.

К тому же Лакедемон, медлительный в своих решениях, самым оных порядком, и следуя издревле правилам умеренности и правосудия, не мог вдруг предаться своему властолюбию; не мог он от себя скрыть немощь свою во уничижении неприятеля

255

усугубившаго своими успехами свою к себе доверенность и свое мужество; могущаго, управляя почти всеми Греции силами, с помощию своего флота делать нападения на все части Пелопониса, неприятеля предводительствуемаго в сие время людьми дарований изящнейших. Афиняне напротив того со ужасом долженствовали взирать на славу Лакедемона. Если по естеству их правления своенравие решения их учреждало; то модное тогда на площади своенравие было слепое повиновение градоначальнику, доверенность их приобретшему; а после своих великих по изгнании Пизистратов дел, познав достоинство, не вверяли они правления людям не предвидящим в какия бы бедствия война против Спарты ввергла их отечество и всю Грецию.

Хотя Фемистокл Лакедемонян ненавидел и с радостию зрел отечество свое, им управляемое, становящееся господствующею во Греции державою, но не побудил он его отмстить оружием первыя обиды Спартянами ему соделанныя. Величество его духа не дозволило ему сделаться нужным изменою. Ведая, что Афиняне были народ всегда щастие свое во зло употребляющий, познал он, что удовлетворить его страстям, а не истинной его пользе, буде поставить его главою союзныя республики, коея все движения с наивящею располагаемы должны быть осторожностию.

Аристид, будучи добродетельнее Фемистокла, своего предшественника, не имел других политических правил, как правила наистрожайшаго нравоучения, и чтил древнюю власть Лакедемона. Кимон, столь же добрый гражданин, как Аристид, всеми силами старался разорительное сих двух республик утушить соперничество, и сохранить древнее учреждение Греции. Властолюбию сограждан своих противоборствовал он со успехом, возбудив войну в Асии с Персами. В собрании народа похвалял он простоту, воздержность и умеренность Спартян, коих он сам имел нравы. Лакония, потеряв землетрясением дватцать тысячь человек, он помогал ей возстановить свой урон. Илоты и Мессениане взбунтовались. А как витий Ефиальт желал, отводя сограждан своих от подаяния им помощи, совершить падение Лакедемона, то Кимон объявил себя его покровителем, дабы возобновить согласие между им и своим отечеством; побудил Афинян подать им помощь и простить им обиду, бывшую возмездием их великодушия: ибо Спартяне щитали их тайными сообщниками своих взбунтовавшихся рабов.

Имея великия богатства, умерен будучи в домостроительстве, расточитель вне дома, он сопрягал непорочность и просвещение великаго градоначальника со редчайшими и нужнейшими воинскими дарованиями. Заслужил необыкновенную славу, одержав в единый день две победы, в море и на сухом пути. Блистающия его в Асии дела приобрели ему в Аттике злодеев; добродетели его и великия дарования стали

256

подозревать опасными: и Афины возымели доверенность к человеку предприявшему и произведшему в действие Кимоново падение. Сей был Перикл. Преизящная точность разума предлагала ему всегда вернейшия к достижению цели средства. Он имел дар . усвоевать чуждейшия ему чувствования, понимать вдруг многие предметы, и соображать их с величайшею точностию; великий полководец, витий превосходный. Никогда Афины не имели гражданина соединяющего в себе толикое число удобных ко правлению народа дарований: но все сии великия качества, еще большему Периклову властолюбию служащия, соделали нещастие его отечества и всея Греции.

Он приметил, что в следствие смешения безкорыстия и сребролюбия, твердости и снизхождения большая часть градоначальников, предшествовавших ему во правлении дел, неосновательною пользовалися народа благосклонностию; а что те, которые во время своего правления пеклися о общем благе, во чрезмерное пали нещастие. И так вместо того, чтобы быть в половину добродетельным и в половину злодеем, в едином случае народ раздражать, а в другом оказывать ему рабское почитание; то сделал он себе непреложное правило, чтобы всем жертвовать своей ко правлению республикою страсти.

Надлежало ему привесть в забвение расточительныя Кимоновы подаяния; а Перикл, посредственное имея иждивение, восхотел быть государственных богатств расточитель: он раздавал народу награждения за присутствие его при суде и представлениях. Чернь, получивши страсть к суду, оставляла площадь токмо для феатра. Солон хотел, чтобы народ был трудолюбив, и предписал Ареопагу наведываться о упражнениях каждаго гражданина и наказывать неработающих. Отец, не научивший ни какому ремеслу своего сына, терял по законам естественныя над ним права, и не мог во старости ни малыя от него требовать помощи. Законодатель надеялся без сомнения, что упражняющейся в рукомеслах народ не столь часто будет находиться на площади, и предоставит больше власти сенату и судиям. Сии намерения Перикла не тронули. Не помышляя о том, что, изтребив охоту и привычку к работе, праздность народа умножит некогда пороки Димократии, он желал теперешним его признанием прилепить его ко своему благодетелю. Чернь, всегда слепая и пристрастная во своих решениях, уничтожила власть всех почти правительств, и упражнялася на площади в пополнении, толковании, ограничивании и избежании законов, без действия чрез то остающихся: того то Перикл и желал. Возвышаяся падением судейския власти, и не хотя во правлении препятствован быть ни каким законом, с радостию предвидел, что Афины, среди празнеств, зрелищ, веселий, потеряют приличные вольному государству нравы; что ненужныя художества будут в почтении; и что Афиняне, отвлеченные от своих должностей, будут наконец стяжать

257

детскую и опасную славу, быть вежливейшим и любезнейшим Греции народом. Чем меньше республика внимание свое на производство дел обращала, тем более оныя первый судия имел власти.

Сей хитрый Афин мучитель знал, что не мог он полагаться на благосклонность народа, если не будет непрестанно стараться о своем утверждении. Великое его искуство состояло в лобзании черни, налагая тем соперникам своим молчание, и во избирании предприятий имеющих удачныя следствия. Сколь сильно ни было его красноречие, но противный случай Афинския празнества прервавший, изсушивший источник его роскоши или неприятеля введший в Аттику, привел бы вития в замешательство; а народ, зря токмо теперешний миг, и судя по произшествиям, мог бы яростию побуждаем низвергнуть обожаемого им кумира.

Тогда не с меньшею Кимона присхорбностию, но для других причин, взирал Перикл на устроившееся между отечеством его и Лакедемоном соперничество. Если Спартяне, помышлял он, вспомоществуемы силами Пелопониса, войну объявят; то сан Афинскаго начальника будет для него чрез меру тяжкое бремя, и он может быть изнеможет под тягостию войны предприятой против народа, по мнению всех, непобедимаго.

По примеру Кимона овладел он ненавистию Афинян к Лакедемону, упражняя их Персидскими походами: но самые сии успехи, чем они блестящее были, тем более возжигали Спартян зависть. Терпение их уже изнемогало, взирая на победы своих неприятелей во Асии; они утомлялися слухом великих их дел и хвалою Грециею им воздаваемою. В Спарте же мало находилося граждан, следующих древним Ликурговым законам, познавших истинныя Греции и отечества своего корысти, и воздержность наблюдающих. Сия слабая часть народа не могла бы воспретить начатию войны, если бы Перикл не воспользовался начинанием повреждения, Платейскою добычею в Лакедемоне произведеннаго. Ежегодно отсылал он туда десять талантов, раздавая их всем тем, коих он подкупить мог, и повелевал им мыслить и говорить, как добрым людям.

Но сей мир, способствовавший сперва Перикловым намерениям, стал наконец новым для него самого неудобством. С единыя стороны Персидская война выходила уже из моды, хотя и предлагала безтрудныя победы и великую добычу: что, казалось, долженствовало бы удовлетворить сугубой Афинян склонности ко славе их оружия и к великолепию их зрелищ. Со другия стороны опасно было оставлять республику со всем без действия. Недостаточно было ко упражнению ветреных разумов и ко движению обыкших, чтобы хвалить или порочить феатральное сочинение, картину, статую, здания; противоречить Ареопагу или решить несколько частных тяжеб. Афинянам надобны были неприятели, войска в поле, успехи, уроны, надежда

258

и боязнь: и их природное безпокойствие правление ими делало трудным.

По щастию Перикла Афинские союзники не столь довольны были его правлением, как Афиняне. Асийския поселения не порицали ни роскоши, ни веселостей, в кои республика вдавалася: но они тем не довольны были, что празнества и зрелища делались на их деньги, и что Перикл требовал от них шесть сот талантов дани для безполезных граждан своих увеселений; когда Кимон брал с них для Персидския войны токмо шестьдесят талантов. Перикл поставил себе правилом приводить в отчаяние народы, не могущия без своея погибели взбунтоваться против Афин. Кроме того, что они союза между собою не имели, и что им по тому не возможно было действовать согласно, они никогда не были властолюбивы и, довольствуяся возвращением своея вольности, испросили они у Кимона, чтоб им в войне, Грециею за них с Персидским царем производимою, помогать только деньгами и кораблями. Поселения, привыкнув чрез сие к тишине и сладостям покойныя жизни, отвыкли действовать оружием; а по справедливому Фукидидову примечанию, будучи истощены платимою ими данию, не могли бы они избежать Афинскаго ига, если бы сей народ восхотел с ними поступать как с подданными, а не как с союзниками.

Представляя справедливыя сих народов жалобы, как дерзновение непозволительное и могущее изтребить повиновение, Перикл легко их соделал ненавистными; побудил Афинян к войне, власть его утверждающей, обещающей им верныя успехи и великую державу. В самом деле, республика их, довольствуясь одержанием побед и взятием городов, во что бы то ни становилось, и не ведая своих корыстей, не примечала, что уничижение ея союзников предвещало ей падение, и что их бунт в ту же приводил ее немощь, в коей она находилася перед начатием Мидийския войны.

Афины неприметно бы восприяли второе место, прежде сего в союзе Греческом ими занимаемое, если бы сия война, делающая ее ненавистною, столь долго протянулася, чтобы союзники их, отпадая по малу от их союза, лишили их своея помощи. Но Афины непрестанные имели успехи; а боязнь удерживала еще многия поселения в подданстве, как Перикл возымел нужду дать республике своей важное упражнение.

Время настало отчета его правления: что было дело весьма щекотливое. Хотя он и не обогатился государственными доходами, но или от небрежения с его стороны, или от неверности со стороны его подчиненных, употребленных им во правлении государственных доходов, что росходу великих сумм показано не было, и что приходы республики уменьшилися. Уничижительно было для Перикла показать Афинянам казну их в безпорядке; признаться же, что разточение, празнества, игры,

259

зрелища окончались разорением республики и ея союзников, было то же, что оныя порочить.

Весь свет знает Алкивиадово на сей случай слово. Пришедшу ему с Периклом повидаться, говорят, что он ни кого не принимает, будучи удручен делами, и помышляет как ему давать отчет. Кабы он меня послушал, ответствовал Алкивиад, то бы скорее полышлял, как ему не давать отчета. Шутка сия послужила Периклу советом; и он стал помышлять, как бы отвратить Афинян внимание от их домашних дел каким либо вне Аттики предприятием. К нещастию его ни един соседственный Город не смел тронуться. Единые, устрашены будучи жестокаго наказания примерами, Афинами данными; другие, удерживаемы тем, что Лакедемон не берет в их делах участия и медлительностию действий сея республики, заграждали свое мщение ожидая удобных случаев, и Перикл доведен был до крайности раздражать зависть самих Спартян, коих он боялся.

Ведая, что Коринфяне не позабыли еще обиду, Афинами им соделанную в едва окончанной Коркирской войне, он надеялся, что осаждая Потидею, важное для них место, он их принудит принять оружие. В самое то время, как он единому из сильнейших в Пелопонисе народов соделовает обиду, то уже более в Лакедемон денег он не посылает; а наемники его отмстить ему могущия, продолжая сограждан своих побуждать к миру, умолкли не к стати и Периклу услужили.

Спартяне, ни малейшим в ненависти своей не удерживаемые препятствием, созвали общее своих союзников собрание, дабы разсуждать о состоянии Пелопониса и об опасностях Греции угрожаемых. Киринфяне с великим пред всеми говорили жаром. «Спартяне, сказали, они, вы есте избавители Греции, вы ее покровители: но или сложите с себя сие название, или спешите избавлять нас от зол нами претерпеваемых, и кои вы предупредить долженствовали. Время уже, чтобы ваше чистосердечие не было более игралищем Афинян властолюбия. Не ожидайте к отмщению нашему, что бы ваше истребилося могущество. Познайте Афинян: они вольности себе токмо желают, и суть главнейшия Греции злодеи. Всегда смелы, всегда предприимчивы, всегда поспешны к действию, успех, урон, все усугубляет равномерно их доверенность и властолюбие. Они мнят, что республика их приходит в упадок, коли не увеличивается. Ныне уже почитают они себя повелителями городов им надобных, и кои они покорить вознамерилися. Что вы Спартяне противопоставляете сему нетерпеливому властолюбию? Чрезмерную медлительность. Что будет ея плод? Отпадение ваших союзников и возвышение ваших неприятелей. Оставшися наконец со своими токмо силами, вознамеритеся, но уже поздно, избежать жребий многими испытанный народами. Города, ныне вас молящия, покорившися тогда Афинянам, помогут им вас удручить. Или боги напрасно человеку дали дар предвидеть будущее,

260

научаяся прошедшему? Дабы умеренным быть противу неприятеля, непрестанно вам соделовающаго обиды, не будьте неправосудны к вашим союзникам, служить вам желающим. Вы нам покровительством вашим долженствуете. Вера союзных заключений и клятвенное обещание принуждают вас ко оному, и мы желаем зреть оных действие ныне, для вашей собственныя пользы».

Отправленные в сие собрание Афинами послы сходственно поступили с Перикловыми намерениями. Говоря неутвердительно о своем желании мира, дабы не показаться, если то возможно, войны начинщиками, не соделали предложения показующаго их желание вступить в переговоры, удовлетворить обидам, и впредь разумы обнадежить. Непрестанно воображая Марафонское и Саламинское сражения, не сокрыли, что республике, два раза Грецию спасшей, принадлежит по справедливости над оною владычество. Издревле бывает, сказали они, что сильнейшие повелевают; не мы предписали сей закон: он во природе свое имеет основание. По их мнению надлежало бы думать, что величество повеления унижается умеренностию, правосудием и благодеянием. Сия грубая речь и достойная Персидскаго Сатрапа, рабам говорящаго, возбудила негодование людей быть вольными хотящих; а Лакедемон объявил, что в покровительство свое он берет Коринф, Потидею, Егину и Мегару.

Перикл, коему все удавалося, пользуяся сим Спарты поступком побудил Афинян воспринять крайнее намерение. Изображая ложными чертами ея и всех Пелопониских городов поступок: «Теперь то, говорил он тщеславнейшему и гордейшему во всей Греции народу, не надлежит оказывать подлаго снизхождения к велениям Лакедемонян. Если бы они нас не нудили оставить Потидею, освободить Егину, и отменить соделанное нами против Мегары определение; то бы мы может быть могли, без собственнаго вреда, внушить нашу умеренность. Но как Лакедемон мнит, что он имеет прежнее еще владычество, и для того повелевает, то Афины, дабы не обезславиться, не должны им повиноваться. Если вы угрожению войны уступите, то они подумают, что вас объял страх; они новыя соделают вам требования, кои вы отметаете, дабы их не подвергнуться игу. Ныне можете вы отдалить опасность вам угрожающую, оказывая свое могущество: тем вы устрашите своих союзников, тем вы научите на всегда Лакедемонян, какой успех они ожидать долженствуют от своея гордости; но завтре будет может быть уже поздно».

Едва Афины и. Лакедемон войну начали, как уже не было надежды, чтобы конечным единыя из сих двух республик истреблением могло возобновиться древнее Греческое союзное правление, и пребыть. Хотя частныя Перикловы и Коринфян корысти к восприятию побудили оружия, но в самом деле

261

соперничество Спарты и Афин было сея войны виною. Она возбудила загражденную, но неистребленную зависть; а чем Спартяне и Афиняне были храбрее, тем ненависть их, усугубляясь, становилась неутолимою. Первое неприятельское действие было вечный распрей источник. В Монархиях, соделанныя им обиды забыться могут, для того, что Государь уделяет нрав свой народу, и может быть ни мстителен, ни властолюбив, ни завистлив. Но в республиках, народом управляемых, каковы были тогда во Греции, мог ли градоначальник противоборствовать стремлению народнаго мнения, и оное обращать во другую сторону? И так Греки другия политики не имели, как политику своих страстей.

С таким то разсуждением должно было Периклу начинать и продолжать свои действия. Надлежало узнать, что будет предмет, пружина и цель войны. Ложному бы последовал он правилу, если бы все зло от войны происходящее устремил он на Мегару, Егину и Потидею. Сожигая Коринфския корабли и жатву, не решил бы он, кому достанется владычество Греции, за которое однако же войну начинали. Афинам должно было устремляться прямо на свою соперницу, коея падение привело бы к повиновению всех ея союзников. Но Перикл, обладаем единою токмо ко правлению отечеством страстию, опасался, чтобы не вдаться в великия неудобства, или себя не обуздать, предлагая намерение уничижить Спартян и принудить их Афин признать превозходство. Если бы он един токмо раз сей отважной внял надежде, то бы не в силах уже был оное оставить, не обезславя себя и не потеряя своея власти. Он соделал неутвердительное расположение, дабы иметь свободу переменять намерение по обстоятельствам, ити вперед или назад, по своей воле, и ежедневно лучшия для своих намерений избирать средства.

Лакедемоняне не лучшей себе во предприятой ими войне дали отчет. Когда бы им поспешать должно было в начинании неприятельских действий, дабы предупредить своего неприятеля; то они много потеряли времени в безплодных переговорах. Отправленные ими в Афины послы то требовали удовлетворения не знаю какому богохульному делу, в чем на них Делфийские жрецы жаловались, то побуждали их оставить осаду Потидеи, возвратить вольность Егинетам и Мегарянам; или предлагали, чтобы заключить трактат, коим бы все обязалися не делать ни какого предприятия предосудительнаго Греческой вольности. Вместо того, чтобы почитать неприятелями Афинских только союзников, упорно держащихся своих прежних обязательств, они простерли свою свирепость и на тех, кои токмо ожидали призыву и помощи для свержения Афинскаго ига. Проступок сей был весьма велик: однакож он был не главнейший из соделанных Спартянами проступков. Вместо того, чтобы войну вести под видом, что за Греческую они вступаются вольность,

262

они снизкивали Персидскаго двора дружбу, и отдали емуАсийския поселения, коим Кимон возвратил вольность; а чрез то не заслуживали ли они ненависть, а может быть и презрение Греции?

Лакедемонские и Афинские полководцы употребили во производстве сея войны без сомнения всевозможное искуство, и мне о них судить не довлеет: но и то правда, что История мало войн описывает, коея бы главная цель столь безразсудно была приуготовлена и достигаема. Демосфен упрекал во другое время Афинян, что они с Филиппом воюют так, как варвары в кулачки бьются. «Если кто из сих грубых бойцов получит удар, то он о нем только и помышляет. По другому ли месту его ударят; он за оное рукою хватает: но удалять удары, но взирать неустрашимо на своего неприятеля и его предупреждать он не умеет и не дерзает. Вы таковы же, Афиняне! Коли вам скажут, что Филипп в Херсонесе, то вы повелеваете подавать ей помощь. Если вы узнаете, что он занял Фермопилы, то же и для Фермопил повелеваете. Если он обращает стопы своя в какую либо сторону, то вы за ним следуете, как его наемники и подчиненные. Но ведайте, что как полководец предшествует войску, так и политика должна делам предшествовать!»

Афины и Лакедемон заслужили в Пелопонискую войну таковыя укоризны. Безпрестанно теряли они друг друга из виду и ничего решительнаго не предпринимали. Единая никакого не предпринимала намерения, пока другая не выступила в поле. Делали набеги в Аттику или Лаконию, и все их предприятия были некоторым образом стычки, а не главное сражение. В то время, как Архидам на Платеян и на Акарнанию нападает, Афиняне стремятся в Калкиду и Вотидею. Сколь скоро некоторой из его союзников взбунтовался, то все их внимание обращается в ту сторону. Война производится то в острове Леозе, в земле Мегарской, в острове Коркире; то в Етолии, в Веотии или во Фракии. Начиная разныя предприятия каждая республика разделяет свои войска и не может пользоваться своими выгодами. С единыя стороны бывает щастие, со другия нещастие; успехи противоборствуемы бывают почти равными уронами. В немощь пришедшия Афины и Лакедемон не могут друг другу предписать закона; но ненависть их усугубляется и лютеет от немогущих ей удовлетворить усилий; а безплодное их властолюбие преломляет наконец чувствительным образом все пружины Греческого правления.

Если бы Перикл долее прожил, то вероятно, что бы Афины не впали во презрение, в кое их ввергнули его преемники. Сколь предприятия его ни были противны корыстям его отечества; но он их исполнял с некоим блеском и мужеством, народ ослеплять могущими. Могло бы случиться, что сей муж, коего Греция по справедливости удивлялася превосходным дарованиям, возымел более смелости, видя Спартян ошибки, медлительность

263

и нерешимость; могло бы случиться, что он, не опасаясь более ни чего, восхотел бы окончать решительно распри сих двух республик, великое зло взаимно себе соделавших, и коим для того не можно было престать ненавидеть друг друга. Правление его соделало Греции смертельную язву; а смерть его, в третий год сея войны воспоследовавшая, ни малыя не оставила надежды к действительному оныя излечению. Во преемники Периклу предстала толпа людей, маловажным властолюбием побуждаемых, кои, не имея ни каких дарований, ни сведений, ни сердечныя правоты, ни возвышения разума, думали, что будучи только пронырливыми, удручая достоинство и лаская пристрастиям народа, они могут управлять республикою.

Перикл удалял всегда со тщанием людей достойных, приобщая ко производству дел под своим повелением людей, токмо ему преданных и немогущих возбудить его подозрения; но сие не единая была причина, истребившая в Афинах разум превосходный, или удалившая его от правления республики. Закон Остракисма не производил сперва худых действий, для того, что граждане привыкли любить славу и вольность; и сколь долго то продолжалося, что для приобретения почтения в Афинах надлежало иметь дарования великаго политика, столь долго и безбоязненно подвергались они изгнанию и неблагодарности своих сограждан. Но с тех пор, как Афиняне под правлением Перикла пристрастилися к философии и ко свободным художествам, так, что отличившимся в оных равное с великими полководцами и с великими градоначальниками оказывали почтение; то разумные люди, увидя безопасный путь, отверстый ко славе, стали мыслить, как отец Фемистоклов, который со прискорбностию взирал на стяжание сына своего чинов в республике неблагодарной и поощряющей достоинство обманчивыми токмо награждениями. Он иногда водил, говорит Плутарх, сына своего на брег моря, и показывая ему старыя суда, гниению преданныя, уподоблял их великим гражданам, в небрежении всегда остающимся, сколь скоро они уже не нужны. Всякий честный человек долженствовал так думать в таком городе, где честолюбие, пронырливыми людьми во презрение приведенное, с любовию ко славе не сопрягалося.

Да и весьма бы трудно было, чтоб Афиняне способны были к великим делам, упражняяся в веселиях, играх, празнествах и зрелищах, с тех пор, как их сребролюбие и роскошь с союзников их дань собирало. Могущество их в море, оградою Греции быть долженствовавшее, служило, говорит Ксенофонт, ко изощрению их склонности ко сладострастию; на столе их находилися все редкости и изящности Сикилии, Италии, Кипра, Египта и брегов Еллеспонта. Предавшагося роскоши города, нравы могут произвести человека любезнаго, но не великаго мужа.

264

Как бы то ни было, Клеон, о котором все историки говорят со презрением, приобрел некоторое превосходство над всеми теми, кои восхотели овладеть властию, Периклом приобретенною. Щастие его вперило во пронырливых людей уверение; к возвышению своему или ко истреблению своего соперника они употребляли токмо хитрость, ласкательство, ложь, клевету, и все подлыя средства служащия в поврежденной республике к достижению достоинств; но в оных поддерживать не могущия, разве оная дошла до вершины повреждения. Востревоженный народ ухищрениями и составишимися дабы его обманывать партиями свергнул на конец иго лености, с коею он предавался гражданину доверенность его приобретшему. Он не полагался более ни на кого, всегда остерегался, стал несговорчив, и не мог управлять ни быть управляем.

Клеон ввергал уже республику в нещастие, как знатнейшия граждане, коих он стал злодей, желая снискать благосклонность черни, возбудили ему соперника; но лучше Никия к сему никого не сыскали, которой от чрезмерныя застенчивости боялся народнаго присудствия. Из сего можно видеть, сколь он был способен к тому, к чему его определяли. Он имел добродетели, великия дарования, красноречие; но незнаю, от некоей робкой к себе иедоверенности не смел показать себя таким, каков он был в самом деле. С шумною своею наглостию, Клеон угнетал Никиево смиренномудрие; единому прощался грабеж, а другаго безкорыстие и неприметно было. Храбрый воин; но раздумчивый вождь; всякое предприятие Никию казалося невозможным; когда же он начинал наконец действовать, то способный к тому миг уже прошел. Он только сомневается, размышляет; а едва решиться начинает, как ему лучшее средство представляется, которое он так же для другаго отметает. Клеон, напротив того, не сомневался ни в чем; мудрое или отважное предприятие, благоразумныя или безразсудныя средства, все ему было равно. Наконец все Афины, не решившиеся или разделенные между добродетелями и застенчивыми качествами Никия и Клеоновыми пороками и безстыдным сумозбродством, не дерзали принять намерения, а если что делали, то худое к тому избирали средство.

Скоро потом совместником их стал Алкивиад. Он не был человек честолюбивый, но тщеславный, желающий, чтоб об нем знали и чтобы об нем говорили. Храбрость его, красноречие, все в нем украшалося приятностями. Вдавшися сладостям пирования и любови, наблюдая приятности и некоторой выбор во нравах, всегда их падение предвещающий, казалося, что он для отдохновения только от веселий вступался в дела республики. Разум имел он великаго мужа; но душа его, пришедшая в немощь постоянное имети прилежание, вздымалася к великому токмо мгновенно. Трудно поверить, что человек довольно гибкий, дабы в Спарте быть столь суровым и

265

строгим как Спартянин, в Ионии столь веселия изыскивающим как Ионианин, который во Фракии примеры подавал грубости, а в Асии превосходил выбором своея роскоши Персидскаго царя Сатрапов, мог бы быть великим мужем. Хотя он и ходил в Сократово училище; но сомнительно, был ли он уверен, что во свете есть иное благо и зло иное, как его веселия и его печали. Всяк знает, что ему сказал Тимон Нелюдим: не унывай, друг мой, я рад, что ты в народе снискал благосклонность; будь у всех в чести, ты за меня отмстишь нашим глупым Афинянам. В самом деле всё уже пропало, когда человек Алкивиадова нрава предводительствует делами. Приятности смягчают вид пороков; падение нравов причиняет падение законов; приятныя токмо даровании бывают поощряемы и в почтении, а правление, будучи без правила, действует по своенравию.

С такими правителями Афиняне предпринимали токмо неистовыя и не соображенныя намерения. Многия союзники от них отпали, другие являли то же намерение; и по десятилетней войне Амфипольское сражение не истребило их тщетную надежду владычествовать во Греции. Лакедемоняне со своей стороны, не отрицаяся властолюбия, утомлялися войною в разорение их приведшею. Рабы их бегали от них ежедневно, над союзниками же своими они уже не имели прежней власти. Клеон и Врасид, сии вечные мира злодеи, уже умерли. Тревожущийся войны опасностями и переменами Никий желал в покое пользоватися приобретенною им властию; а Плистианакс Спартянской царь тысячу имел особенных причин, дабы стараться успокоить Грецию.

Спартяне и Афиняне сделали наконец перемирие; а мирное заключение, святейшими клятвами утвержденное, слабый бы был залог общественныя тишины. Исполненные всегда властолюбием и недоверенностию, сии два народа не токмо не соединяли своих сил, так как они условилися, дабы поспешить во исполнении заключеннаго ими трактата, к коему союзники их приступить отрицалися; но изыскивали напротив того средства, дабы нарушить свои обязательства. Они себе поставили правилом взаимной себе тайно делать вред; и не взирая на свой союз, будучи всегда войну начать готовы, наслаждалися токмо обманчивым миром; как Афины, некиим пораженные безумием, соделав себе внезапу усилие, ужасное собрали войско, дабы овладеть Сикилиею.

Давно уже сие завоевание прельщало Афинян властолюбие, и Перикл со всею своею властию едва их мог удержать от сего предприятия. «Что вам дела, говорил Никий, до Сикилий? Мы уже давно испытываем, что республика утомляется множеством своих союзников. Правда, что Леоитяне и Егестяне живут в безпокойствии, и послы их справедливые приносят на мучительство Сиракусы жалобы; но мучительство сие каким

266

Афинам угрожает нещастием? Время ли тогда помышлять об отдаленных завоеваниях, когда все нас побуждает стараться о собственной безопасности? Можно ли поверить, что мы миром наслаждаемся, когда вся Греция в огне? Желая всегда почти принять участие в войне наших союзников с Лакедемонянами, или для того, что мы не умеем снискать в них повиновения, или для того, что мы не хочем, чтобы они нам повиновалися, мы уверены, что Спартяне нас ненавидят; какою же неосновательностию побуждаемы хотим мы пренести силы наши вне Аттики в такое время, когда бы мы оныя призвать долженствовали, если бы они от нас отдалены были? или мы хотим немощию нашею побудить неприятелей наших к нарушению обязательства их безпокоющаго? Или мы хотим прити в несостояние противиться войскам Пелопониса, когда оныя вступят в Аттику».

Афиняне не были уже способны слушать сии мудрыя разсуждения; Алкивиад исполнил их несмысленными надеждами: предвидеть препоны и опасности сего отважнаго предприятия, было бы дело худаго гражданина. Республика столь же прискучившая перемирием с Лакедемоном, как утомленная войною, ласкалася возстановить на щет Сиракусян уроны Спартою ей причиненныя. Она не сомневалася, чтобы покорение Сикилии не могло окончаться в единое лето, и взирая на Сиракусу, как на место военных своих снарядов, откуда распространит она владычество свое над Италиею, и над Африкою, готовилась уже нападать на Пелопонис с соединенными сих покоренных земель силами.

Сколь предприятие сея войны было само по себе несмысленно, столь и выбранные ко исполнению онаго средства были сумозбродны. Перед отъездом своего флота Афиняне определили, чтобы, по раззорении Сиракусы и Селинуита, жители их были проданы, а с других Сикилии городов взята бы была дань. Чрез сие побуждали они Сиракусян и Селинуитян защищаться до самые крайности; а приводя их в отчаяние, они их делали непобедимыми, если им к оному оставалося средство. Чрез сие отвлекали они от себя сердца Сикилиан, отметали их помощь против Селинуита и Сиракусы, единую им с сими двумя городами влагали корысть и единое с ними побуждали защищать отечество.

Как Афиняне уже Фемистокла не имели, которой бы своею мудростию и своими великими дарованиями мог совершить худо начатое предприятие: то война сия потолику могла некоторую успеха подать надежду; поелику оною производить будет Алкивиад, коего храбрость и разум могли произвести странныя произшествия, чрезвычайныя перемены, неожидаемые счастия удары, разум в замешательство приводящия, и переменяющия естество вещей. Но едва вождь сей пристал ко брегам Сикилии, как злодеи его, погубление его умыслившия и привлекшия

267

на свою сторону священников и веру, устроили его возвращение, обвиняя его перед народом во злодейском преступлении. Никий, почитавший некоторым изумлением своих сограждан войну сию, разделил полководство с Ламахом, воином предприимчивым, мнящим, что все он превозможет упорным мужеством, и что к действию способнейшия обстоятельства суть те, в коих он находится.

По смерти сего вождя Никий убоялся войском един предводительствовать; противореча всегда Ламаху, он принужден был иметь какое-либо мнение: но никакого уже не имел, как все в его осталось ведомстве. Он просил помощи и товарищей; а их ожидая оставался без действия или помышлял о возвращении. Демосфен и Евримедон были к нему присланы; а сии вожди будучи весма несходных нравов, и по тому несогласны, не имели бы успеха в наилегчайшем предприятии.

Сиракусяне, вспомоществуемыя Коринфянами и Спартянами, и под предводительством Гилипа освободили город свой от осады. Многократно разбитые в море и на сухом пути Афиняне, и заключенные некоторым образом в Сикилии, где они не могли ожидать привозу съестных припасов, и откуда им не возможно было укрыться, принуждены были предаться власти неприятеля. Воины были проданы как рабы, или посланы в каменоломную работу, а полководцы их, Никий и Демосфен, избежали уготовленныя им казни, предавая сами себя смерти.

Перемирие между Афин и Лакедемона уже прошло; а первая из сих республик, будучи устремляема, так сказать, слепым роком ко своей погибели, внимала токмо ненависти и отваге, вместо того, чтобы ей весьма полезно было, снисходительной быть ко древним своим неприятелям. Спартяне подавали слабую Сиракусе помощь, коея послы сильныя просили диверсии; они противилися еще своей ненависти и Алкивиадовым пронырствам, которой, мстя своему отечеству, старался возбуждать ему неприятелей. Вместо того, чтобы пользуяся такими расположениями превратить перемирие в основательный мир, Афиняне, зная свои в Сикилии худыя успехи, сами начали неприятельския действия, нападая на Лаконию.

По чрезвычайных расходах и уронах в Сикилии ими претерпенных, республика их не могла уже противитися Лакедемонянам. Казна их была истощена; людей, могущих носить оружие, у нее не было. Не имея ни кораблей, ни матрозов, едва некоторое морем получала пропитание; Аттику уже не пахали с тех пор, как Лакедемоняне, по совету убегшаго к ним Алкивиада, укрепили Декалию, откуда они безвозмездно опустошали всю землю. Презренные союзниками своими Афиняне оставлены были и теми, кои им до сих пор были верны. Спарта, коей Сиракусяне, отмщевая сами себя, дали многочисленный флот, владычествовала по своей чреде в море, а послы

268

Тисаферна, Сатрапа малыя Асии, обещавали ей помощь, и требовали конечнаго Афин разорения.

Среди толиких бед, жесточайшия между Афинян возстали несогласия. Народ обвинял богатых во всех республикою терпимых нещастиях. Богатые ставили тому виною наглость народа, и говорили, что не будет уже пути ко спасению, если у него не отымется власть, которую он не престанет употреблять во зло. Писандр, их глава, уничтожил народное правление и препоручил самодержавную власть совету, коего он был начальник, и которой, желая утвердить рабство народа, употребил но тщетно все жестокости мучительства. Раздраженные но не покоренные разумы возмутилися с новым стремлением; а если бы Спартяне напали на Пирей, в то время как ярость распрей величайшия рождала насилия, то Афиняне, говорит Фукидид, изнемогли бы прежде, нежели бы могли соединиться и принять намерение; но сие было, продолжает сей историк, не в первый раз, что природная Лакедемонян медлительность упустила их выгоды.

Превосходство Спарты скоро изчезло. Сиракусяне возвратили свои войска, дабы защищаться против Карфагенцов; а Алкивиад, по смирении своего отечества, презрение испытавший, бояся чтобы при падении онаго не быть угаетену онаго бременем, показал Тисаферну истинныя корысти Персии. Он убедил его, что ему не надлежит оканчивать войну, Грецию опустошающую, и великую против Афин подавать Спартянам помощь; но поддерживать сих двух республик соперничество, содержать их в равновесии, уравнивать их выгоды и истощевать их единую другою, дабы принудить их прибегнуть к покровительству Персидскаго царя, который будет ходатай, или лучше сказать судия Греции.

При сих обстоятельствах, Алкивиад возвратился в Афины; а народ, не зная кому вручить свою доверенность, прибегнул к нему и возлюбил его до боготворения, для того, что он его гнал. Внезапу унынию наследует мужество; вождь вселил уже во всех разумы свою надежду; последнее делают усилие, все вооружаются, ищут неприятеля, нетерпеливо желая победить или умереть; и Афиняне одерживают победу, довольно знатную, чтобы принудить их неприятелей просить мира.

«Время уже, о Афиняне, сказали Спартянские послы, прекратить наши долговремянные распри; война есть равно для вас и для нас разорительна, она умалила нашу власть во Греции; а как она у вас отъемлет союзников, то не надейтеся, чтобы она вам отдала владычество, вами присвоеваемое: боги хотят без сомнения, чтобы единый из наших городов другому не повиновался. Да не заградит последний ваш выигрыш сердца ваши миру: не благоразумно будет на щастие полагаться; вы и мы довольно испытали онаго непостоянство. Судите нас, но судите и себя правосудно. Мы населяем плодоносныя

269

Пелопониса земли, а вы имеете токмо безплодную Аттику. Войною вы потеряли многих из ваших союзников, дружбу вашу искавших. Богатейший и могущественнейший всея земли Царь дает нам вперед деньги на военные росходы: а вам платят дань токмо несколько народов, обнищавших вашими потребностями. Таково наше взаимное состояние; мы однакоже просим у вас мира, не хотя употреблять во зло наши выгоды. Останемся с обоих сторон повелителями городов, бывших прежде войны в нашем подданстве; возвратим друг другу равное число пленников, и выведем гарнизоны поставленные нами в города нам не принадлежащия».

Афиняне отвергли сие Спартян предложение, не для того, что не восходя до источника несогласий, им не можно было твердый между обоими народами заключити мир; но ради своея надежды и властолюбия равно высокомерных. Сия республика не мнила, что может испытать нещастие под предводительством Алкивиада: да и в самом деле, вождь сей был счастлив во своих предприятиях ; но она еще не знала своего собственнаго непостоянства. Алкивиад, не основательным своим поведением подавая всегда злодеям своим средства ко своему несчастию, вторично потерял свое место; да и в самое то время, как младший Кир, нижния Асии градодержатель, помышляя взбунтоваться против Артаксеркса Мнемона, брата своего, дал великий Лакедемонянам флот, дабы тем привлечь Пелопониских народов на свою сторону, и как Лисандр начинал управлять делами в Лакедемоне.

Сей вождь показал наконец заблуждение их поведения. Он разсуждал, что к войне, столь долгое время продолжающейся, и с такою ненавистию и упорством производимой, крайность будет благоразумна, что Лакедемон и Афины великия друг другу соделав обиды не могут искренно помириться, и что единая должна другой собою жертвовать. Он разглашал, что дело идет не о корыстях некоторых союзников; но о владычестве Греции, что Афиняне онаго не отрекутся, пока не будут уничижены; что необходимо надлежало у них отнять всю надежду, разоряя их в конец; и что другим образом мир будет преходящее токмо перемирие, и нарушится вероятно в таких обстоятельствах, когда Лакедемон не будет в состоянии сопротивляться. И так Лисандер взирал на каждый успех не иначе, как на возводящую его степень к овладению Афинами. Если он истребил остатки морских их сил, то оное было в том намерении, чтобы их осадить с моря в то время, как Агид и Павсаний осадят их с сухаго пути.

Нещастный Афинян час приспел. В крайность приведенныя, не имеют они мужества погрестися во своих развалинах, единое средство остававшееся им к одержанию победы. Просили мира, согласилися разорить свои укрепления и Пирейския стены, освободили города платившия им дань, призвали паки

270

изгнанных, отдали все свои галеры, опричь двенатцати, и обязалися войну производить токмо под предводительством Лакедемона. Наконец Лисандер, совершая уничижение сея республики, вверил всю власть тридцати гражданам, оную удержать могущим повинуяся рабски его повелениям.

Афины служили местом ярости тридцати мучителей погубивших всех тех, коих мужество им опасно было, или у которых они не могли отнять имения. Город сей, исполненный трофеями мужеству и любви вольности воздвигнутыми, заключал в себе токмо презрительную чернь ; со всех сторон видны были нещастные времянем недостатков удрученные, потерявшие при Перикловом правлении навык работы и получившие страсть веселий, и жалеющие о своей праздности и зрелищах, а не о своей вольности.

Трасивул, коего Павсаний мудрейшим и мужественнейшим из Афинян называет, соделал заговор для спасения своего отечества. С шестидесятью изгнанниками, как сам, рушил он мучительство и возвратил Афинянам свободу. Но мог ли он возвратить нравы и мужество, приличные вольному народу, людям привыкшим к поруганиям и сраму? Димократия будет правление наглой толпы, которая не будет тронута славою отцов своих. Все достойства снидут с своея степени. Воинския качества и Гражданския добродетели ни во что вменятся. Стихотворцы, мусиканты, комедианты, украшатели феатра будут республики начальниками. Позволят ли мне предварить времена? Еввул скоро издаст безчестное повеление, коим определится употреблять на зрелища капитал на войну положенный, и под смертною казнию запретится, чтобы ни кто не предлагал о уничтожении онаго определения. Сие спящее к общему благу равнодушие, Демосфеном Афинянам упрекаемое, стало всеобщим республики разумом. «Ваши Панафенеи и Вакханалии, скоро скажет им сей витий, празднуются всегда с великолепием, и в определенной для оных день. Вы все предвидели, ни какое препятствие вас не остановляет. Дошло ли дело до зрелищ? – то о раздавании роль разсуждаете вы с великим прилежанием, и всяк из вас знает имя гражданина, выбраннаго каждою семьею, для надзирания в повторениях над своими мусикантами и бойцами. Разсуждаете ли вы о вашей безопасности и о предупреждении неприятеля вольности вашей грозящего? – то вы теряете ваше внимание, разсуждение вас утомляет, вы ничего не предвидите; и если наконец вы сделаете определение, то оное всегда от части токмо исполняется, да и то поздо».

Между тем, как Спартяне радости предавалися, и мнили впредь над Грециею царствовать без прекословия, «не полагайтеся на ваши триумфы, сказал им тут сенатор, достойный места в отечестве своем им занимаемаго. Безмерное уверение сопутешествует всегда щастию; Афиняне, предавшиеся ему

271

слепо, восхотели, после Мидийския войны отнять у вас владычество во Греции. Ныне видите вы плод их властолюбия; бойтеся, чтобы и ваше не равной имело успех. Мы победили, а может быть мы достигаем до часа нашего падения. Сколь мы уже далеко отстоим от щастия, если мы мним, что страсти наши превосходят мудростию Ликурговы законы! Если бы властолюбие усугубляло щастие республики, то повелел ли бы он помышлять нам токмо о нашей сохранности?»

«В таком правлении, какое теперь есть во Греции, где все города равно своей ревнуют вольности, почтение токмо и доверенность могут вам их покорить ныне, как они их некогда покорили отцам вашим. Что вы от хитрости ждете? С каким бы искуством она ни была уготовленна, то скоро она откроется. Прибегните ли вы к силе? оное конечно не удастся; самая победа ваша служит оному доказательством; в какое вы впали истощение уничижая Афинян? Каким трудам, каким бедствиям вы подвергнетесь, если взятие каждаго города вам так дорого станет, как взятие Афин? Почто ласкаетеся вы, что Афинян порабощение уготовляет вам повиновение всея Греции? Мы зрели устрашенных нашими распрями и нашими предприятиями Греков, союзы заключающих и наблюдающих свою безопасность; коли они теперь в смятении, то будьте уверены, что оному скоро последует негодование; оно уже в их сердце».

«Но пускай столь же неправосудные, как мы, боги споспешествуют нашим властолюбивым предприятиям; вы будете господствовать во Греции страхом, но с сего же мгновения предвидеть долженствуете, что не можно иначе вам сохранить владычества, как уничижая разумы, так чтобы они не имели довольно мужества восхотеть свергнуть ваше иго. В какую вы немощь ввергнете Грецию, коея вольность соделовает могущество? Если Персидский царь в другий раз покорить ее вознамерится, если другий неприятель явится у ваших пределов, то какия силы вы против их поставите? Обрящете ли вы с рабами вашими паки Саламину, Платею и Микалю? Я вам не предвещаю сии мнимыя нещастия; и то, что вы в Пелопонискую войну испытали, может вас научить, в чем состоят ваши корысти. Сколь долго мы свято исполняли Ликурговы законы, и старались о согласии Греции, то ничто не могло умалить нашего благоденствия; да и с малым числом наших граждан и мало пространною нашею землею силы наши были непреоборимы. С тех пор, как вы внушили вашу зависть, властолюбие и ненависть, то принуждены были прибегнуть к покровительству Персии, вами побежденной; вы искали мира, сражаяся за владычество, да вы и принудить не могли ваших союзников к наблюдению перемирия с Афинами вами заключеннаго».

«Возрим на наше состояние; поспешим, Спартяне, клясться пред олтарями богов, что мы наблюдать будем Ликурговы

272

законы; и что отрицаяся нещастнаго властолюбия, пороки всех народов нам придающаго, мы почтим Греции вольность и утвердим колеблющееся ее правление».

«Поспешим собрать всех Греков; и не оказывая им наглую победителей радость, предстанем им в печальных одеждах, устыженные плачевным состоянием, в кое ввергнуть Афинян нас привела необходимость. Признавая нашу вину против сего народа, коего бы мы не долженствовали завистию нашею возбуждати властолюбия; поведаем, что, по злощастных между нами распрях, нужно было неутолимыми жертвовать Афинами всеобщему спокойствию. Обвиняя великодушно нашу неправоту противу всея Греции, над коею мы права не имеем, приобретем паки нашим раскаянием доверенность потерянную нашим безразсудным властолюбием. Докажем, что мы не можем в другий раз в тот же впасти проступок. Да будут все Греки вольны, и да не усумнятся в том, видя наше старание к возстановлению Афинских развалин».

Хотя бы кичащийся Лакедемон мог следовать сим советам, если бы они ему были даваемы победившим неприятеля полководцем; но никогда Спартянин не имел нравы столь отменные от нравов своего отечества, как Лисандер. Клятва, обязазательство, добродетель, вероломство, все что у человеков есть свято, все что им есть ненавистно, почитал он тщетными словами. Сан гражданина казался ему презрителен; он стяжал престола, не как мучитель хотящий взойти на оной силою; но как человек хитрый, пронырливый, под видом исправления в правлении злоупотреблений. Намерение его, повествуют историки, стремилось к охулению наследия престола, как грубаго и мучительскаго закона, вверяющаго государство часто малолетному младенцу, старику или человеку, едва гражданином быть достойному; а благосостояние общества требует, чтобы царский венец был награждением достоинства.

Для приуготовления разумов к толь важной перемене, надлежало влиять склонность к новостям, разслабить власть Ликурговых законов, повредить нравы и привести все страсти в действие. В то время, как Спартяне по толиких трудах торжествовали над своими неприятелями, и как их щастие отвращало их внимание от самих себя, Лисандеру было не трудно их обмануть. Он их не токмо не возращал к их древним правилам; но напротив того уверил их, что другия времена, другия обстоятельства требовали от них новых мыслей и новую политику. Они перенесли в город свой полученную над неприятелем добычу; взяли дань со своих союзников, и начиная мыслить, что имеющия в руках власть, главныя оныя должны иметь выгоды, хотели во Греции столь же сурово владычествовать, как Афиняне. Собирая сокровища, думали они, веря Лисандеру, что чрез то будут в состоянии великое морское делать ополчение, войну производить отдаленную от земли своея,

273

и разширить свое могущество; но в самом деле удовлетворяли они намерениям человека честолюбиваго, который не имел бы ни малыя надежды, сколь долго бедные и бедностию своею довольные граждане ни малыя не будут иметь выгоды разрушать законы, и государством жертвовать частному своему блаженству.

Лисандер уверил Лакедемонян, что все бедствия Греции происходят от великия Греков вольности; а дабы воспретить им быть должностей своих изменниками, то надлежит искоренить народное правление, и вверить оное судиям (которых ему без труда можно будет привлечь на свою сторону, или обоязнить), власть, коею народ никогда не может пользоваться благоразумно. Он подал Спартянам надежду, что республики, смятенные падением Афин, коих они боятся могущества удивляясь оному, повиноваться будут жребию им уготовляемому, не дерзая произносить жалобы. Он их осудил потерять свои законы и правление, а учрежденные им у них правители были честолюбия его орудиями, долженствующими по его воле во Греции производить действия.

Лисандерова смерть предохранила Спартян от бедствий, мучительством его им угрожаемых; но оставила им владычество, коего им не возможно было сохранить. Из вне имели они многочисленных неприятелей, а внутри пороки, гораздо оных опаснее. Хотя и определено было, говорит Плутарх, чтобы принесенные в Лакедемон богатства на государственныя токмо употреблялися нужды, и чтобы уличенной гражданин, что имеет у себя золотую или серебреную монету, предавался смерти; однакож злато и сребро скоро из государственная казны разсыпались по гражданам, и со сребролюбием принесли в домы их повреждение нравов. Можно ли было надеяться, прибавляет сей благоразумный историк, чтобы почтенныя обществом богатства были презренны частными людьми? К чему то служило, что закон был у Спартянских дверей стражею, затворяя вход злату в их домы, когда душа их сребролюбию отверзалася.

Однакож несправедливое те себе сделают представление о безпорядках, в кои Спартянская впала республика при начале своего повреждения, кои об оных будут судить по безпорядкам в других государствах произведенным сребролюбием и роскошью. Лакедемонян строгость медлительно навыкала изыскиваему выбору веселий и сладострастия, сопутешетвующих изобилию и праздности. Сперва богатства нарушили токмо некоторые Ликурговы законы; а навык добрых нравов придавал еще новым порокам некоторой род застенчивости, успех оных одерживающей. И так Лакедемон представил бы в самом своем повреждении зрелище удивления Греков достойное, если бы они внимание свое обращали не столь на оставленныя ими добродетели, как на оставшияся у них. Хотя Спартянские

274

граждане не дерзали еще пользоваться богатством; но тайно собирали уже оное и ожидая для показания своих соблазнительных сокровищ, чтобы число винных могло осмеять и удручить закон, они были более ко своему нежели к государственному прилеплены сокровищу. Общему благу внимали они без рачения: народ, исправляться начинающий, может великия произвесть дела, не взирая на пороки, коих он еще не истребил; но народ повреждающийся никакой почти пользы не получает от оставшихся ему добродетелей.

Когда бы Лакедемон другаго порока и не имел, как властолюбие побуждающее его к явному во Греции владычества присвоеванию, то я знаю, что окружен будучи народами безпокойными, завистными и храбрыми, нетерпеливо господство его сносящими, он бы потерял свою власть. Я не порицаю его наконец изнеможение, для того что падение его было необходимо; но порицаю его в том, что не принял осторожности обыкновенным разсудком ему предписуемой, дабы предварить или отдалить опасности ему угрожаемыя. Прилепленные чрезмерно ко властолюбию Спартяне и потому не в состоянии будучи возстановить древнее свое правление; имея уже противныя корысти всей Греции, и не имея ея по тому преградою против варваров, они должны были прибегнуть к политике хитрости и пронырства, коея во истории мы столь много видим примеров и опричь которыя мы ныне в Европе другия не знаем; они должны были ссорить своих соседей и союзы заключать с чужестранцами. Не говоря о Фракианах и Македонянах надлежало Лакедемону отпереться от предприятия младшего Кира и от Греков последовавших ему в его походе; надлежало привлечь на свою сторону Сатрапов нижния Асии, снискать дружбу Артаксеркса и согласиться быть в его зависимости, дабы царствовать над Грециею. В новой совсем вещей округе Спартяне сохранили в разсуждении чужестранцев древния свои правила; и воюя против Персов, поколебали и привели в презрение свою власть во Греции.

Сколь скоро Агесилай начал в Асии усиливаться, то Артаксеркс сооружил флот, и дал предводительство онаго Конону, Афинянину убегшему в его государство. В то же время послал он Тимократа родянина во Грецию, дабы в оной произвести бунт против Лакедемона. Сей посланец, разсыпая великия деньги, привел Афинян в состояние возстановить свои стены и побудил без труда знатнейших граждан Фив, Коринфа и Аргоса сделать в пользу Персидскаго Двора в Пелопонис диверсию. Одержанная союзниками при Алиарте победа столь жестокой причинила Спартянам ужас, что они повелели Агесилаю покинуть завоевания и прити к ним на помощь. Побежденные по своей чреде при Немее и Коронее, союзники мира не просили; но и при сих двух победах Лакедемонское владычество столь поколебалося, что Персидский царь, бояся

275

прежде из государства своего быть выгнан, то же был в несогласной Греции, что бы их была республика, любя правосудие, то есть он стал их судиею. Повелел чтобы все города были вольными и управлялися по своим законам; союзники немогшия предаться мщению, и продолжать войну не получая от Персии денег, и истощенные Спартяне равно повиновалися предписанию Персидокаго двора: таково то было подлое малодушие, в кое Греки ввержены были своими распрями.

Уступая необходимости, всегда властолюбивый Лакедемон, и не наученный своим нещастием познавать свои корысти, положил оружие в намерении паки восприять оное при первом удобном случае. Оной явился в скором времяни; как Персидский двор не имел более дела с Греками, которых он уже не боялся, то Олинф, Флионт, Коринфия, Аттика, Арголиада, Веотия, словом вся Греция почувствовала Спартян превосходство; из Кадмейския крепости, где они учредили мучителей во имя их в Фивах царствующих, произошел на конец удар разрушивший их могущество.

Можно в историках видеть, до какого зверства доходили Кадмейския мучители, и с каким мужеством и осторожностию Пелопид их истребил и взял сию крепость, прежде нежели Лакедемоняне могли к ней притти на помощь. Сие неприятельское действие было началом малыя войны, в которой Фивяне часто побеждали. Поведение в оной Агесилаево подало бы причину думать, что успехи его в Асии не столь были плод его искуства, как превосходства Греков над Персами; если бы не можно было обвинить его великия лета в угашении сего огня, сего проворства, сего предвидения, Ксенофонтом столь много похваляемых. Сей государь не предпринял ничего великаго, ничего решительнаго; по справедливости ему упрекают, что набеги его на Фивянския земли испытывали Фивян мужество и их воевать научали.

Тогда начали Фивами управлять Пелопид и Епаминонд. Свойственно было, чтобы в поврежденном городе, ни когда мудрых законов не имевшем, и разделенном на партии, сии два великия мужа были совместники, и чтобы их зависть вредила делам их отечества; но их добродетель, равная их великим дарованиям, единую им дала корысть и сопрягла их узами наитеснейшия дружбы. Пелопид презирал богатства, родившися между ними; Епаминонд боялся, чтобы счастие не нарушило своею благосклонностию Философскую бедность, коею он наслаждался. Тот, в войне стремителен, проворен, горяч, имея о всех ея частях сведение, не столь любил славу как отечество. Редкая похвала! Он радовался, что друг его полезнее его был Фивянам. Епаминонд же, казалося, не ведал превосходства своих великих дарований. Перешед по неволе из училищ любомудрия ко правлению государства, он соединял

276

Сократовы добродетели с мужеством, с просвещением и с великими качествами Фемистокла.

Пелопид выиграл бой при Тегире; и сие было, говорит Плутарх, опыт славной Левктрской победы, рушившей щастие Лакедемонян. До тех пор гражданин побегший пред неприятелем или оружие потерявший бывал ошельмован. Изключенный из судейскаго достоинства, из народных собраний и так сказать из сообщества с людьми, семья, чрез брак в родство с ним вступившая, почла бы себя участницею его срама. Всем гражданам, с ним встретившимся, позволялось его бить, и закон запрещал ему защищаться. Число граждан, при Левктре обезчестившихся, Агесилая ужаснуло. Видя республику людьми истощенную, дал совет, оставить сей раз без действия закон трусость наказующий; и сохраняя несколько безполезных отечеству защитников, он рушил правление, коего воинския добродетели были главною пружиною, с тех пор как Спартяне потеряли презрение богатств, любовь бедности и умеренность Ликургом им дарованныя. Не можно читать историю сего славнейшаго и добродетельнейшаго во древности народа, видеть тогда его нещастный конец, когда он мнит, что на вышшую взошел степень могущества, и не быть тронуту человечества жребием и тленностию наших добродетелей. Людям то, сужденным управляти государствами, довлеет почерпнути в сих великих произшествиях нужныя просвещения к соделанию истиннаго народов могущества и благоденствия.

Епаминонд утвердил уничтожение Спарты, построя на пределах Лаконии Мегалополь, и населя его Аркадианами разсеянными прежде сего по малым селениям: по соединении своем, узнав свои силы, они были в состоянии отмщевать обиды Лакедемоном им соделанныя. Он призвал паки в Пелопонис Мессениан, сохранивших некиим чудом (живши почти три столетия во Греции и в ближних к ней землях, разееянными) свои обыкновения, свой язык, свои нравы, воспоминовение Аристодимовых великих дел, ненависть ко Спартянам, надежду мщения и их удручения.

Побежденные еще Фивянами при Мантинее Лакедемоняне впали во срамнейшее уничижение, сколь скоро Ефор Епитадей, отверзая безпрепятственной сребролюбию путь, издал закон позволяющий продавать свои поместья и распоряжать оныя духовными. Жадность богатых овладела всею Лакониею, а оставшиеся без поместья граждане снискивали рабским образом их благосклонность, или делали возмущения, желая возвратить потерянныя свои имения. Руки Спартян, Ликургом уготованныя ко владению мечем, щитом и копием обезчестилися орудиями художеств роскошию введенных во изумленную Лаконию.

Конец вторыя книги.

КНИГА ТРЕТИЯ

О причинах воспрепятствовавших по падении Афин и Спарты возстановлению во Греции союзнаго правления. Положение Македонии. Разсмотрение Филиппова поведения. Разсуждение об Александре Великом.

Положим, чтобы Фивы по своих победах исправили свое правление и законы, чтобы имели сухопутное войско, подобное Лакедемонскому, и флот Афинский, положим чтобы мгновенно восприяли нравы и политику господствующей державе приличные; однакож они не соблюли бы владычества над Грециею. Сия республика, давно уже известная тупым понятием граждан своих, своими домашними распрями и союзом со Ксерксом, не уготовила Греков к оказыванию ей почтения, сего произведения времяни, основанием служащего к возвышению государства, и коего ни что не заменяет. Епаминонд, всегда правосуден и собою обладаяй в величайшем щастии, ни когда не дерзнул оное употребить во зло. Осуждая суровость Афинян и Спартян против их союзников и неприятелей, он поступил с величайшим человеколюбием с Орхоменом и с городами Фокиды, Локриды и Етолии, оставил всякому народу его законы, его градоначальников и его правление; он старался союз со своим отечеством соделать драгоценным, однако же ни кто в Фивянах не почтил добродетели их вождя.

«Афины уже уничижены, говорил Фиссалианам Язон мучитель Ферский, величество Спарты пропало: Фивяне возвышаются, а я предвижу их падение: помышляйте же и вы по чреде вашей овладеть властию, которую они потеряют». Что Язон столь безрассудно вещал Фиссалианам, то всякий во Греции градоначальник говорил своей республике: не было города, которой бы не помышлял стяжать щастия Фивян; ни един не ужасался уничижением Спартян и Афинян, а все безразсудно ласкалися утвердить свое владычество властолюбием большим искуством препровождаемым. Сие то и мнил Демосфен, когда приносил жалобы, что со всех сторон возставали державы хвалящияся Грецию принять во свое покровительство; а в самом деле старающияся оную удручить, или по крайней мере покорить своих соседей. «Греки, говорил он, суть днесь главнейшие свои неприятели. Аргос, Фивы, Коринф, Лакедемон, Аркадия, Аттика, всякая страна, ни единыя не изключая, особыя соделовает себе корысти».

278

Сие безначальство, по примечанию Диодора, произходило от трактата, заключеннаго Афинами с Лакедемоном в десятый год Пелопониския войны, чрез который они безрассудной своей жертвовали жадности корыстями своих союзников. Согласясь оставить за собою города, коими они овладели во время войны, предоставили себе власть пременять свои условия, или учреждать другия, смотря по обстоятельствам. Сие, говорит тот же историк, навело всей Греции страх. Долговремянное злоупотребление своея власти сих обеих республик подало причину думать, что они для того только помирились, дабы соединяся удручить своих союзников, или их разделить имение; и Греки начали заключать союзы против мучительства, коего они боялися. Аргос, Фивы, Коринф и Елия были предводители сих негоциаций, а многочисленные частные союзы Греков рушили наконец их общий союз. Амфиктионский совет ни малыя не соблюл власти; могущественные народы презрительно почли послать на оной своих депутатов; другие явилися там токмо с безплодными жалобами; а со всех сторон видны были частныя собрания, составляющия толикое же число заговоров против Греции.

Тем труднее было возстановить порядок нарушенный толиким числом противных корыстей и долговремянным неправосудием, что партии, в большей части республик устроившияся, ни малыя законам не оставляли власти. В первые годы Пелопониския войны, говорит Фукидид, нещастныя между Коркириан возстали распри. Градоначальники и сильнейшие граждане под видом распространения и сохранения прав народа, или возведения в государственныя чины честных людей, стараяся в самом деле быть сильнее и богатее, не имели другаго в поведении своем правила, как свою частную корысть. Сребролюбие и любочестие соделали партии, кои усилясь по малу под покровительством Афин и Лакедемона, стали в скором времяни не примиримы. Спартяне споспешествовали Аристократии, то есть судейской власти, и хотели чтобы сенат большее в Коркирских делах брал участие; для того что они долговремянным опытом научились никогда не полагаться на обязательство республики всем народом управляемой. Афиняне, напротив того, подтверждали всеми силами требовании народа и споспешествующия Димократии учреждения; или для того, что сами таковое имели правление, или только чтобы противоречить своим неприятелям Лакедемонянам.

Сия Коркириан болезнь, продолжает Фукидид, сделалася заразою и объяла всю Грецию. Взаимная боязнь благородных, богатых и народа, продолжающаяся со времяни свержения ига их полководцев, возбуждала во всякое время некоторыя смятения; но сии возмущения никогда почти не имели нещастных следствий, сколь долго Лакедемон, прилепленный ко своим должностям, употреблял свое ходатайство только к соглашению

279

разумов и споспешествованию правосудию; а Афины, упражненные своими собственными переменами, не вступалися в дела своих соседей. Все вид свой переменило, сколь скоро сии республики почли разныя партии, Коркиру в несогласии держущия, средствами ко снисканию сообщников. Уже не было пронырливаго ни честолюбиваго человека во Греции, который бы не полагался, возбуждая смятения во своем отечестве, на покровительство Спартян или Афинян; сия надежда придала им смелости и все города впали в крайнее безначальство.

Всяк делал требования чрезмерныя и утверждал их упорно. Доводам своих противников не правду утверждающая сторона противополагала наглые и шумные крики, и приводила неприятелей своих в отчаяние. В собрание приходили вооруженны и доходили до кровопролития; для того что превозмогшая партия, не довольствуяся утверждением своея власти, желала вкушати удовольствие мщения за причиненныя ей обиды. Пороки и добродетели вдруг пременили свое название; вспыльчивость назвалася мужеством, а обман благоразумием. Воздержный человек почелся трусом, безстыдный ревностным другом, и политика стала искуством делать, а не отвращать зло. Ни единому гражданину не позволялося быть посредным или честным человеком; а клятвы стали сетьми уловляющими имоверность. Наконец, по повествованию того же историка, если что было в сих несчастиях утешением, то что грубые люди часто других превозмогали; не полагаяся на свое искуство, прибегали они к сильным и скорым средствам, а злодеи их давалися в обман своего ухищрения и пронырства.

Сии непорядки, говорит Диодор, умножились еще более, как Фивяне, по смерти Епаминонда, вдруг низпали с высокия степени, куда их возвел сей вождь. Ежедневно граждане были выгнаны из какого нибудь города; и сии шатающиеся из страны в другую изгнанники искали злодеев своему отечеству. А как они об оном менее всего помышляли, то бывали паки призываемы партиею имеющею нужду в их помощи, дабы удержаться во правлении, и которая скоро по том опровергаема была в другую перемену.

Каждая республика столько же различных имела корыстей, сколько было в ней партий. Сии безчисленныя корысти непрестанно бывали единая другой противны и единая другою истребляемы. Сего дня был ты союзник того торода, а завтра он твой неприятель. Сообщники твои оттуда выгнаны или побиты и противная партия управляет уже делами, следуя противным правилам. Ежедневно новыя начинаются негоциации; каждая новая негоциация, подавая новыя боязни и новыя надежды, уготовляет новую перемену, которая произведет тысячу перемен; и всегда не основательная политика не дает ни советов, ни предпринимает намерений спасительных.

280

Греки дошед паки до времян смятений и несогласий, о коих я упоминал в начале сего сочинения, и будучи исполнены ненавистию и недоверенностию взаимными, не могли в другий раз устроить связи союза силу их составлявшаго. Сколь скоро народ вольный столь уже поврежден, что не повинуется более законам, то он привыкает ко своим порокам, их возлюбляет, а редко случается, чтобы гражданин или градоначальник довольно имел мужества, чтобы противоборствовать предразсудкам, обыкновениям и страстям царствующим самовластно над не послушною толпою, и столько власти, чтобы подвигнуть своих сограждан к возшествию, делая самим себе насилие, на степень с коея они низпали. Если единая республика не в состоянии бывает исправиться, что же можно было ожидать от Греции заключающей в себе толикое число республик, сколько в ней было городов? Целая история представляет едва три или четыре примера вольных народов допустивших законодателя до истребления их заблуждений и их злоупотреблений.

Надлежало Грекам, многочисленными научившися опытами, почесть ложным свое властолюбие, свое сребролюбие, свою на обмане основанную политику; и что бы принужденные злополучиями, начали они утомляться своим теперешним состоянием. Ожидая сию перемену, которая должна была быть тем медлительнее, чем они были добродетельнее и просвещеннее в разсуждении должностей общежития, должно им было изтребляться между усобными воинами; а изнеможение их, необходимое следствие их распрей, ввергало их в опасность быть пищею чужестранцев.

По щастию Греции, в Асии не осталося ни малейшия искры властолюбиваго Ксерксова духа; Персидские цари давно уже предалися сладострастной праздности. Запиралися во своих чертогах, а под имянем своим оставляли правление вельможам сребролюбивым, жестокосердым, невеждам, вероломным и упражняющимся во удерживании в рабстве земель к оному привыкших. Артаксеркс, Долгорукий названный, будучи самими Греками Приглашен ко принятию в их распрях участия, довольствовался тем, что вооружал их единаго против другаго, уравнивал их выгоды и поддерживал их соперничество. Он мог бы их покорить, но упражняя их во Греции он воспящал им входить в Асию. Сию политику внушала ему боязнь, а не умеренность. Ксеркс IIк Согдиан появились токмо на престоле обезчещенном их распускною жизнию и их мучительством. Сим двум чудовищам наследовал Дарий Ноф; он был раб покрытый царскою одеждою. Устроенный к повиновению, всяк восхотел им управлять, а он не свергнул ига некоторых скопцов соделавших его орудием своих коварств, как для того, чтобы подвергнуться игу своея супруги.

Артаксеркс Мнемон мог бы отмстить Персию; но поелику пороки худо устроенныя вольности умножалися во Греции, то

281

Асия напротив того ежедневно снизходила со своея степени, чрез самодержавное правление. Да сей государь и не был в состоянии принять смелое намерение, возвращение десяти тысяч по разбитии младшаго Кира и Агесилаевы победы приучили его трепетать при воспоминовении Греческаго имяни. Иллирия, Епир и Фракия непрестанно воевали против своих древних неприятелей, не одерживая решительных побед. Наконец Македония ни малейшим не пользовавшаяся почтением находилася во плачевном состоянии, как связи древняго Греческаго правления рушились.

Аминт, отец Филиппов, был государь слабый: удрученный могуществом Иллириан, и теряяй свой венец, ему не оставалося другаго средства, дабы отмстить свои уроны и соделать злодеев своим победителям, как отдать свое государство Олинфянам. Испытав жесточайшия нещастия, он паки был возведен на престол Фиссалиянами; он Царствовал с робостию человека видевшаго в близи свою погибель и долженствовавшаго своим спасением помощи чужестранцов. Александр старший его сын ему наследовал, а подданные не повиновалися царю, повелевать ими неведающему. В то время как он был побеждаем Иллириянами, то часть Македонии взбунтовалася и государство его было почти совсем обладаемо его неприятелями, как он умер.

Еще недостойнее своего сана, нежели государь, которому он наследовал, Пердикк не имел ни единаго дарования удобнаго возбуждать к нему почтение, и в таких обстоятельствах, когда бы ему надлежало управлять народом токмо благополучным и повинующимся. Птолемей побочный Аминтов сын завладел единою провинциею Македонии, и стал там неподвластным. Павсаний, князь царския крови, который был изгнан, вошед, пользуяся смятениями, паки в государство, и обрел многих сообщников во гражданах правлением недовольных; и в сей толпе людей незнакомых, безпокойных и почерпающих изо всего при перемене надежду, а ни чего нетеряющих, Пердикк был убит в бою против Иллириян, а Македония столь была нещастлива, что почитала смерть его злополучием, для того что царский венец преходил на главу младенца.

Павсаний, видя что все ему споспешествует, явил тогда желание взойти на престол; а Аргей другий князь царския крови, который имел таковое же властолюбие, собрал войско, желая в оном предупредить своего совместника. Чужестранцы воспользовалися сими домашними распрями, проникли уже до внутренности государства, как Филипп младший Аминтов сын ушел из Фив, где он был аманатом и приспел на помощь царства своих предков. Кто бы подумал, обращая взоры свои на сию нещастную землю, что вскоре в ней уготовятся узы всея Асии и Греции? Едва Филипп явился в Македонии, как уже его присудствие было чувствительно. Он был поставлен правителем государства до совершеннаго возраста Аминта своего

282

племянника; но скоро Македоняне, испытывая, сколь им нужно было повиноватися такому государю, каков был Филипп, возложили венец на главу его.

Каково Македонии состояние ни было, но болезни ея не были неизцелимы, как то были болезни Греции. Филипповы предшественники не царствовали над своими подданным со властию слепою и неограниченною, человечество в Персии унижающею; а как Монархии не прешли еще в самодержавство,* отъемлющее у души все ея пружины, то гражданин соблюдал чувствование добродетели и мужества, а государь созидал, если хотел, народ совсем новый. Народ, навыкший повиноватися без малодушия, не будучи сам свой законодатель, никогда не противится примеру своих государей. Он изступает из своего забвения, отметает свои пороки, и не ведая сам того, восприемлет новый нрав и добродетель ему подаваемую.

Ни единый государь не был способнее Филиппа ко произведению столь щастливых перемен. Великия его дарования, с коими он родился, не токмо не затмевалися худым воспитанием, но нещастия его рода послужили к их объяснению и разширению. Воспитан будучи в такой республике, где народ ревнуя своей вольности презирает единоначальство, не зрел он там ни гордости, ни пышности, ни ласкательства дворы окружающих, упояющих государей их величеством, и их уверяющих, что они довольно велики своим саном, и не имеют нужды во другом величестве. Свидетель удовлетворений, с коими судия в Димократии исполняет власть ему врученную, вперяет свои мнения, и убеждает с немалым искуством толпу ему повелевающую; он восприял притворно на престоле умеренность, терпение, милость и почитание законов, всегда не ограниченную власть подающия государю желающему казатися исполнителем правосудия.

Филипп, воюя с Аргеем, с сим упорным, честолюбивым и храбрым мужем, не примиримым до изнеможения, старается истребить Павсания негоциациями. В то время как он деньги и обещания, так сказать, сыплет, отвлекая Фракию от стороны сего возмутителя, он его ласкает, подает ему надежду и удерживает его в недействии, ожидая времяни когда он возможет


* Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние. Мы не токмо не можем дать над собою неограниченной власти; но ниже закон, извет общия воли, не имеет другаго права наказывать преступников опричь права собственныя сохранности. Если мы живем под властию законов, то сие не для того, что мы оное делать долженствуем неотменно; но для того, что мы находим в оном выгоды. Если мы уделяем закону часть наших прав и нашея природныя власти, то дабы оная употребляема была в нашу пользу; о сем мы делаем с обществом безмолвный договор. Если он нарушен, то и мы освобождаемся от нашея обязанности. Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народнаго общества.

283

грозить ему соединенными своими силами. Принужденный Филипп завоевывать свое государство уготовляет к победе навыкших в бегство обращатися воинов; он вперяет в них мужество, приводя в честь между войск своих терпение, умеренность в питии и пище, повиновение и телесныя упражнения. Желая вселить в них уверение, и научить их почитать самих себя, он оказывает им почтение ими еще не заслуживаемое; испытывает по малу их храбрость и научает их искуству побеждать, сражался сам пред ними. Словом научася войне под вождением Епаминонда, он пренес в Македонию дисциплину сим великим мужем Фивянам дарованную и изобрел фалангу.

Сей порядок сражения, столь страшный Павлу Емилию показавшийся, да и в такое время, когда оный исправлением был разслаблен, был при своем начале составлен из шести до семи тысячь человек поставленных в шестнатцать шереног. Все фалангисты стояли сомкнуты и вооруженны длинными копьями; копьи последния шеренги досязали на два фута далее первыя, а другия по размеру сих; так что фаланга, представляя фронт с бесчисленным оружием, казалася неприятелю неприступною и долженствовала своею тягостию опровергнуть все, что ей противилося.

Полибий, сравнивая сей порядок с Римским, Римский предпочитает; для того что фаланга редко находила удобное ей для сражения место. Холм, ров, рытвина, забор, ручей, все нарушало оныя порядок. Без всякаго внешнаго препятствия, весма было трудно, когда она атаковать начинала, или когда от неприятеля отступала, чтобы на ходу не колебалася; а если она не была сомкнута, то была побежденна. Без труда можно было войти в провал когда она приходила в замешательство; и фалангист, немогущий делать ни малаго движения, становиться опять в порядок, ни сражаться в близи, по причине длиннаго своего оружия, обращался в бегство или убиваем был не защищаяся.

Сие Полибиево разсуждение было весьма благоразумно, в то время как он сие писал. Филипповы наследники, составляя фалангу из шеснатцати тысячь человек, безчисленно усугубили препятствия противящияся ея ходу и ея движениям. Правда и то, что порядок Римлян в постановлении их войск в три шеренги и отделенными корпусами, равно удобными ко сражению на всяком месте, ко всяким движениям, к подаянию взаимной помощи, к совокупленному и разделенному по обстоятельствам действию, и переходить во мгновение с места на место, был без сомнения простее, разумнее и подавал им великое над неприятелем превосходство. Но сей порядок приличествует войскам выученным и привыкшим ко строжайшей дисциплине. Македоняне не были таковы при возшествии Филиппа на престол; им надобен был порядок сражения, которой бы по естеству своему придавал им смелость, и не

284

требовал ни малейшаго почти испытания во употреблении оружия и в военных действиях.

Сколь скоро тишина установилася внутри Македонии, то Филипп старался употреблять в пользу все государственныя силы; он боялся чтобы не придать сил злоупотреблению, если изгоняя оное он не надеется оное истребить. Он притворяется, что не видит того порока, коего он корени извлечь не может, а о учреждении полезнаго порядка помышляет уже по изобретении средства к его утверждению. Он дает законы, а разумы приучил уже оным повиноватися; он новое придает Македонии движение, и ни что в ней не остается праздно и безполезно; таков то бывает путь властолюбия просвещеннаго, уготовляющаго верные предприятиям своим успехи; прежде воздвижения здания, он полагает онаго основания.

Филиппу удалося истребить главнейших Македонии злодеев, я говорю о лености его подданных, о их робости и о их равнодушии к общему благу; но он производит сии великия намерения не как политический Философ, старающийся о благоденствии государства и счастии граждан: он был честолюбец приобщаяй Македонян своему любочестию, дабы их соделать орудиями своего счастия; а тогда то предстала ему опасная препона. Сей государь бывал во знатнейших республиках Греции, и познал сам собою их разум, корысти, силы, немощь и средства. Он знал состояние Афин, был свидетель падения Спарты, зрел Фив соблюдающих по смерти Епаминонда токмо гордость великаго счастия: вся Греция, как уже мы видели, пребывающая в несогласии от несчастных страстей, Пелопонискою войною рожденных, стремилася, казалось, под иго и просила повелителя. Вступая в нее, можно было быть уверену, что найдеш в ней союзников. Коликую надежду мог получить Филипп? Покорив славнейший на земли народ, мог он льститься, что ни единый из его неприятелей не дерзнет ему противиться.

Да дозволят мне сделать здесь примечание. История представляет нам тысячу примеров, что государства с величайшими выгодами, войною ими приобретенными, осталися во прежнем мраке, да и разорилися, не ведая что в политике есть искуство превосходящее искуство одерживать победы, и наука полезнее сил, – наука их употреблять. Сие то искуство знали столь хорошо Римляне, искуство соблюдать свои силы, распростирать их к стате, и никогда не делать себе новаго неприятеля, не опровергнув обидившаго их. Филипп ведал, как и они, что наблюдение порядка нужно было, дабы не иметь безплодных успехов; что действие прежде всех предприемлемое, для того и трудно и само по себе есть безполезно, а будет легко, утвердит прежния выигрыши и к новым не ложную подаст надежду, если ему будет предшествовать другое предприятие. Положим что сей государь напал бы в самом деле прежде всего на Греков, то древния неприятели Македонии не преминули бы

285

возобновить свои набеги. Пеониане, Фракиане, Иллириане были Греции помощники; а принужденный Филипп остановить свои усилия во единой стороне, дабы итти в другую, был бы принужден разделить свои силы. Непрестанно переходя от Греков к варварам а от варваров ко Грекам, и ни чего не окончивая, усугубил бы он препятствия возстающия против его властолюбия. Если бы ему оное удалося, то по крайней мере надлежало бы ему побеждать вдруг и с великим трудом неприятелей, которых бы он мог истребить единаго другим.

Филипп устремляет сперва силы свои против Пеониан и их покоряет. Потом нападает на Иллириан, разбивает по чреде Фракиан, отъемлет у тех и у других завоеванныя ими у Македонии земли, разоряет их главныя крепости, строит новыя на своих пределах; и токмо во уничижении варвар и приведении своих земель в безопасность, помышляет он о завоевании Грсиим.

Большая часть предприятий для того бывают не удачны, что начинают оных исполнение в самый тот миг, как оныя соделать вознамерятся, не предвидя препятствия; нет ничего к побеждению их готоваго. Спешат делать распоряжения; а предметы представляются не явственно и сквозь обманывающую страсть. Не в состоянии противиться первым противным случаям, бывают оными удручаемы; повинуются произшествиям, вместо того, чтобы повелевать ими; а политика столь же не основательна, как щастие не имеет уже правил. Еще чаще случается, что государства не определенную и зыблющуюся имеют цель своего разширения; а тогда держава, союзников не имеющая и подозрительная всем своим соседам, не ведает точно, кто ея будет неприятель; она не может к единой цели устремлять свои намерения, переговорами приготовлять успехи своего оружия, ни наслаждаться всеми свойственными ей выгодами. Наконец, редко чтобы государство умело пользоваться всеми пороками своих неприятелей, и нападая на них со слабыя их стороны, имело искуство противоставить им сторону, коею оно их превосходит.

Филипп долгое помышлял время о своем противу Греков предприятии. Он готовится на них напасть; но хочет, чтобы думали, что он чуждыми войне занят мыслями. Под видом, что он не имеет денег, и что хочет воздвигать здания и их украшать всем тем, что художества имеют драгоценнаго; он великия во всех Греческих городах берет в заем деньги, платя за то великую лихву, а тем приобрел он во свои руки иждивение знатнейших граждан каждыя республики. Тем соделал он себе наемников, а казалося, что они его токмо заимодавцы; искал средства умножить пороки Греков, дабы их разслабить, и мнил, что уже городом овладел, если привлек несколько в нем судей на свою сторону.

С каким старанием он Македонян к войне ни приучил; но силою те только преодолевал трудности, кои разум его

286

превзойти не мог. Опасаяся, чтобы против его не сделался заговор, он старался усугублять зависть и ненависть Греков в несогласии держащия. Дабы им подать новую надежду, новую боязнь, новыя подозрения, новыя корысти, ласкает он гордости единыя республики, обещает другой свое покровительство, а сея снискивает дружбу, отказывает, подает или отъемлет свою помощь, смотря по надобности ускорять или остановлять движения своих союзников или своих неприятелей. То покоряет он некоторый народ своими благодеяниями; таков был жребии Фиссалиан от мучителей им освобожденных, и паки воспринятых в совет Амфиктионский. То кажется, что он почти по неволе приступает ко исполнению намерений, кои он сам внушил. Если начинает войну с какою либо Греческою землею, то сие для того, что туда его призвали; таким то образом входит он в Пелопонис, по прошению Мессены и Мегалополя, на коих Лакедемоняне чинили нападения. Если он видит надобность овладеть некоим городом, то он его не раздражает, а предлагает ему напротив того свою дружбу, и хитро возбуждает его властолюбие, дабы поссорить его с его соседами. Но едва сия несчастная республика, союзом с Македонией возгордившаяся, впала в поставленныя ей сети; как Филипп, приводя в движение средства уготованные им к соделанию их размолвки, или под видом, что он защищает удрученных; он истребляет своего неприятеля не делая себя ненавистным. Олинфяне были обмануты таковою политикою, как полагаяся на его покровительство, они раздражили жителей Потидеи.

Ни единый государь не знал столь хорошо, дабы быть не постижиму, как Филипп искуства переменять поступки не отходя от своих правил; переговоры, союзы, мир, перемирие, неприятельския действия, отступ, недействие, все употреблял он по чреде, и все равно стремил к концу, от коего, казалося, он всегда отдалялся, зная как управлять страстьми, возбуждать подозрение, сомнение, боязнь, надежду, смешивать или разделять предметы; неприятели его оставались всегда властолюбцы, союзники не благодарны, а он един собирал плоды войны, в коей он был только вспомогателем.

Фивяне, препоручая Филиппу Делфскаго храма мщение, подали ему главнейшее средство к достижению господства над Грециею. Сие мщение произвел он над Фокианами, пахавшими для своея пользы часть Киррейския земли Аполлону посвященной; Фокиане упорствуя во своем безбожии отрицалися платить пеню Амфиктионами на них возложенную. Священная война продолжалась уже десять лет; все почти Греческия народы приняли в ней участие, а от равномерных успехов казалося, что она будет вечная, как истощенные Фивяне прибегнули на конец к Филиппу. Сей государь вошед в Локриду с великою армиею, а Фалек, Фокианский полководец, не будучи в состоянии сражаться с неприятелем, столь сильно на него

287

наступающим, предложил средства ко примирению. Ему было позволено выйти из Фокиды с воинами нанимаемыми им за похищенные им в Дельфском храме богатства; а Фокипне, по его отшествии, принуждены были повиноваться Филиппу и Фивянам. Право посылать депутатов в Амфиктионский совет, отнятое у побежденных, было на всегда отдано Македонии, которая разделила так же с Веотианами и Фессалианами преимущество председания в Пифийских играх, отнятое у Коринфян в наказание за поданную ими в сей войне Фокианам помощь.

Сии два преимущества казалися по себе ни чего не значущими; но в руках Филиппа переменяли они некоторым образом свое естество. Пифийския игры и другия Греции торжества были хотя ненужныя зрелища и празнества; но как Греки столь ветрены стали, что оныя важным почитали предметом, то государю столь хитрому, каков был Филипп, не без нужды было в оных иметь председание и некоторым образом правление их веселостей. Хотя Амфиктионское собрание и не имело власти, опричь вещей до веры касающихся, а преступники божиих законов сильных имели между человеков неприятелей, Филипп однакож много выигрывал, будучи приобщен оному. Кто его был способнее употреблять во свою пользу народное суеверие? Он уже не был более во Греции чужестранец; не делаяся подозрительным, мог он во всех делах брать участие, возобновить власть Амфиктионов, и возвращая им древния их преимущества соделать их полезным орудием своего властолюбия.

Жрецы и все служащия богу в Делфском храме особы начали уже прославлять почитание и ревность к богам Филиппову; наемники его выхваляли тогда его умеренность и правосудие, и во всей Греции слышно было ожидание возвращения златаго века. Утомленные домашними смятениями граждане ласкалися, что мир утвердится, а люди честолюбивые, пронырливые и предводители партий, радуяся внутренно о власти покровителем их приобретенной, близкую предвидели перемену, и своими похвалами способствовали всех обманывать. Таково то было Греков к Филиппу предубеждение, что Демосфен главнейший его неприятель, и во время священыя войны негодовавший против его в пользу Фокиан, вдруг пременил свое слово. В место того, чтобы Афинян поощрять к войне, он уговаривал их к миру; старался побудить ко признанию новаго Филиппова сана и ко утверждению определения, коим Амфиктионы его приняли во свое собрание.

Сей витий, познавая только един во Греции властолюбивыя Македонии намерения, увидел опасность грозящую вольности своего отечества. Если бы кто в состоянии был Афинян извлечь из уничижения, в кое их ввергнула страсть веселостей, возвратить Грекам древнее их мужество, и единую им вложить корысть; то сие был Демосфен, коего горящее слово теперь еще читателя воспламеняет. Но он вещал глухим; а

288

красноречивыя Филипповы подаяния соделали то, что как скоро сей витий грому подобным гласом предлагал о заключении союзов, о собирании войск, о сооружении галер, то тысяча голосов вещали, что мир величайшее есть благо, и что не надлежит теперешним жертвовать мгновением мысленным о будущем боязням. Демосфен обращал слово свое к любви отечества, к любви вольности, а сих добродетелей во Греции уже не было: Филипповы наемники напротив того возбуждали в его пользу леность и сребролюбие.

Хотя бы сей государь и не столь хитро умел сокрывать намерения своего властолюбия, но можно ли было надеяться, что Греки вновь соединятся и общий против Македонии соделают союз, как некогда они соделали против Персии? «Сколь Демосфен, говорит Полибий, хвалы ни достоин во многих разсуждениях; но в том извинить его не можно, что он называл срамным имянем изменника знатнейших граждан многих республик, для того, что они были со стороны Филиппа. Все сии судии, коих Демосфен затьмить хотел славу, без труда могли оправдать поступок усугубивший, по произшедших переменах в политической системе Греции, силы и могущество их отечества или сохранившей его от погибели. Если Мессениане и Аркадиане мнили, что их корысти не одинаковы были с Афинскими, если они хотели лучше просить Филиппова покровительства, нежели быть приведенным в рабство Лакедемонянами, если они пренебрегли зло отдаленное и искали средства к отвращению зла им настоящаго; долженствовал ли Демосфен оное им поставлять в преступление? Сей витий очень ошибался, коли желал, чтобы все Греки располагалися по корыстям Афин в наблюдении своих выгод».

Если по разрушении союзнаго правления, каждая республика должна была на себя только надеяться, и если соседи ея были ей злодеи; то для чего Демосфен думал что он право имеет требовать, чтобы Фессалиане, на пределах Македонии живущие и Филиппом от мучителей избавленные, были неблагодарны, и подвергая себя прежде всех всем воинским действиям, подавали бы безплодно Греции пример мужества, и казалися бы прилепленны ко правилам согласия, коих уже более не было? Если Аргиане просили Филиппова покровительства, то сие происходило от того, что Лакедемон хотел еще быть Пелопониским мучителем, и что не могши вернаго ни с какою во Греции республикою заключить союза, Македония токмо могла им действительную подать помощь. Если Фивяне в союз вступили с Филиппом, то сие было для того, что они видели, что Греки не хотели уже быть вольными, что все стяжали мучительство, и за благоразумное почитали дело не оскорблять сильнейшаго неприятеля народныя вольности.

Как Демосфен не чувствовал, что ругательства изрекаемыя им на знатнейших судей Миссены, Мегалополя, Фив, Аргоса,

289

Фиссалии и проч. не токмо не приготовляли разумы к союзам, о коих он помышлял, но могли усугубить и домашния распри Греции? Испытав Афинян немощь, нерешимость и подлую робость, для чего хотел он чтобы другие города делали для них то, чего они сами не делали? Познав опытом что посольства, коими он утруждал Грецию, были безполезны, для чего он не переменил намерения? и можно ли не презирать его как политика и как гражданина, в то время как ему, как витию удивляешся?

Он дерзнул предложить Афинянам набрать две тысячи человек пехоты и двести человек конницы, из коих граждане составят третию часть и снарядить десять галер легко вооруженных. Я более не требую, говорил он, для того, что теперешнее наше состояние не дозволяет нам довольно имети войска, дабы с Филиппом сражаться в поле. Какое же было Демосфеново намерение? мы должны, продолжает он, делать только набеги. Странное намерение! кое вместо мужества вперить долженствовало Афинянам смешное безпокойствие, которое не токмо не вселяло страха в неприятеля их силами превосходящаго, но могло его раздражить, и оправдало бы его властолюбие. Или Демосфен надеялся, что сие слабое усилие возбудит вновь мужество Греции и вселит в нее уверение и соревнование? Он сам ничего не ожидал от своих предприятий для того что в великом множестве вступлений, кои он приготовлял заранее и употреблял при случае, едва найдутся два или три, кои бы он приготовил для счастливаго случая. Полибий упрекает ему, что он будущаго не предузнавал, а вместо политики имел дерзкую вспыльчивость. Афиняне, говорит сей историк, снисходя на конец на прошения своего вития, востали против Филиппа; разбиты при Херонее, они бы не соблюли ни своих домов, ни храмов, ни гражданскаго сана, если бы победитель не внушал своему великодушию.

Мне гораздо лучше кажется разсуждение Фокиона, который, будучи столь же великий полководец как Демосфен худый воин, располагался по своим согражданам и побуждал их к миру, хотя война поставила бы его республики главою. «Я согласен, говорил он некогда Афинянам, что вам надлежит стараться быть всех сильнее, или снискивать сильнейших дружбу. Не жалуйтеся на ваших союзников; но на самих себя. Вы, коих роскош вкореняет все злоупотребления, жалуйтеся на ваших полководцов, коих грабительство возмущает против вас даже и те народы, кои погибнут, если вы побеждены будете. Я вам, говорил он, буду тогда войну советовать, когда вы будете в состоянии оную производить, когда я увижу, что молодые люди повинуются, и своего в бою места не покидают, что богатые добровольно помогают республике в ея нуждах, а витии общества не грабят».

В сем то состояла вся политика сего великаго мужа, который не судил о силах и средствах государства по припадкам

290

так сказать мужества и смелости от своенравия происходящим, и разрушающимся своенравием; но по своему нраву и своей привычке утвержденным законами непреложными. Фокион взирал на Афины и на всю Грецию как на больных, которым не вдруг должно возвращать здравие; но коих надлежит продолжать жизнь и укреплять телосложение по малу диетою благоразумною и осторожною. В самом деле разслабленны долговремянным течением зол, им необходимо должно было погибнуть в случае обоюдном сильными врачеваниями причиненном. Народу добродетельному Фокион позволил бы предаться отчаянию, для того, что от онаго произойти может его спасение; но он знал, что поврежденная республика бывает только отважна, если дерзнет предпринять трудное намерение.

Хотя Демосфен не основательным своим поступком усугублял Греков несогласие, и следовательно сам служил властолюбию Филиппа; однако же сей государь, будучи уверен, что он может во Греции производить движения чрез своих наемников и союзников, и по своей воле возбуждать в ней смятения, всевозможно старался привлечь сего вития на свою сторону или воспретить ему говорить к народу. Он мог бы обойтися без услуг Демосфеном ему оказуемых; но он боялся стремительнаго его красноречия представляющего сего Государя мучителем. Он не хотел, чтобы гордость Греков возобновлялася воспоминовением великих дел их предков. Говорить им о цене вольности было то же, что принуждать его действовать с безпокойною для властолюбиваго человека осторожностью. Чем более Филипп старался вперить Грекам нерадение о своей вольности и некоторое недоумение, кое бы их к повиновению уготовило, когда она будет побеждена; тем прискорбнее для него было видети, что Афинский витий открывал его намерения, научал Греков заранее стыдиться своим порабощением, коего им избежать было не возможно, и делал некоторым образом плод его побед не верным, приготовляя их быть не спокойными и мятежниками.

К тому же сей государь в последних войнах видел, что Спарта, Афины, Фивы и другие республики прибегали по чреде к покровительству Персии и к побеждению своих неприятелей употребляли ея силы. Таковая политика не казалася уже более ненавистною; и не удивительно бы было, что Демосфен, не сыскав во Греции помощи против Македонии, прибегнул бы к Асийским Сатрапам. Филиппу тем более должно было ожидать таковаго поступка от сего вития, что он, как всем знакомо было, имел с Персидским двором переписку, да и был наемник.

Если бы сия держава вмешалася в дела Греции, то бы Филипповы намерения не удалися, или по крайней мере исполнение оных гораздо бы было труднее. Безчисленныя богатства Асии отвлекли бы от сего государя всех его друзей; царей

291

Персидских деньги легко бы соединили всех не согласных республик, для того что их судии равную имели к богатству страсть. Вместо того, чтобы Греками побеждать Греков, Филипп был бы принужден на их соединившияся напасть силы; а дабы их покорить, то надлежало бы победить и самих Персов.

Время оказало справедливость того, чего Филипп опасался. Демосфен предложил мнение, что надлежит послать к Персидскому царю послов, дабы ему представить, сколько ему полезно, чтобы Македония не усиливалася, и просить о присылке Афинянам помощи. Витий испытав сперва положение разумов всевозможно побуждал в другом своем слове сограждан своих к сему предприятию; на которое на конец народ согласился. Афинянам в оном удалося; а Филипп соделав нужную для него осаду Перинфы и Византии принужден был переменить свое намерение для того, что Персидский двор и Афинская республика прислали осажденным вспомогательное войско.

Тогда то оказал сей государь всю свою премудрость. Он разсудил, что упорствуя во своем предприятии, он раздражит неприятелей своих, сопряжет их тесным союзом, и принудит им соделать то пристрастием, к чему бы их никогда не побудило ни мужество ни благоразумие. Дабы отвратить грозящую ему бурю, он оставляет осаду городов почти ему здающихся, и устремляет оружие свое против Скифов.

Афиняне тем тщеславнее, чем они были подлее, не сомневалися, чтобы Филиппов поход во Скифию не происходил от отчаяния; мнили, что уничиженный своим уроном, он тамо стыд свой сокрыть хочет; видя его войну предприемлющаго против народа неведающаго земледелия, твердаго жилища не имеющаго, пасущаго пред собою стадо свое, и неприятелю оставляющаго свою степь, в коей сему питаться нечем, льстилися что Македония погибнет. Однако же Филипп намерения своего против Скифов в самом деле не исполняет; и без нужды не начинает военных действий, которыя бы ему препятствовали войти во Грецию, когда он захочет; а Афиняне почитают его благоразумный поступок знаком его смятения и радуются уже его замешательству. Персидский же двор привыкший к рабскому ласкательству внушил несмысленному Оху, что он над Филиппом торжествует. Чем менее труда сия победа стоила, тем более сей гордый самодержавец мнил, что не нужно уже большия против Филиппа устремлять силы, и что ужас его имяни наложит узы Филиппову властолюбию. Гордость союзников и радость их воспретили им принять меры для будущаго времяни, и связь их совокупляющая по предсказанию их врага разслабла.

Однако же Филипп не спуская с них взоров помышлял и во Скифии о мщении; но дабы скорее всех привести в

292

замешательство и возбудить между Персиею и Афин несогласие, вознамерился он Греков упражнить таким делом, в коем казалося, что он не приемлет ни малейшаго участия. Пользуяся своею над Амфиктионами властию, он побуждает их к объявлению войны Амфиским Локрианам, завладевшим некоторыми полями Делфискому храму посвященными; и по его наставлению отдают они предводительство войск Коттифу, преданному со всем Филипповым повелениям. Сей послушный данным ему наставлениям льстец войну производит слабо, и не токмо не желает иметь успехов, но Локрианам предоставляет столько выгод, что набожные люди боялися соблаза, и опасалися, чтобы величество Дельфискаго божества не осталося без мщения. Все приходят в движение, при жалобах Аполлоновых и Филипповых соучастников; вся Греция намеряется соделать всеобщее усилие, ко истреблению поругателей божества. Локриане напоминают о Фокеанах; Филипп их победил, он токмо и сих покорить может; народное желание вручает ему повеление, злодеи его не дерзают тому противиться, опасаяся быть в безбожии обвиненным, и на конец Амфиктионы к нему прибегают.

Сколько сей государь сокрывал до сего времяни свои намерения, столько он старался величеством сего похода привести в робость своих неприятелей, сколь скоро он признан был Греции мстителем, и как в самом деле мститель соделанной Дельфискому храму обиды, он мог предаться своему властолюбию. Едва он разбил Локриан, как под видом, чтобы принудить Афинян отпасть от союза бунтующих, он вошел в Фокиду и взял Елатею, прежде нежели кто проникнул его истинныя намерения.

Сия ведомость и известие о его походе в Аттику получены были в Афинах среди ночи; смятенныя градоначальники объявили оное тот же миг чрез народных возвестителей: все приходят в движение, смятение распространяется по всему городу; и граждане, не дожидаяся созыву, притекают на место собрания, где сперва царствует молчание велие. Ни единый витий не осмеливается взойти на кафедру, как Демосфен, ободренный народом взоры свои на него устремившим, начал говорить. Он увещавал сограждан своих, чтобы они не отчаявалися во спасении отечества, и предлагал чтобы послать посольство к Фивянам для испрошения помощи против неприятеля, не старающагося уже сокрывать своего властолюбия, и коего новое предприятие равно их и Аттики вольности угрожает. Народ утвердил сие предприятие своими плесканиями; и Демосфен без труда заключил союз с республикою, которою Филипп начинал притеснять, с тех пор как он ее сделал Веотии ненавистною. Казалося что сии обе союзницы воспринимали паки дух оживлявший их под предводительством Фемистокла и Епаминонда; при Херонее сражалися оне с удивительным мужеством, но щастие им стало противно.

293

Филипп стараяся всегда ссорить своих неприятелей и смягчать милосердием своим строгость, к коей наблюдение собственнаго блага его иногда принуждало, предупредил Афинян благодеяниями, отдал им их пленников без выкупа, и предложил им выгодный мир; а за Фивянами гнался он с наивеличайшим жаром и не прежде даровал им мир, как поставил войско свое в их городе.

Сей государь овладел уже наиважнейшими во Греции постами, войски его обыкли побеждать, все республики трепетали пред имянем победителя, или возвышали его умеренность. Но далеко было от того, что бы сие владычество Македонии непоколебимо утвердилося; да и гораздо было труднее сделать Греков терпеливыми под игом на них наложенным, нежели их победить. Пороки их и распри довели их не приметно до порабощения; но присудствие вождя могло им возвратить древний их дух, отверзая их очи над их жребием: и народ ни когда столь опасен не бывает, как когда он сражается для возвращения потерянныя своея вольности, не привыкнув еще повиноватися. В народе непостоянном, безпокоющемся, гордом, дерзском и воинственном малейшее произшествие могло бы произвести перемену или по крайней мере всегда новые бунты, кои бы на конец истощили силы Македонии, или которые бы ее привели в необходимость сражатися еще долгое время, прежде нежели она бы могла пользоватися своими победами.

Филипп не был ослеплен своими успехами; подобен Римлянам, столь ведавшим искуство управлять по воле своей народами, и покорившим спустя несколько столетий Греков, он знал все средины, чрез кои народу переходить должно из вольности в рабство, и медлительность, с коею надлежит его препровождать, дабы приучить его к послушанию. Он смягчил гордость своея победы, привлек к себе паки разумы, коих щастие его, казалося, отчуждило, старался уверить Греков, что войну он вел до селе и побеждал для того только, что бы их избавить от их мучителей и покровительствовать их независимости. Изящнейшее действие его политики было то, что он их поссорил с Персидским двором. Возжигая паки их древнюю ненависть против сея державы, руководствуя им в завоевании Асии он угождал их гордости, отвращал внимание их от потеряния вольности, насыщал их природную безпокойность и присвоевал все те силы, кои бы Греция могла против его обратить.

По завоевании Сатрапств малыя Асии, Греция находяся в средине Македонския державы, и не имея ни союзников, ни соседей, ни надеяся на чужую помощь, узрила бы себя немощною возвратити свою свободу: скоро бы почувствовала она под Филипповой рукою сие тяжкое рабство, к коему ея осудили Римляне. Наизнаменитейшая республика могла бы токмо соделать возмущение, и все Греки скоро бы познали опасность и неудобства сих преходящих волнований, кои

294

мучительство употребляет всегда для разширения своих прав и оных утверждения.

Награждая единою рукою, нося во другой казнь, Филипп утомил бы твердость своих неприятелей и усугубил бы число своих участников. Довольно для него было отдалять единых от градоначальства, а других облекать в оное чрез свои происки, дабы наслаждаться наконец сею неограниченною властию, коея властолюбцы столь жаждут, и которая однакоже бывает предтеча их немощи, падения и разрушения.

Я не знаю, представляло ли властолюбие какого человека столь притяжательное зрелище, как царствование Филиппа. Какое остроумие, какое мужество во всех подробностях поведения сего государя! Какая точность в порядке возвышения, которое он себе сделал предметом! Не можно довольно удивляться, с каким постоянством он ему следовал. Какое знание человеческого сердца! Какое искуство во приведении его в движение; сколь мудро он умел пользоватися страстьми! Всякий государь, который имея такой же разум, будет поступать по тем же правилам, будет без сомнения иметь равномерный успехи; он ужасен будет своим соседам, победит неприятелей и сделает завоевания. И я бы по возможности моей старался разыскать пружины сея нещастныя политики, если бы предполагаемой ею предмет не казался мал, презрителен и осуждаем сею изящною политикою, не старающеюся служить страстям правителя, но пекущеюся о благоденствии государств. И в самом деле, что соделал Филипп для благополучия Македонии и своего дома? Помышляя только о своем частном блаженстве, стараяся только о удовольствовании своего властолюбия, он употребил наивеличайшия дарования и наиредчайшия средства остроты душевныя к возведению здания, кое скоро после его обвалиться долженствовало. Люди худо понимают корысти человечества, когда несмысленно удивляяся превзойденным трудностям; они без изключения выхваляют дарования, коих употребление было вредно.

Была ли в том нужда Филипповой фамилии и его государству, чтобы он основал великое владение? Усиливаяся столь много, он насадил семена тьмы воин, и уготовил миру превращения и опустошения. Если бы наследник его был человек обыкновенный, то бы весь плод трудов его изчез в единый день. Он оставил венец свой Ирою, соделав его довольно могущественным, чтобы завоевать Асию; но сии завоевания не были обладаемы Александровыми потомками и Македонией. Наследники сего государя погибли жалостным образом; а государство их, стесненное паки в прежния свои пределы, сохранило из прежняго своего щастия, токмо неограниченное властолюбие, его истощевающее, а наконец стало хищею Римлян. Если бы Филипп имел достойнаго себе наследника, то есть такого, которой бы вместо того, чтобы помышлять о завоевании всего света,

295

утвердил свое владычество во Греции; то можно бы его было похвалить искуство в уничижении Греков, и в истреблении остатков мужества, от вольности их произшедшаго. Наконец для чего не порочить употребление соделанное Филиппом своих дарований, ибо щастие, которое он стяжал, могло только повредить его наследников, и усугубить тяжесть царския должности?

Сколь велика была бы слава сего государя, если бы по вшествии своем в Амфиктионский совет, он старался только приобресть такое владычество, какое имела Спарта, и оживляя угасший дух союза, он бы возобновил древнее Греков сопряжение. Время уже было помышлять о таковом поновлении. Республики, будучи довольно могущественны к ощущению властолюбия, довольно уже испытали бедствий, чтобы увидеть, что оне только не основательныя сооружали предприятия. Все чувствовали нужду в союзах, от того произошли их непрестанные негоциации, а если союзы их были не тверды, то сие было для того, что ни единый город не имел ни довольно силы, ни довольно мудрости, чтобы вселить в других уверение, и им покровительствовать действительно. Какую бы заслужил Филипп хвалу, если бы по исправлении пороков своего государства, он утвердил свои учреждения, придавая законам ту власть, коея он столь жаждал; если бы он воспретил своим наследникам употреблять во зло могущество, кое он им оставил; и становяся так сказать зиждитель всего блага, кое они соделают, он составил бы единый народ из своих древних подданных и из Греков! Сей государь сравнился бы с Ликургом. Щастливая внутри Македония была бы от чужестранцов в безопасности; силы ея, соединенныя с силами Греции, могли бы противиться нападениям, и вероятно, чтобы Римское могущество рушилося, сражаяся с сим слитком государств вольных и цветущих.

Назначенный Филипп вождем Греков для Асийския войны послал уже туда некоторых из своих полководцев и вознамерялся сам за ними следовать с ужасным войском, как он был убит. Получа сие известие, Фракиане, Пеониане, Иллириане и Тавлентяне воспринимают оружие, и они рушили бы худо утвержденное Македонян могущество, если бы не Филиппу наследовал Александр. Греки с своея стороны мнили, что уже паки приобрели свою вольность. Афиняне, побуждаемы Демосфеном, не хотели чужестранному повиноватися вождю; и сопрягаяся с Атталом, братом вторыя Филипповой супруги и Александровым неприятелем, ласкалися возбудить столько в Македонии возмущений, что Грекам легко будет возстановить свою независимость. Етолиане спешили призвать обратно в Акарнанию изгнанных Филиппом жителей. Амвракиоты выгнали поставленный у них сим государем гарнизон. Жители Аргоса, Елиса, Спартяне и Аркадиане подали в Пелопонисе пример возмущения; а Фивяне отрицая Александру титло вождя,

296

данное ими его отцу, определили, чтобы находящиеся в Кадмеи * Македониане вышли из оныя.

Таким образом Греки упаявалися надеждою, что младый Филиппов наследник удержан будет во своем государстве войною с варварами; но ему ни что не противится. Фракиане, Иллириане, Пеониане, Тавлентяне, все уже восприяли казнь, все обратилися паки ко своей должности. Александр является во Греции, а Фивяне не покидают при приходе его осаду Кадмеи. Они ругаются сему государю, которой их самих в городе их осаждает. Не взирая на чудесную храбрость, отчаянием им внушенную, город их взят приступом, и нещастное их отечество было позорищем ужасных войны бедствий. Все воины погибли мечем. Жены, дети, старики, извлеченные из храмов служивших им убежищем, проданы были с публичнаго торгу. Под смертною казнию запрещено было всякому Греку принять в дом своей бегственнаго Фивянина, и Фивы в пепл обращенныя представляли только кучу развалин. Вольность Греции казалась уже разрушенною; и Александр, пользуяся распростертым им ужасом, получает титло вождя Греции, которое имел Филипп, и грядет завоевати Персию.

Если государь не смысленный или злый может легко рушить монархию основанную на крепчайших основаниях; то как Кирово государство могло бы противиться силам, с коими Филипп на него напасть вознамерился? Государям презрения достойным, о коих я уже имел случай говорить, наследовал Ох. Сей изверг, погубив достойнейших себя престола своих братьев, распростер зверство над всем своим родом. Обагренный кровию своих родственников и подданных, вдался он в роскоши. Единый человек был во всей Персии столь же мерзок, как Ох; сей был скопец Багоас его любимец. Безчеловечество и злодейство, кои он употребил дабы погубить своего государя, возбуждают ужасное трепетание; но то успокоевает, видя что сие то и нужно было, дабы отмстить достойно за претерпенное Персами зло. Арсей с трепетом возшел на родительский престол; а Багоас погубив его в скором времени возложил венец на Дария Кодомана сужденнаго зрети падение Персидского владения.

Историки гораздо с меньшим о Дарии говорят презрением, нежели о его предшественниках. Сей государь был храбр, великодушен, мог даже следовать правосудию и чтить права человечества, имея власть безпредельную. Но будучи не решителен и мало просвещен, имел он недостаток в потребных качествах ко правлению в обоюдных обстоятельствах. Дарий возшел на престол почти в то же время, как Александр наследовал Филиппу; и хотя бы он был и великий муж, то как мог бы он отвратить грозящую ему бурю? Каким искуством мог бы он


* Фивская цитадель называлася Кадмея, от имени Кадма царя Фивского ее построившего.

297

незапно исправить застарелые Персии пороки, побудить рабов ко старанию о государственном благе, словом придать владению своему пружины могущия оное приводить в дижение? Неприятелю своему противопоставлял он неученое и храбрости не имеющее войско, обыкшее пред Греками обращатися в бегство, и наперстников пользующихся слабостями своего государя и народными бедствиями для удовольствования своего сребролюбия, своего рабскаго любочестия и разделяющей их зависти; словом людей отечества неведающих, познавших долговремянным испытанием, что им никогда не можно участвовать во благоденствии государя.

Александр вошел во Асию с тридцатью тысячами человек пехоты и с пятью тысячами конницы. Дарий был побежден, Персия покорена Македонским оружием; но Филиппово намерение не исполнилося. Сей государь (я уже оное сказал) помышлял о завоеваниях в Асии, дабы утвердить власть свою во Греции, а Александр вошел напротив того в Дариевы области, как завоеватель, старающийся только опровергать, а не созидать. Он покоряет земли не помышляя о том, как их сохранять; довольствуется удручать их ужасом своего имяни, и составляет владение, коего части почти уже распадаются.

Филипп для завоевания Персии хотел присовокупить ко своим войскам двести тридцать тысячь Греков; а сею политикою он не токмо уверен был, что победит Дария; но отнимал у Греции воинов опасных для Македонии, предварял бунтам и обезсиливая ее нечувствительно приучал ее к повиновению. Сын же его напротив оставил в государстве своем только двенатцать тысячь человек, под повелениями Антипатра, дабы удерживать в послушании землю, коея он знал к возмущению склонность; землю наполненную гражданами ревнующими ко своей вольности и в войнах оружие носить обыкшими, землю могущую своим примером возбудить ко свержению ига Фракию, Иллирию и проч. Однако же единый из наших славнейших писателей похваляет его, что при начале своего предприятия, он мало вещей подвергал случаю, и что поздо уже употребил отвагу, как средство к достижению цели. * Что же будет отважно, коли благоразумно восхотеть завоевать Асию с тридцатью пятью тысячами воинов и заграбить чужия земли, не приведши прежде своих в безопасность? Или Греки, противопоставившия Ксерксу в четверо более сих силы, жертвовали оными без нужды; или они не столь были храбры, не столь изучены, как Александровы воины, или им нужны были многочисленныя войска?


* Монтескьио о разуме законов, том I. Кн. X. Гл. XIV об Александре Великом. Вот его точныя слова: «В начале своего предприятия, то есть в такое время, когда малый урон мог бы его опровергнуть, он мало вещей подвергал случаю; но как счастие поставило его превыше произшествий, то отвага бывала иногда единое из его средств».

298

Если бы в самом деле Дарий хотя столько имел мужества, чтобы не страшиться Александровой отважности ужас наводящия, и следуя мудрому совету Мемнона, разсыпал бы, по примеру единаго из своих предшественников, во Греции сребро, дабы побудить ее к нападению на Македонию в пользу Асии, и вооружил бы к защищению Персии воинов, коих неприятель его по неосторожности не сделал своими наемниками; то вероятно, что сей отважный Александров поход не лучший бы восприял жребий, как поход Агесилая. Сей принужден был оставить свои завоевания и итти на помощь Спарты, а другий принужден бы был спешить к защищению своего государства, и истощил бы свои силы покоряя Грецию, Дариевыми деньгами совокупленную.

Что Александр был великий полководец, в том ни кто не сомневается; но он может быть мудрый был воин в подробностях всякаго своего воинскаго движения, а очень не осторожный политик в общем начертании своих предприятий. Например сего государя хвалят за то, что пользуяся Исским сражением он покорил Египет, когда Дарий выведши из онаго войски несчетныя в другом конце мира собирал силы. *  Но мне кажется, что они хвалят ошибку. Почто нападать на отверстую землю, которая бы без труда Македонянам покорилася? Александру должно было по Исском сражении гнаться за Дарием с таким же жаром и с такою же поспешностию, как он за ним гнался по Арвельском сражении. Между тем, как он без нужды осаждает Тир, и драгоценное теряет время во Египте и во храме Юпитера Аммона, Дарий собирает восемь сот тысячь человек пехоты и двести тысячь конницы; сие войско он вооружает, обучает и являяся в Арвельских долинах с большими нежели при Иссе силами, принуждает своего неприятеля подвергать свое счастие и славу удаче вторичнаго боя, когда бы сей мог первый соделать окончательным.

Александр оказал может быть в течении своих подвигов все даровании составляющия наивеличайшаго вождя; но не меньше того справедливо, что не будучи доволен Кировым владением, проникая во Индию, помышляя о завоевании Африки, хотя покорить Испанию, Галлов, перейти Алпийския горы и возвратиться в Македонию чрез побежденную Италию, он чрезмерно удалялся от Филипповых намерений, и вместо оных мечтал себе безразсудное. Каковы суть те завоевания, коих предмет есть земли опустошение? Какое довольно ненавистное имя дадим мы завоевателю, смотрящему всегда вперед, и ни когда очи вспять не обращающего, грядущаго с шумом и стремлением разлившегося источника, истекающаго и изчезающаго, а по себе оставляющаго только развалины? Чего надеялся


* Монтескъио о разуме законов, том I. Кн. X. Гл. XIV об Александре Великом.

299

Александр? Не чувствовал ли он, что завоевания столь стремительныя, столь пространныя и столь много Македонии силы превосходящия, соблюдены быть не могут? Если он не ощущал столь простыя истинны, если он не познал средства и цели политики отца своего, то Ирой сей долженствовал очень быть ограничен во своем просвещении; если же напротив того ни что из онаго не избежало его проницания, и он не мог при том воздержать свои желания; то он был бешеный, коего людям ненавидеть должно.

Дарий давал Александру десять тысячь талантов и половину своего владения, и Парменион думал, что благоразумно будет не отвергать сии предложения. Я бы на оныя согласился, сказал он, если бы я был Александр; и я бы, ответствовал Александр, если бы я был Парменион. * Сему не смысленному ответу удивлялися для того, что оной означает некоторым образом весь Александров нрав, и представляет разуму безпредельное властолюбие и мужество. Филипп согласился бы с Парменионом, и заключая мир с Дарием, он испытал бы по крайней мере составить владение, коего чрезмерное пространство не было бы непреоборимою препоною к его благоденствиию и сохранности.

Разсматривая под единым видом сих двух государей, какое между ими находиш чрезмерное неравенство! В Филиппе вижу я мужа превыше всех произшествий. Щастие не может ему противопоставить препон, коих бы он не предвидел, и которыя бы он не превзошел своею мудростию, своим терпением, своим мужеством или своим проворством. Я обретаю в нем разум пространный, коего все предприятия совокупны и взаимную себе придают силу. Исполняемое им, приготовляет всегда успех начинаемаго им предприятия. В Александре вижу я только непонятнаго воина, единым средством действующаго, коего дерзское и нетерпеливое мужество разсекает везде гордианский узел, которой бы Филипп развязал. Безмерие его качеств объемлет воображение, и кажет его великим, для того что разсматривающим его он дает возчувствовать слабость их духа: вместо того, чтобы токмо объятым быть сим редким явлением, мы оному удивляемся.

Вообразим мы себе Филиппа во Асии, вождем Греческих войск. Если мудрость его не столь великий сперва в Дария вселит страх, как изступление Александрово, но она его доведет до тоя же цели. Смелость Александрова для того была ему удачна, что возбудила в неприятеле его боязнь, сию страсть разум стесняющую, застужающую воображение, и


* У Кв. Курция Александр ответствует Пармениону следующими словами: и я бы лучше возлюбил деньги, нежели славу, если бы я был Парменион; но я Александр, бедности не боюся и помню, что я не купец, но царь. Сии слова суть несколько Пармениону уничижительны и побуждают думать, что Александр не самаго лучшаго о нем был мнения.

300

обременяющую все душевныя силы. Филипп окружил бы Дария ловитвами и стремнинами. Он бы восползовался распрями Асии, коея земли, различествующия нравами, законами и верою, ни малаго между собою не имели сообщения. Он бы искусил властолюбие и сребролюбие сих гордых и алчных Сатрапов, управляющих землями сего государства не будучи прилепленны к его правлению; он бы торговал их города; и как уже сказано, ведучи войну как купец и как воин, он бы разорил может быть Персидскую Монархию, не побеждая Дария оружием.

Поставь Александра в те же обстоятельства, в коих находился отец его, то увидишь Македонию, не изнемогшею еще совсем под несмысленностию последних своих царей, раздавленною Александровым мужеством. Если единый из его неприятелей захочет воспользоваться его немощию и замешательством его дел; то он бросится к отмщению не уготовя оное. Здесь не нужно будет проходить все щекотливыя обстоятельства, в коих Филипп находился; я напоминаю только осады Перинфы и Византии: Александр мог ли бы поступить так как он.

Наконец он покинул Греческие или Македонские нравы и восприял нравы Персов. Некоторые писатели, желая соблюсти славу сего Ироя, возмечтали что сия перемена была действие его политики, и что он помышлял чрез то приобрести доверенность варваров для подкрепления своея державы. Но хотя бы сие было в самом деле тайное Александрово намерение, сию перемену произведшее, то меньше ли будет грубо его заблуждение? Угождая Персам, благоразумно ли было претить Македонянам? Давая победителям нравы побежденных, он их устроевал погибель, он делал ее неизбежимою; да и думают, что Александр, не ведая сея простыя истинны, почитал повреждение и уничижение Македонян основанием своего могущества. Асиатцы, обыкшия под самодержавством пресмыкатися, долженствовали оковы носить с послушанием. Единые Греки достойны были блюдения. Храбры, воинственны и ревнители вольности, они покусилися свергнуть Македонское иго, в то время как Александр исполнял Асию ужасом своего имяни; а терпеливые и послушные Персы, под рукою их угнетающею, ни когда не мыслили взбунтоваться: какое им было дело до жребия их повелителя? Перемена, возложившая Дариев венец на главу Александра, не была перемена для государства, оно в том же оставалося положении.

Какия бы нашли Персы выгоды, говорит один славный политик, лучше повиноватися роду Дариеву, нежели Александрову? По что им хотеть было отмщевать погибель государя, коего они любить не долженствовали. Кому удастся, продолжает Махиавель, свергнуть с престола государя самодержавнаго, тот не боится, заступая его место, что у него отнимут его хищу. Побежденный повелевал людьми робкими, кои не

301

будут столь мужественны, чтобы за него отмстить. Он един всею владел властию; и ни кто по его падении не будет в народе довольно иметь доверенности, чтобы его вооружить, быть его вождем и покуситься опровергнуть щастие победителя. И в самом деле, властолюбие то Македонских полководцев, а не Персов непослушание, произвело при Александровых преемниках великий ряд превращений.

Перемена сего государя была истинное повреждение, произшедшее от чрезмернаго щастия для единаго человека. Он одержал победу при Иссе, и душу еще имея отверстую только страсти завоевания, он не мог однакож воспретить себе, чтобы не быть ослепленну богатствами обретенными в Дариевой палатке, и чтобы не сказать тем, кто с ним были, что сие то было то, что называть должно царствовать. О как по сем слове, Ирой кажется мне обыкновенным человеком! Щастие произнесло плоды сокрывавшагося в сердце его семени повреждения. Обладая всем, Александр восхотел наконец оным наслаждаться. Не политика была причиною, что он сжег Персеполь; предался сладостям трапезы; собрал во дворец свой три или четыреста наипрекраснейших женщин своего государства, которыя всякой вечер приходили испытывать над ним власть своих прелестей; и восхотел, не почитая себя более уже человеком, чтобы придворные его творили ему то же богослужение как Вакху и Ираклию.

Не взирая на то, что говорит Плутарх, не должно мнить, чтобы сей Ирой помышлял о тесном сопряжении разных земель своего владения, дабы составить единое тело, вечно жить долженствующее. Диодор сохранил нам оставшия Александровы записки, в которых заключалися предприятия, кои он хотел произвести в действие. Там упоминалося о новой надгробной чести, которою он воздать хотел Ефестионову воспоминовению, о возведении Филиппу гробницы, которая сравнилася бы с Египетскими пирамидами, о созидании разных храмов, о войне в Африке, в Испании, в Сикилии, а для произведения в действо сего намерения, он хотел состроить тысячу кораблей величиною превосходящих обыкновенныя галеры, и уготовить пристани для сего флота долженствовавшаго овладеть средиземным морем. Александр назначал средства к населению новых городов им построенных, и намерение имел послать во Асию поселян Европейских, а в Европу Асийских.

Ни что в записках сих не являет намерения основателя твердыя монархии; они содержат только предприятия человека тщеславнаго, людей удивить хотящаго, и властолюбца не утомляющагося деланием завоеваний. Покорением ли новыя земли утверждается пространное государство? Какое Александр оказал почтение правосудию? Какия были его старания в основании правления? Почему можно в нем познать разум законодателя? Александр, говорит один славный писатель, оставил

302

 побежденным их гражданские законы, а иногда и их правление; он не прикоснулся древних преданий и всех знамений славы и тщеславия народов. *  А из онаго позволяется ли заключить что Александр был законодатель? Довольно ли того к достижению имяни законодателя, чтобы не разрушать все законы и правления покоренных народов? Александр был бы не смыслен, если бы не чувствовал невозможности дать в единый день новые законы половине света. Должно ли его осыпать похвалами, для того, что не имел он несмысленнаго зверства некоторых завоевателей, кои не мнили царствовать, коли не наложат всем законам молчание во своем присудствии. Сия мудрость, коей удивляются в Александре, бывает не редка; да и варвары, овладевшие Римскою Империею, оную имели. Александр, поспешая всегда к новым завоеваниям, не имел времяни давать законы. Почто разрушать ему знамения славы и тщеславия народов? Чрез то сделался бы он ненавистным без всякаго плода; чрез то затмил бы он честь имяни побежденных и помрачил бы славу своих побед.

Правда, что Александр построил города и учредил в завоеванных землях Греческия поселения; но для чего делать честь его политике делами его тщеславия? Завоевания его находились ли между народов безпокойных, непослушных и воинственных, которых бы должно было содержать в порядке гарнизонами и крепостьми? Преселенные Греки и Македоняне в Персию и Египет, не удобнее ли были подать пример бунта, нежели повиновения? И в самом деле Александр помышлял только о воздвижении знаков своея славы. Сии города им построенные, сии поселения им учрежденныя почитал он трофеями, кои Греки, по своему обыкновению, воздвигали на местах одержанной ими победы.

Как обрящем мы разум и намерения законодателя или политика, великое будущего пространство объемлющаго, в государе, которой не токмо не учредил наследие своего владения и не предварил бедствиям от властолюбия наперстников его произшедшим; но который напротив того предвидел с некоею радостию их распри, и взирал на их междоусобныя брани, как на игры надгробныя, коими они почтят его похороны? Не подавал ли он к начатию оных знака, называя преемником своим достойнейшаго ему наследовать. Александр мнил может быть, что для сохранения его славы надлежит преемнику его не столь быть могущественному как он, и чтобы из единаго его государства возрасли многия знаменитыя монархии.

Конец третия книги.


* Монтескьио о разуме законов. Том I. Кн. X. Гл. XIV. Об Александре Великом.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Состояние Греков по смерти Александра и при его преемниках. О начале, нравах и законах Ахейскаго союза. Римляне начинают вмешиватися во Греческия дела; Греция становится Римскою провинциею.

Ужас распростертый Александровым имянем, удивление его особе великим множеством Иройских качеств вперенное, и некоторое изступление, войско его оживляющее, были единыя связи, стеснившия в единое тело все части Македонския империи. Сей государь царствовал краткое время; а как он умер, тогда владение его очень еще ново было, чтобы в нем были обычаи силу законов имеющия. Всяк знает, что Пердикку, коему Александр умирая вручил свое кольцо, препоручено было правление государства. На престол возведены были во единое время Аридей сын Филиппов и в пеленах еще находящийся младенец, коего Александр прижил с Роксаною; правление же Сатрапов препоручено было знатнейшим полководцам.

Не возможно было, чтобы в сем правлении не произошла перемена в скором времяни. Воинский Александров Стан не был училищем, где бы можно было научиться быть правосудным и умеренным; а наместники Ироя почитавшаго мужество и силу законными титлами к царствованию везде, где были люди, долженствовали быть упоенными властолюбием. Возможно ли им было повиноватися долгое время власти младенца или несмысленнаго Аридея, которой им столь же казался презрителен, как Александр велик? Ограничивая власть свою во своих Сатрапствах, они бы разслабили правления пружины. Вероятно, что при царствовании Александра не имели ни малаго понятия о сих мудрых установлениях, коими власть ограничивается, для предупреждения оныя злоупотреблений; а хотя бы таковая политика им и была сведома, каким бы образом мог правитель оную употребить в дело? В Пердикке было то порок, коего ни что не могло исправить, что он был наровне со градодержателями провинции: если бы они боялися его власти, то бы они ей завидывали и старалися бы от оныя освободитися, если же они ее не страшилися, то им должно было ее пренебрегать. Угрозы Пердикковы были тщетны людям могущим во своих землях собирать войски; обещания же его их мало трогали, для того что от властолюбия своего они большаго ожидали счастия, нежели от своея ко правлению верности.

304

Хотя градодержатели, бояся сделаться ненавистными, не дерзали возстать противу законныя власти, однако же всякий делал себе во своем Сатрапстве правила правления, располагаяся по своим частным корыстям. Всякий имел свои войска и свои крепости, и отрицался давать отчет в данях и податях собираемых его подчиненными. Подданным быть не захочеш имея царския силы и богатства. Сатрапы сопряглися между собою союзами, а Пердикк со своея стороны принужден был вступать в переговоры, дабы сохранить правительству хотя тень власти: словом, Македонская Монархия, по виду еще соединенная и составляющая единое тело, разделялася в самом деле на разныя независимыя единое от другаго государства, и единое другому завидующия.

Антигон, коему на долю досталася Памфилия, Ликия и великая Фригия, был из всех вельмож тот, коего властолюбие наинетерпеливейшим образом мир сносило. Он непрестанно Пердикка представлял мучителем, старающимся под тщетными видами отнять у вельможей земли их правлению порученныя, а на место их поставить своих наперсников, дабы по том безпрепятственно погубить обоих царей и завладеть престолом. Подозрения, ненависть, дух возмущения и независимости столь усилилися, что Пердикку не можно было иначе сохранить власть ему препорученную, как уничижая своих совместников; сие надлежало сделать для примеру; он собрал свои войска и отправился с великою силою, дабы покорить Египет.

Жестокостию и гордостию своими стал он ненавистным собственным своим воинам; а противное ему счастие при начале сего похода возмутило их противу его. Поведение его сравнивали с поведением Птолемея, который своим благоразумием, своим мужеством, своим правосудием и человеколюбием привлек к себе во Египте равно любовь и почтение. Военоначальники соделали всеобщий бунт; а по убиении Пердикка, войски хотели отдать правление самому Птолемею, с коим они войну имели.

Сей государь, ибо можно уже начинать давать ему сие название, хотя он еще онаго не принял, отрекся благоразумно от сана, коего он не мог соблюсти преимущества, не становяся неприятелем всех правителей провинций; которые, оставляя ему мнимую и спорную власть над всею Александровою Империею, лишили бы его, вероятно, Египта. Правительство всея Империи вручено было Аридею и Пифону, начальникам бунта погубившим Пердикка; но или ради частых своих дел, требующих присудствие сих двух мужей во другом месте, или удрученны будучи тягостию своего сана, они оной возложили на Антипатра Македонскаго градодержателя, пришедшаго из Европы во Асию с войсками, дабы учинить диверсию в пользу Птолемея, и напасть на Евмена и на других полководцев оставшихся с Пердикковой стороны.

305

Столь же искусен, как Птолемей, Антипатер не жертвовал счастием, коим он наслаждался, корыстям правлению всея Империи. Зная намерения бунтовщиков чрез сообщение, которое он имел с ними, он разсудил, что распадение Александровой монархии было неизбежимо. Он видел опасность отпасть от древних союзов, для составления союзов новых и сомнительных с Пердикковыми друзьями; и покидая общия дела Империи, он хотел, казалося, царствовать только в Македонии; вместо того, чтобы усмирять возмущения во Асии, он их почел способными ко утверждению своея власти в Европе; он усугубил оныя, отнимая у Евмена, Алкита и у других полководцов земли, которыя они имели, и отдавая их наиглавнейшим Пердикковым неприятелям: единые не таковы были, чтобы покинуть вверенныя им земли, если то повелит Империи правитель, а другим должно было стараться всяким образом, дабы овладеть оными. Антигон поставлен был вождем войск, которыя оба цари имели во Асии, не столько для того, чтобы власть их была почитаема, как для разрушения оныя; а Кассандр сын Антипатров был его наместник. Между тем как властолюбие сих двух мужей новыя возвещало распри, войну и блиское распадение Александровых завоеваний, правитель Империи перешел паки во Европу, имея под смотрением своим обоих царей, которые некоторым образом были его пленники.

Греки благоразумно бы поступали, если бы для возвращения своея вольности, они дождалися, чтобы первыя несогласия, о коих я теперь говорил, и кои легко предвидеть можно было, стали явны во Асии. Фокион употребил все к удержанию стремления, с коим Афиняне восхотели восприять оружие, получив известие о Александровой смерти. Если Александр, говорил он им, мертв сего дня, то он и завтре и после завтре будет мертв. Но Македонское господство уже наскучило; Греки чувствовали, что соделали проступок не предупреждая Дариева падения, и хотели неосторожность свою наградить отвагою. Демосфен, возвращенный из ссылки, явил, с обыкновенным своим красноречием, срам и зло порабощения; а Афиняне, почитая трусостию, что за несколько лет назад не подали помощи Спартянам и Царю Агиду, погибшим сражаяся за вольность Греции, предалися восторгу своего Вития.

Республика объявляет войну Македонии, повелевает, чтобы все города освобождены были от находящихся в них чужестранных гарнизонов, строит флот, вооружает всех граждан, коим не было сорока лет, и посылает послов во всю Грецию, побуждая ее ко свержению ига общими силами. С Афинянами вступили в союз Етолиане, Фессалиане, Фтиоты, Мелеане, жители Дориды, Фокиды и Локриды, Ениане, Алиссиане, Долопы, Афаманты, Левкадиане, Молоссы, некоторыя места Иллири и Фракии, а в Пелопонисе Аргиане, Сикиониане, Елеане, Мессениане, и жители Актеи. Леосфен, вождь сего совокупления, одержал

306

победу над Антипатром, которому не осталося другаго убежища, как укрытися с остатками своих войск в Ламию, где союзники его осадили.

Между тем, как Греки радовалися, не имел ли Фокион права говорить, чтобы он очень был доволен, если бы выиграл ту баталию, которая покрыла Леосфена славою; но чтобы стыдился, если бы он ее дать присоветовал. Чего надеялися союзники? Бунт их против Македонской Империи, коея части еще были совокупны и управляемы мужами достойными наследовать Филиппу и Александру, не могло быть иное что, как возмущение за кое они жестокую казнь восприимут. В самом деле, едва известие о Леосфеновой победе дошло во Асию, как Леонат, градодержатель Еллеспонтския Фригии, спешил перейти в Европу с дватцатью тысячами воинов. Сие на помощь пришедшее войско было так же разбито Антифилом, которой восприял предводительство над Греками по смерти Леосфена убитаго при осаде Ламии; но Клит сооружал уже великий флот, а Кратер Киликийский градодержатель вел к Антипатру тысячу воинственных Персов, тысячу пять сот конницы и десять тысячь Македонян, коих большая половина была с Александром во всех его походах.

Македония тем легче отмстила первые свои уроны, что союзники, будучи столь же наглы по своих двух победах, как были дерски начиная войну, мнили, прежде нежели старалися о утверждении своея вольности, что уже оную возвратили. Войско их было со всем разбито; и смятение последовало смелости, как Антипатр объявил, что он не вступит в переговоры об общем мире; но что выслушает послов, кои пришлются к нему от каждаго города, каждаго особо: те, которые первыя сделали предложения, восчувствовали победителево милосердие; а сего уже довольно было, чтобы рушить Греческий союз. Каждая республика спешила договориться на щет других, а Афиняне, положив оружие позже всех, были принуждены оставить Антипатру власть предписать мирныя условия. Он переселил во Фракию дватцать две тысячи граждан, которыя не имея никакого иждивения, всегда готовы были возмущатися противу теперешняго правления. На место народнаго правления учредил он Аристократию, а в Мунихиской крепости оставил Македонской гарнизон. Но хотя бы сей вождь и вспомогательные войски, присланныя к нему Леонатом, Критом и Кратером, много раз еще разбиты были, то не несомнительно, чтобы к нему новыя из Асии присланы были войски; и что разслабевшая Греция своими победами, и неимеющая уже ни единыя из древних своих добродетелей, принуждена бы была наконец принять закон от победителя.

Если же бы напротив того Афиняне дожидалися, чтобы взбунтоваться, того времяни, как распри Александровых наместников явны будут; то бы они могли надеяться привлечь во свой союз многих республик, которыя, предвидя бедственныя

307

следствия Ламийския войны, осталися посредными или верными Македонии. Антипатр помощи из Асии не получил бы, для того, чтобы все градодержатели имели нужду во своих войсках. Греки имели бы ту выгоду, чтобы напали на Македонию в такое время, когда во оной не было войск; ибо не для чего сомневаться, чтобы Антипатр, долженствуя сопротивлятися Пердиккову властолюбию, и помогать Птолемееву и Антигонову бунту, коего успех всем нужен был властолюбцам, не пошел во Асию при первом известии о начавшейся там войне. Вся Греция столь же бы тогда была для них опасна, как были Етолиане, коих дружества и союза Антипатр и Пердикк на прерыв просили, сколь скоро началися первыя замешательства.

Успех в сих обстоятельствах безплоден бы не был; и Греки, вспомоществуемые и подкрепляемые против Македонии согласною с Империею партиею, возвратили бы и укрепили свою вольность. Напротив того смятенные тщетным усилием ко свержению ига, и обезсиленные казнию воспоследовавшею им за их возмущение, они ни малаго у самих себя не обрели убежища, как война возгорелася между Александровыми наследниками. Они были чрезмеру уничиженны, чтобы с ними стали поступать со удовлетворением; а республики, подавшия подозрение стяжания независимости, были тот же миг удручены. Греция стала тогда войны позорищем; и была всегда жертвою, каковы произшествия ни были. Города, сохранившия доселе хотя вид вольности при прежнем образе их правления, были хищею тысячи мучителей заграбивших верховную власть, пользуяся смятениями Александрову Империю тревожущими, о коих я говорить буду столько, сколько нужно будет для объяснения положения Греции.

Антипатр не долго пользовался своим возвышением; и вместо того, чтобы при смерти своей вручить общее Империи правление и частное правление Македонии своему сыну, он вверил оное Полиперхонту. Кассандр, негодуя на мнимую несправедливость отца своего, сгорал во мщении и жаждал завладеть царством, кое он своим почитал наследием; но будучи доселе всегда в нижних чинах, у него не было ни денег, ни кораблей, ни войск. Сокрывая свое властолюбие, и показывая себя довольным своим жребием, он тайно вступал во Египте со Птолемеем в переговоры, старался привлечь на свою сторону Селевка, Вавилонскаго градодержателя, и просил помощи у Антигона, который победив Алкита, Евмена и Аттала, стал некоторым образам повелителем Асии. Сии государи стараяся усугублять вамешательства, содержащия их в независимости, тем более долженствовали радоватися, видя Кассандрово властолюбие, что Полиперхонт отвергся Антипатровой политики. Или новой правитель прельстился мнимою властию своего сана; или следуя некаким должности правилам, он был прилеплен к корыстям обоих царей, что явился другом Пердикковых сообщников; а заграбители,

308

дабы ему отмстить, дали Кассандру войско, и привели его в состояние соделать предприятие на Македонию.

Полиперхонт предвидел войну ему угрожающею; и опасаяся, чтобы гарнизоны, поставленные Антипатром в выгоднейших местах Греции, не приняли Кассандрову сторону, повелел, чтобы все республики, кои по окончании Ламийския войны Аристократическое восприяли правление, имели отселе Димократическое. Ои им повелел возвратить изгнанных, изгнать своих градоначальников, и клятвенно обещаться никогда ни чего не предпринимать противнаго корыстям Македонии. Правитель думал, что Греция, обязанная ему возвращением своея вольности, прилепится к его жребию, и будет Македонии оградою; но повеление сие умножило токмо беспорядки, возобновляя изгнаний и ссылок обыкновение. Города, востревоженные новыми распрями, не могли восприять образ какого либо правления, и безначальство вселилось во всю Грецию.

Однако же худо утвержденный во своем правлении Полиперхонт принужден был оное оставить приближающуся Кассандру; он укрылся со своими войсками в Пелопонис, взяв с собою извлеченное богатство из сокровища царей Македонских. Он принял в свою службу всех Греков, которые в следствие многих обращений не имея ни отечества, ни иждивения, другаго не имели убежища, как служить за деньги какому-либо полководцу, и коим Филипп сказал, что война есть мирное время.

Между тем, как правитель Империи был в Пелопонисе подобен бродяге, а Македония ежедневно новыя испытывала превращения, в коих весь Александров род погиб наиплачевнейшим образом; Антигон разбил Евмена, Алкита и Аттала, и разсыпал последние остатки сообщников Пердикка и правления. По таковых успехах, вождь сей стал повелителем Асии; но единая Александрова монархия могла удовольствовать его властолюбие. Кассандр, Птолемей, Селевк и Лисимах были его совместники, на счастие коих он взирал со скорбию. Или считая в Македонии найти наиблистательное мужеству своему ристалище, в разсуждении приобретенной ею при Филиппе и Александре славы, или думая, что земля сия даст царям своим право на отделенныя от нея части; Антигон вознамерился объявить Кассандру войну прежде всех.

Желая приобрести приязнь Полиперхонта, он ему послал войско на помощь, дабы сей мог укреплятися в Пелопонисе; но дабы в то же время привлечь Греческия города на свою сторону, он повелел им быть вольными, и освободил их от удручающих их чужестранных гарнизонов. Сын его Димитрий Полиоркит ходил два раза во Грецию для произведения в действо сего повеления. Сей юный Ирой хотя и отнял у Птолемея большую часть городов, где он имел гарнизоны, и выгнал Кассандра из тех, кои он занял; но Греки тем счастливы не были; войски, опустошающия их землю, лишали их вольности, кою им

309

безполезныя усвоевали повеления; а вся их выгода (если только то выгода есть) состояла в том, что они переменяли иго, и зрели злодеев своих по чреде друг друга терзающих, и взаимно наказывающихся за свое властолюбие.

Кассандр, видя себя из Македонии изгоняема, вывел Птолемея, Селевка и Лисимаха из слепоты, в коей они находилися, и показал им, что опасности в коих он находился, были для них общия, и что их падение последует за его падением. Он им представил, что Антигон был чрезмеру властолюбив, дабы Македонию сделать пределом своих завоеваний; и что теперь то уже время, или никогда оно не будет, соединитися противу сего удручителя. Сии четыре государя сопряглися, и славное Ипское сражение решило на конец Александрово наследство твердым образом: разбитый Антигон потерял в сем сражении жизнь, а неприятели его разделили его владение.

Греция узрела бы себя освобожденну от сей тьмы мучителей ея удручающих; или по крайней мере она бы начала чувствовать некоторыя выгоды мира, под покровительством Македонских царей, коим она на долю досталася, если бы она не была суждена быть феатром странных приключений государя, над коим, казалося, счастие хотело истощить все свое своенравие. Димитрий Полиоркит собрал из остатков отцовскаго счастия только Тир, остров Кипр, и несколько весьма ограниченных владений на брегах Асии; но ему оставалися еще его властолюбие, мужество и надежда; а со времян Александра сии то и были титла ко стяжанию царствия. Он вошел во Грецию, где имел друзей и сообщников; и между тем, как предводительствуя войском бродяг его достойных, он делал завоевания, то потерял свои другия земли. Счастие наградило его за оныя; распри, возставшие между Кассандровых сыновей за его наследство, отверзли ему путь к Македонскому престолу. Изгнанный из онаго царства, по седьмилетнем правлении, безпокойность его переселила его во Асию, для снискания новаго государства, и сыну своему Антигону Гонату он покинул там силы, коими он держался во Греции. Сей то был оный государь, который, по повествованию историков, не довольствуяся учреждением Аристократии вместо народнаго правления, поставил во всех почти городах мучителей, или явил себя покровителем всех желавших заграбить верховную власть во своем отечестве. С их помощию, он сделался столь силен, что по смерти Сосфена он овладел Македониею, утвердился во оной и покинул ее своим наследникам.

Греция, неотринувшаяся еще надежды быть вольною, но всегда новыми колеблемая превращениями, долженствовала, казалось, бояться токмо властолюбия Александровых наследников, как узрела покрытою себя бурею, воздвигшеюся на другом конце Европы. На пределах Фессалии явилися двести тысячь Галлов под предводительством Бренна. Сии варвары не имели другаго намерения, как жить грабежем, и брать со всея земли

310

так сказать контрибуцию. Издревле природная беспокойность Галлов выводила их из их земли, и Греция со ужасом еще напоминала их прежнее опустошение Фракии, Иллирии и Македонии. Страх был обществен всем Грекам, общая корысть долженствовала их соединить; но плачевное состояние многих республик связывало им руки, и ко изгнанию сих новых неприятелей восприяли оружие согласно токмо Веотиане, Локриане, Етолиане, жители Мегары и Фокиды и Афиняне.

Галлы, перешед безпрепятственно Сперхии, поставили стан свой близь Ираклии; а во сражении их со Греками видно было все превосходство воинскаго распоряжения, упражнения и искуства над зверским мужеством ведающим токмо не бояться смерти. Галлы, говорит Павсаний, сражалися с великим жаром; смелость начерталася на лицах умирающих, и многия извлекши из ран своих стрелы, смертельно их ранившия, метали еще оныя в неприятеля.

Сие разбитие и другое, которое они испытали спустя несколько дней, когда они хотели ворваться в Фермопильское ущелье, Етолианами защищаемое, не отвратило их от их предприятия. Бренн, отрядив от своего войска сорок тысячь человек, послал их во Етолию, дабы принудить ее возвратить своих воинов; но сия диверсия не отверзла бы ему внутренности Греции, если бы Ираклиоты утомленные зрением, что земля их служит войне позорищем, не показали Галлам дороги, которою прошли некогда Персы во Ксерксовой войне. Густый туман способствовал им в пути, и они напали нечаянно на Фокиан защищавших Фермопилы, сие прославившееся место храбростию Леонида и трех сот Спартян. Фокиане, не ожидавшие сего нападения, защищалися сперва с великою храбростию; но наконец принужденны будучи уступить множеству, под коим они изнемогали, нанесли бегучи ужас на Греческий стан, который тот же миг разбежался, не дерзая ко стыду своему дожидатися неприятеля.

Галлы подступили к Делфским стенам, а Аполлоновы жрецы спасли Грецию. Они возбудили Делфиян мужество, обещая им чудесныя от бога их помощи, и счастие исполнило их обещание. Во время ночи возстала ужасная буря, гром многократно низпал в Галлской стан, и место, где он стоял, почувствовало землетрясение. Етолиане и Фокиане не сомневаяся, чтобы Аполлон за них не сражался, напали на устрашенных Галлов при всходе солнца. Бренн ранен, воины его разбежались, наконец ночь их остановила; и объятые ложным ужасом, они перебили друг друга, думая, что защищаются противу Греков. Гонимые гладом, не осмелилися остановиться в Ираклийском своем стану, и были разбиты в другой раз переходя Сперхии Етолианами и Фокианами. Тогда Бренн следуя своему отчаянию принял яд, а остатки его войска погибли в засадах, соделанных им Малианами и Фессалианами.

311

Могло бы случиться, что Греки, ревнуя всегда ко своей вольности, и наконец познав, чрез великое множество непрерымных бедств, истинныя свои корысти, были в состоянии опомниться, возприять древнюю свою политику и соединиться; если бы какой народ имея добрую славу, оказал всей Греции такия услуги, какия ей оказали Етолиане во время войны с Галлами. Случай казался быть к тому удобным. Силы Александровых наследников гораздо менее были ужасны, нежели силы Александра и отца его; дух властолюбия и завоевания их уже не оживотворял, с тех пор, как Ипской бой ввел любовь мира на место древних распрей. Государи, Асию между собою разделившие, старалися более наслаждатися своим счастием, нежели оное усугублять; а Македония, во прежния свои пределы приведенная и утомленная бедствиями, из Александрова счастия произросшими, не была уже управляема государем, подобным Филиппу. Мучители, возставшие во многих Греции округах, боялися своих сограждан, от чужестранцов же едва ожидали покровительства. Наконец естественно было, чтобы разбитие Галлов возвратило Греции чрезмерное на себя самое надеяние, и чтобы республика ее спасшая, пользуяся своим мужеством, составила новый союз; но нравы Етолиян чрезмерно были свирепы, чтобы Греки могли на них положитися и почитать их вольности покровителями. Чем более Етолиане великия делали дела, тем более соседи стали их опасаться; они столько же ненавистны были, как Галлы; они соблюдали сей дух грабежа и разбойничества, истребившийся во других Греках при составлении правильных обществ.

Етолиане, говорит Полибий, походят более на диких зверей, нежели на людей. Правосудие, право, союзы, договоры, клятвы суть для них суетныя имена, кои они презирают. Привыкнув жить грабежем, они тогда только щадят своих союзников, когда неприятели довольствуют их сребролюбие. Сколь долго Греция единую составляла республику под правлением Спарты, то разбойники сии, населяя безплодныя поля на брегу моря, между Акарнании и Локриды, делали набеги только на Македонию, Иллирию и на те острова, которые малое с твердою землею имели сообщение. Они возсмеляли увидя Греков ослабевших домашними войнами; и ограбя сперва некоторыя части Пелопониса, например, Ахею и Елиду, начали в скором времени опустошать весь сей полуостров; и пользуяся союзом, который они по том всегда имели с некоторым из Александровых наследников, разсыпалися по всей Греции и соделовали наивеличайшия грабежи и мучительства.

Чудное действие сего страннаго своевольства, соцепляющаго дела человеческия, или лучше сказать, слепоты смертных, долженствующих бедством изучатися своея должности, и быть по неволе несчастием стремимым ко счастию! Етолиане оказали Греции услуги самими своими насильствиями и неправосудием; для того, что не хотя быть их жертвою, наизнатнейшия города

312

Ахеи положили между собою основания союза, которой, казалося, возобновил древнее Греции правление. Достигшия Ахеи до тоя степени, на коей прежде сего находилися во Греции Лакедемон и Афины, надлежит описать нравы, законы и успехи.

Ахея, так как и другия земли Греции, имела сперва полководцев или царей. Сии государи были Орестова поколения, и род их соблюл венец до сыновей Огига, кои став ненавистными, изгнаны были из своего владения. Тогда Ахеяне начали быть вольны. В городах ея были одинаковые весы, одинаковыя меры, одинаковые законы, одинаковый дух и одинаковыя корысти, однако же каждый из оных составлял независимую республику, имеющую свое правление, свою землю и своих градоначальников. Различие введенное градоначальством между граждан изчезло; не было уже более благородных преимуществами гордящихся; и общее народа собрание имело в каждом городе верховную власть. Сие народное правление, столь бурное во всей Греции, не произвело в Ахеи ни малаго безпорядка, или для того, что законы основаны были на мудром равновесии, так что оставляя градоначальникам довольно власти, дабы заставить себе повиноватися, мало им оныя оставили, дабы делать из оныя злоупотребления; или для того, что Ахеяне, подверженные всегда набегам Етолиан своих соседей, не имели досуги думать о домашних распрях, и что общий совет их союза прилагал наивеличайшее старание ко предупреждению и утушению оных при их рождении.

Каждая из их республик отринулася преимущества частые заключать союзы с чужестранцами, и все условилися, чтобы чрезмерное равенство было основанием их союза, а чтобы могущество и древность какого либо города недавала ему преимущества пред другими. Они учредили общий сенат всея нации, который собирался два раза в год в Егионе, в начале весны и осени; и составлен был из равнаго числа депутатов от каждыя республики. Сие собрание определяло войну или мир, делало союзы, давало законы, частной ея порядок учреждающие, посылало послов или принимало оных, как присланных к Ахеянам. Если случилося какое важное дело в то время, как сенат неприсудствовал, то два Претора созывали оной не в очередь. Сии градоначальники, коих власть год продолжалася, предводительствовали войсками; и хотя они ничего не могли предпринять без согласия десяти комисаров, совет их составлявших, однако же они казалися некоторым образом хранителями всея народныя власти, сколь скоро сенат, где они первенствовали, не был в собрании.

Ахеяне не желали ни приобретать великих богатств ни сделаться ужасными своими подвигами; они стяжали мрачное благополучие, для коего то, вероятно, люди и сотворены. Сенат их, принужденный согласовать поведение свое с разумом всея нации, был не властолюбив, и для того правосуден без

313

принуждения. Любовь его ко правосудию делала его почтенным, и соблюдала ему славу быть не редко судиею возставших распрей в Пелопонисе, и в других землях Греции и даже у чужестранцов.

Как сей народ не был подозрителен ни Филиппу ни его сыну, то сии государи сохранили их законы, его правление, я скажу почти его вольность; но он не избегнул бедств испытанных Грециею при их наследниках. Ахейские города почувствовали удары частых превращений тревожущих Македонию; единые приняли гарнизоны от Полиперхонта, Димитрия, Кассандра, и после того от Антигона Гоната; другия узрели мучителей из недр их возрастающих. Различие их счастия дало им разныя корысти, повелители оныя имели часто противный, и весь союз рушился.

Однако же Дим, Патр, Тритея и Фар, пользуяся счастливыми обстоятельствами для свержения ига, возобновили свой союз; и будучи в состоянии противитися Етолианам, положили основание втораго союза, который не взирая на теперешния Греции пороки предположил себе первый союз образцем и восприял онаго нравы, законы и политику. Егиане, освободяся чрез пять лет от гарнизона их удручавшаго, соединились с сею рождающеюся республикою, усилившеюся совокуплением Карниан и Вуриан побивших своих мучителей. Некоторые Пелопониския города просили из милости быть принятыми в сей союз; другия ждали, чтоб им показали их корысти, или чтобы даже соделали им род насилия, коим они по том очень были довольны.

Между тем, как Македония, занятая внутренними делами, на Греческия дела слабое обращала внимание, Ахейский союз, говорит Полибий, весьма бы мог усилиться, если бы онаго градоначальники воспользовалися сими обстоятельствами с большим искуством и мужеством. Или усмирение Греков и их распри заставляли обоих Преторов думать, что дерзско или по крайней мере безполезно будет возобновить древния правила; или завидуя друг другу, не могли они произвесть важнаго в действие предприятия: и для того в безплодном пребывали недействии. Союз сей не присоединил к себе ни единаго вновь народа, и не прежде восприял новый вид, усугубляя число своих союзников, как когда, сделав щастливую ошибку, вверил правление всех дел единому Претору.

Чрез четыре года, после сего преобразования правления, Арат освободил Сикион, свое отечество, от мучителя Никоклея оным овладевшаго, и соединил оный с Ахейским союзом. Превосходныя качества сего великаго мужа возвели его на Претуру; уверенные Ахеане в его честности, мнили что не погрешат противу правил благоразумия, коли сделают, так сказать, его сан вечным; и он явил Греции позорище совсем странное. Не побуждаемые ни властолюбием ни жаждою завоеваний, Ахеане объявили некоторый род войны всем Пелопониским мучителям. Они напали нечаянно на некоторые города, их освободили, и

314

почитали, что довольную возприимут мзду за убытки и опасности своих предприятий, если сопрягут их с обществом, в коем они наслаждалися тою же независимостию и теми же преимуществами, как города издревле союзные. Многие мучители ненаходя себя в безопасности, по смерти Димитрия царя Македонского, им покровительствовавшего, сложили власть свою самовольно.

Взирая на незапную перемену в Пелопонисе приключившуюся, взирая на знаменитую степень, на кою взошли Ахеане, всяк сказал бы, что Греческие народы, заразившися новою к вольности страстию, и научившися испытанием, достигали до счастливаго мгновения, в коей они единую токмо республику составят; но зависть и пронырство Лакедемона и Афин тому воспрепятствовали; оскверненные и хотя низшедшия с вышния степени ради своих пороков, сии оба города соблюдали еще свою древнюю гордость, и со рвением терпели, что Ахея, столь прежде сего пред Лакониею и Аттикою низившаяся, хотела занять место, которым они тщетно паки овладеть старалися. Умеренность Ахеян, столь удобная привлечь им Греции почтение и доверенность, возторжествовала бы на конец над всеми препонами, если бы сей народ по примеру древних Спартян знал искуство сотворять полководцов, и мудрый и строгий воинский порядок. Никогда республика, желающая возвыситься над Грециею, и быть точкою соединения всех ея народов, не имела столь нужды во процветании воинских качеств и добродетелей; но любовь Ахеян к миру побуждала их насаждать с большим старанием должности гражданския, нежели свойственныя качества военному человеку. Некоторый род нерадения воспрещал им составлять смелыя предприятия; а как казалося, что они не полагаются на свои силы, то и другим они посредственную внушали смелость. Огранича себя на исполнение более верных, нежели блестящих предприятий, они не возбуждали сие удивление, кое столь нужно было для отвращения Греков от их зависти, и для свержения боязни и обезмужения, к коим их приучили бедственныя времена, Александровы подвиги и могущество его наследников.

Арат, коего можно почитать творцом вторичнаго Ахейскаго союза, весьма способствовал к соблюдению сего духа. Он был, говорит Полибий, наиспособнейший человек ко правлению дел в республике. Преизящная точность разсуждения побуждала его ко принятию наилучших средств во гражданских мятежах. Умея удовлетворять различным страстям тех людей, с коими он вступал в переговоры, он говорил с приятною осанкою, умел молчать, и знал искуство приобретать друзей и прилеплять их ко своему жребию. Искусен во привлечении сообщников, в поставлении неприятелю сетей, и в нечаянных на онаго нападениях, ничто не могло сравниться с его проворством и с его мужеством во произвождеиии и во исполнении сего рода предприятий. Арат, столь превосходный муж в таковых делах, был предводительствуя войском человек посредственный: не

315

решителен, когда явную силу употреблять должно, незапная робость заграждала некоторым образом действие его разума; и хотя он наполнил Пелопонис знаками своих побед, однако же мало было полководцов, имевших менее его к войне способности. Полибий долженствовал бы прибавить, что Арат отдавал себе справедливость, и чувствовал, предводительствуя войском, свое замешательство. Он сам в том признавался, история оное повествует; и свойственно было, чтобы он обращал все свои мысли к миру, дабы не прити в замешательство, и чтобы он в Ахеянах питал боязни чувствия, кои произвели их союз.

Дабы предварить опасностям, которыя Ахеянам уготовляли не воинственныя их учреждения, имея же при вратах своих опаснаго в Македонском царе неприятеля, ожидающаго удобнаго случая их поработить; Арат употребил в пользу соперничество, господствовавшее между Александровых наследников. Хотя властолюбие сих государей казалося удовольствовано разделом по Ипском бое воспоследовавшим; но они непрестанно друг другу недоверялися. Друг за другом они примечали, с сею беспокоющеюся политикою тревожущею ныне Европу. Всякой из них хотел распространить свое владение, и воспретить другим новыя делать приобретения; они имели нашу политику о равновесии. Египетский и Сирский дворы более всех наблюдали движения царей Македонских, которые, почитая себя истинными Александра наследниками, думали, что все отпадшия от его Империи земли, должны им принадлежать; и намерялися их привести паки под свою державу, как скоро порабощение всея Греции подаст им способ собрать оныя силы, и принять то же намерение, которое имел Филипп, а в действо произвел Александр.

Сии державы с веселием взирали, что Пелопонис не только не подвергался игу, но соделовал еще союзы вольности его способствовавшие, и что противяся Македонии, он им служил защитою. Они долженствовали покровительствовать Ахеянам; Арат оное почувствовал, и заключив союзы с Египетским и Сирским царями, он заставил Антигона Гоната и его сына Димитрия себя бояться и почитать.

Сколь сия политика благоразумна ни была, однако далеко от того было, чтобы Арат мог Ахею почитать совсем в безопасности. Могло случиться, чтобы покровители или союзники Ахейскаго союза между собою поссорилися, или будучи заняты некоими важными делами, они принуждены были нерадеть тогда о делах Греции, когда Пелопонису наибольшая нужда была в их помощи. Вольные народы, коих правление не совсем есть Димократическое, имеют во своих правилах и своем поведении некоторый род постоянства, служащаго предписанием и компасом их союзникам и их неприятелям, и утверждающаго на определенной точке их боязнь и надежду; но самодержавные государи не внемлют часто как своей воли, а воля их всегда

316

бывает колеблющаяся; иногда почитают они корысть своих страстей корыстию своего государства, а страсти их превращаются и переменяются по воле обстоятельств и особ их окружающих. Случай мог бы возвести на Македонский престол царя действие любящаго, воинственнаго, и предприимчиваго, а Египет и Асия повиновалися бы владельцам ленивым и робким: какия бы бедства угрожали тогда Ахейской республике! Но могло случиться и то, чтобы Македонский царь уловя союзников Греции представил им их корысти под ложным видом, купил бы, так сказать, подарками Египетских и Сирских Министров и полководцов, и уготовил бы таким образом завоевание Пелопониса. Кто может предвидеть все своенравия счастия и все государств опасности? И в самом деле в Пелопонисе явилося такое нечаянное приключение, которое принудило Арата переменить политику: сие была перемена произшедшая в Лакедемоне при царствовании Клеомена.

Уже в сем городе давно не видно было нималейшаго следа древних нравов. Царь Агид, желавший возобновить Ликурговы законы, воздвиг противу себя всеобщий бунт; а плачевная его смерть, коею Спартяне наказали его добродетель, увенчала, казалось, их осквернение. Но Клеомен не обезмужал от онаго, и властолюбие побудило его предприять то, что Агид умыслил из ревности к общему благу. Он уничтожил долги, сделал земли новой раздел, а выведенные им из бедности граждане, коим он подавал надежду ко приобретению великаго иждивения, обещавая им добычу, сделанную над соседними народами, объялися некоим изступлением. Лакедемон восприял новый вид; вторично явился он населенным воинами, коих мужество и смелость побудили их вождя сделать предприятие достойное его властолюбия и дарований; и Клеомен обратил все свои силы против Ахеян, завладевших владычеством в Пелопонисе.

Арат почувствовал тот же миг, что Сирскому и Египетскому царям не было столько нужды защищать Ахейский союз противу Спартской республики, как против Македонии. И в самом деле, то мало до них касалося, который из Пелопониских городов возвысится по чреде над другими, а только бы Македония оставалася во прежнем своем состоянии. Да может быть им и должно было способствовать той республике, которая приобрев паки свою славу, явилася бы гораздо достойнее Ахейскаго союза соединить Греков противу Македонии, и вспомоществовать их независимости.

Да хотя бы Арат и надеялся на покровительство своих союзников, то бы много прошло между тем времени, как бы он послал послов, и вступал бы в переговоры, а проворный, прилежный, неутомимый Клеомен вел бы в то время войну стремительно, и не терял бы ни единаго мгновения. Положим, хотя и не вероятно, чтобы Сирский и Александрийский дворы поспешили подать Ахеянам помощь; то мне кажется, чтобы Арат

317

весьма поступил неосторожно, если бы призвал в Пелопонис их войска. Сие уже очевидно, если не ошибаюся, чтобы Македония не равнодушно возрила на пришествие своих во Грецию неприятелей; являя в сем случае боязнь или несмысленное равнодушие в разсуждении жребия Пелопониса, побудила бы она чужестранцов к соделанию поселений и к нанесению войны даже в недры Македонии. Хотя бы Антигон Дозон и сердечно желал мира, однако ему должно бы было прити на помощь к Спартянам; частная война Лакедемонян с Ахеянами сделалась бы общею войною между Александровых наследников; а держава, превозмогшая другия, употребила бы свое превосходство к удручению Спартанской республики, Ахейскаго союза и всего Пелопониса.

Мне кажется не можно довольно хвалить Арата, прибегнувшего к покровительству самой Македонии в опасных обстоятельствах, от чего зависило Ахеян спасение. Плутарх иначе рассуждает. «Арат, говорят он, долженствовал лучше уступить Клеомену, нежели наполнить Пелопонис вторично Македонянами. Каков сей государь ни был, но он происходил от Ираклия и родился в Лакедемоне; да Пелопониским жителям пристойнее бы было повиноватися последнему из Спартян, нежели Царю Македонскому».

Плутарх, сей великий живописец славных мужей, коих он начертал жизни, но посредственный иногда политик, не легко ли убеждает себя, что возможно было побудить Ахеян признать над собою власть Клеомена? В сем полагатися надлежит на Полибия, почти совремяннаго историка, наивеличайшия имевшаго сведения о делах войны и мира. Он нам повествует, что сей государь, став ненавистным всей Греции, почитался по справедливости мучителем своего отечества и злодеем своих соседей: тщетно сообщники его старалися оправдать его примером Ликурга, соделавшаго иногда Спартянам мудрое насилие, дабы преобразить их нравы и законы. В сем законодателе являлся отец отечества, забываяй во своем предприятии сам о себе, дабы помышлять единственно об общем благе, и старатися соделать своих сограждан столь же добродетельными, каков он был сам. Напротив того Клеомен начал свое преобразование отравлением Евридама, своего на царстве сотоварища. Он мучительски отнял у сенаторов их власть, соделал других, которым он оставил тщетное токмо титло; он погубил Ефоров, и пользуяся, как творец сея перемены, властию ею ему данною, сделался в отечестве своем самодержавным; буде он издал несколько мудрых законов, то в оном поступил он как мучитель неправосудный, притворяющийся и вероломный.

Если бы сей государь подобен был несходственному своему образу, Плутархом начертанному, и возобновил бы в самом деле Ликургово в Лакедемоне правление; то бы не токмо он не восхотел поработить Ахеян, но желал бы быть приобщен их союзу,

318

и был бы наивеличайший муж во Греции. Но если сребролюбив вый, властолюбивый, ядодатель Клеомен являлся Грекам осквернен такими пороками; то я желал бы, чтобы Плутарх нам открыл таинственное средство, коим бы он вместо Арата побурлил города Ахейскаго союза отрещися своея вольности. Какая Пелопониским народам была в том польза, что Спартяие прежнее возприяли мужество, и воинский порядок, если сии новыя добродетели долженствовали служить токмо орудием Клеоменову властолюбию? Лакедемон долженствовал тем ненавистнее быть своим соседам.

Или Плутарх не знал, что народ никогда по воле своей не оставляет свою независимость, и что он скорее сам над собою поставит мучителя, нежели станет повиноватися хотящему похитить его вольность? Таково есть течение страстей в человеческом сердце. К тому же Ахейский союз был составлен из великаго числа таких городов, которые бы захотели лучше погрестись во своих развалинах, нежели отрещися вкоренившейся в них ненависти к Спартянам: да и тогда бы со трудом оную отложили, когда бы Лакедемон восприял паки под десницею втораго Ликурга все свои древния добродетели. Полибий повествует, что Мессения и Мегалополь хотели, отделяясь от союза, прибегнуть к покровительству Македонии. Не долженствовали и все другия Пелопониския города иметь почти таковую же политику; для того, что Клеомен, обещавая уничтожить долги, и новый в землях им завоеванных учинить раздел, воздвиг противу себя граждан, имевших тогда в Пелопонисе наибольшую власть.

Что наиболее всего возбудило в Плутархе противное сему мнение, то было сие; что по конечном разбитии Клеомена и Спартян при Селасии, Антигон названный Досон, правитель Македонии во время малолетия Филиппа, сына Димитриева, наложил некоторым образом на Пелопонис оковы. Народы Ахейскаго союза взирали без сомнения с безпокойствием на Филипповы гарнизоны в Коринфе и Орхомине; и вольность их от онаго претерпевала; но довольно ли сего побуждения, чтобы обвинять Арата? Были ли бы жители Пелопониса, полагаяся на совесть Лакедемона, вольнее и счастливее? Македонский двор не нарушил ни их правления, ни законов и оставил им их градоначальников; а властолюбивый Клеомен не употребил ли бы напротив того с наглостию во зло свое превосходство.

Арат был единый из наивеличайших мужей во древности; но таков то есть жребий правителей народов, что их часто судят, не взирая на то, что политика, повинуяся течению обстоятельств, узы на нее полагающих, не зрит вокруг себя, как токмо преткновения, и выбирать долженствует токмо между бедствиями. Арат побудил слабую свою республику противитися Клеомену, прибегнуть к единому средству, кое могло предварить ея погибели; он удерживает ее на краю пропасти, воспрещает ей в оную упасть; а его порочат, что Ахеяне, соблюдая свою

319

вольность, принуждены были иметь снисхождения ко двору Македонскому.

Как уже пороки, кои Греции не были более чужды, воспрещали ей восприять паки сие мудрое правление, устроившее некогда ее блаженство и могущество, то надлежит союз Ахеян с Антигоном Досоном почитать наисчастливейшим для Греков и Македонян произшествием, если мы обратим внимание наше на войну, возставшую вскоре по том между двумя наимогущественнейшими в мире народами, которая, уготовляя повелителя языкам, долженствовала новыя для них соделать корысти.

Между тем, как Греция обращала внимание свое на позорище, явившееся ей приходом Карфагенцов во Италию, и колебалася между Ганнибаловым духом и духом Римския республики; она еще не предвидела, что сама будет сея войны жертвою. «Колико бы желать должно было, говорил Агелай Навпактский, чтобы боги вселили в нас чувствия союза и согласия, дабы соединив наши силы, отечество наше не подвержено было наглости варваров! Не надлежит быть великим политиком, дабы предвидеть, что победитель, хотя Рим, хотя Карфаген, не ограничит владычество свое на Италию и Сикилию. Там не велико пространство для его властолюбия; он обратит оружие свое на наше отечество. Если туча, грядущая к нам со западу, над нами разверзется, то смотрите, можно ли будет противитися сей буре. Не в нашей уже воле будет вести войну по произволу или договариватися о мире; мы должны будем повиноваться».

Для оправдания истиннаго Агелаева опасения довольно бы было явить здесь Римский дух; разыскать причины величества сего властолюбиваго народа, возшедшаго из наиподлейшаго состояния до величайшия степени, который побуждаем будучи пружинами своего правления к разширению, не прежде прекратить долженствовал свои победы, как когда бы покорил всех или сам бы побежден был своим счастием. Римляне стяжали в самом деле всеобщую Монархию, все их установления делали ее воинственным народом, спокойствие ненавидеть долженствующим; для того что война не токмо его не истощевала, но некиим чудесным образом усугубляла его силы и средства. Они с рождения своего обыкли вмешиватися в дела долженствующия по виду казаться до них не касающимися; не возможно было быть их соседами, и не сделаться их неприятелями, или их подданными, под имянем союзников; а властолюбие их всегда скрывалося под завесою правосудия, умеренности и великодушия: меры взятыя ими для покорения Италии, Сикилии и Сардинии, являли то, что они соделают усугубляя свои силы, и что они по побеждении Африки нападут на Грецию и на Македонию.

«Ни Греция ни Македония, говорил Агелай, не могут никогда каждая особо противитися силам победителя. Нам твоя помощь нужна, продолжал он, обращая речь к Филиппу, для

320

подкрепления сил наших противу варваров. Тебе боги велят покровительствовать нашей вольности: пользуйся их милостию; но защищая Греков, помни что для самаго себя трудишся, помни, что царство твое обрящет по своей чреде во дружестве их нужныя средства ко своему величеству. Вся твоя политика долженствует состоять в чистосердечии. Если Греки подозревать будут, что ты для того защищаешь вход в их землю чужестранцам, дабы предоставить себе оныя завоевания, то я предвещаю, что уже все пропало. Устрашенные наши города не убоятся вступить в союз с варварами; а удовольствие тебе отмстить устремит их ко своей погибели, единственно для того, чтобы и тебя погубить».

Филипп, наученный советами Агелая, коему просвещение разума открывало будущее, долженствовал бы в столь обоюдных обстоятельствах быть вторым Фемистоклом: хотя бы он имел дело не со Ксерксом, не с Мардонием, и не с Асийскими воинами, однако же Римским легионам противупоставил бы он людей могущих привести их во удивление, и может быть положить пределы из завоеваниям; если бы он продолжал поступать по мудрым и умеренным правилам, прославившим начало его царствования, и Антигоном Досоном ему данным.

Природа, говорят историки, соединила в Филиппе все качества, честь престолу делающия. Разум имел он острый, пространный, и проницательный. Иройская храбрость тем удобнее могла привлечь ему сердца, что он совокуплял с нею сие прелестное нравиться искуство, плод приветливости, соединенный со властию и с великими дарованиями. Славу любил он страстно, и мнил, что она не может совокуплятися с неправосудием. Мудрая умеренность отдаляла все подозрения, которые бы Греков принуждали его опасаться. Все сии добродетели изчезли во един день; что было явление, если можно так сказать, тем удивительнее, что сей государь будучи давно уже окружен подлецами, не могущими возвыситься иначе, как соделовая своего государя столь же презрительным, каковы они суть сами, имел, казалося, уже и нрав и качества испытанныя.

Дмитрий Фарский возбудил Филиппово властолюбие, представляя ему завоевание Италии весьма легким предприятием после Канскаго сражения. По его мнению Римляне не могли возстановить своих уронов; Карфагенской же республике, будучи столь худо управляемой, не возможно было утвердить над побежденными своего владычества, и соблюсти свою хищу, если Филипп оную у них отнять восхощет. Сей государь, упоенный Димитриевыми обнадеживаниями, престал радеть о своих истинных корыстях, и с тех пор каждый его поступок была погрешность. Вместо того, чтобы, пользуяся превосходством своим над Етолианами, ему их надлежало привести в несостояние нарушать спокойствие Греции и царствовавшее тогда согласие между Пелопониса и Македонии, он снискивал их дружество, и

321

сделался подозрительным, вступая в союз с народом, ненавистным всей Греции: странный поступок! Поссориться со своими соседами для того, что намерение имееш завоевать землю отдаленную.

Если Филипп мнил, что могущественный дух Ганнибала разрушит Римскую республику, то ему надлежало бы дожидаться для произведения своего властолюбивого умысла, пока Италия подвластна станет купцам, Ганнибал умрет, и Карфагенцы не будут более опасны. Если же, напротив того, он не надеялся на успехи сего вождя, и посредством основательнейшаго сведения Римскаго правления, нравов и политики, он судил, что их прибежища превосходят их уроны, что их надлежит истребить, если хочет воспретить им быть обладателями мира, то без сомнения должно ему было, совокупляяся с Ганнибалом, помогать ему всеми силами и употреблять в пользу его все способы, которые бы сам Карфаген употребить долженствовал.

Но Римляне, сведав о его союзе, ему грозили; чего он убояся, прешел из чрезмерныя бодрости в боязнь чрезмерную, видя же к тому, что они в величайших бедствиях соблюдали величайшую надежду, и уже полупобежденные имели мужество делать нападения на его земли. Он возкаялся о своем предприятии, онаго совсем не покинул, и впал в новыя погрешности, желая исправить прежния. Если он вздумает приготовляться к войне и прити в защитительное противу Римлян состояние; то позабывает мудрые Агелаевы советы, думает, что для усугубления своих сил надлежит сперва поработить Грецию, а сим безумным поступком соделовает себе новаго злодея.

Каждый Филиппов поступок умножал его замешательства и его опасности. Он ищет причин, дабы покорить Грецию; досадует на царствующую в оной тишину, возбуждает смятения и возобновляет древяия распри. Между Мессенян возстали домашния неустройства; или вы не имеете законов, говорит он богачам, что вы не можете укротить дерзость черни? Или у вас нет рук, говорит он народу, что вы не сверзите своих мучителей. Он повелел отравить Арата, Евриклида и Микона; чрез что пришел у всех в омерзение, и союзники его стали ему злодеи. Ахеяне, со всею своею терпеливостию, взбунтовались; и под предводительством столь великаго полководца, каков был Филопемен, последним из Греков названный, и поставивший Епаминонда себе примером, они защищали вольность свою с большим мужеством, нежели Греки онаго ожидать дерзали. Филипп, коего надежда вся изчезла, зрел, что Италия отходила от Карфагенцов; он не может покорить Греков, боится мщения Римлян, и несчастия его столь много его ожесточили, что следуя токмо гневу и боязни, он стал наконец от отчаяния наискареднейший мучитель.

Римская республика соблюдала еще строгость нравов, столь могущественною ее соделавшую, как Етолиане, Ахея и Афины

322

просили ее отмстить за них Филиппу. Обогащенный Рим Карфагенскою добычею мог наиразточительнейшия войны сносить убытки. Затворенное в народной казне ее богатство не ввело еще повреждение в жилище граждан: союз наитеснейший царствовал между ими; бедствия, коими угрожал им Ганнибал, новую придали токмо силу пружинам правления. На конец Римляне уверены были, что они все возмогут своею терпеливостию, своею любовию ко славе, и мужеством своих легионов. Сколь бы кто малое сведение ни имел о второй Пунической войне; но чувствовать должно, сколь велико было неравенство между силами Македонии и силами Римския республики, от части Греками вспомоществуемой: и для того то Филипп был побежден и принужден согласиться на условия уничижительнаго мира, чрез которой он лишился городов занятых им во Греции, остался без кораблей и истощил свою казну.

С тех пор Римляне начали употреблять над Греками сию искусную и мудрую политику, обманувшую и поработившую толикое число народов. Под видом, что они хотят возвратить каждому городу его вольность, законы и правление, они запретили им вступать в союзы и привели Грецию в несостояние иметь единую корысть и соединятися. Римская республика начала над Греками господствовать чрез самих Греков; она вознамерилась их сперва соделать подлыми и разслабить, дабы тем легче ей было удручить их силою оружия. Она соделала себе во всяком городе сообщников, осыпая благодеяниями граждан, держащих ея сторону: История соблюла имяна многих из сих мерзских людей, вещавших (будучи почреде осудители в Риме сограждан своих и сооружатели мучительства своему отечеству), не быти во Греции другаго права, других законов, других нравов и других обыкновений, опричь воли Римлян. При малейшем несогласии республика предлагала свое ходатайство, дабы приучить Греков признавать ее судиею; говорили всегда о мире, для того, что она желала иметь изключительное преимущество начинать войну; давали советы, дерзали иногда отдавать приказы; но всегда во удобных случаях, и сокрывая свое властолюбие под покровом общаго блага.

Етолиане обещавали себе, вспомоществуя Римскому оружию, пропив Филиппа великия выгоды; но в воздаяние за оное принуждены были или более не тревожить Грецию своими грабительствами и в бедности погибнуть, или привыкать к работе, и награждать честным промыслом зло, миром им причиняемое. Почитая себя поверженными несносным мучительством, умыслили бунт; но не надеяся без чужия помощи свергнуть Римское иго, они послали несколько из своих граждан к Сирскому двору, дабы побудить Антиоха к восприятию оружия противу Римския республики. Разбитие сего государя отняло у него малую Асию; а Греки, оставшияся без прибежища, стали со всех сторон окружены Римским могуществом.

323

Первый плод сего выигрыша для победителей было разорение Етолиан. Римская республика даровала им мир, но с таким условием, чтобы они всегда находилися в готовности служить под ея повелениями, и никогда не давали помощи ея неприятелям, ни неприятелям ея союзников. Етолианский союз заплатил Римлянам двести талантов, и обязался дать им еще триста через шесть лет. Он выдал им сорок из своих знатнейших граждан, которые посланы были в Рим, и ему не дозволено было выбирать других во свои градоначальники, как из сих Аманатов. Города, порицавшия союз его с Антиохом, объявлены были вольными. Наконец Римляне отдали Акарнанианам, во мзду их верности, город и землю Ениадов. Не в силах будучи более обижать своих соседей, Етолиане, говорит Полибий, обратили лютость свою противу самих себя, и их домашния неустройства побудили их к наижесточайшим насилиям. Сей народ отмстил наконец сам себе за свое безчеловечие противу Греков, и во всей Етолии не видно было инаго, как только неправосудие, смятение, смерть и убивство.

Греки ревнуя всегда ко своей вольности, но день ото дня становяся менее вольными, познали соделанный проступок, что прибегнули против Филиппа к покровительству Римския республики; хотя ответить злодею, коему они могли противиться, они поставили над собою властителя, коему они должны были повиноватися. С радостным узрели они восторгом, что Персей покушался изступить из уничижения, в коем его содержали Римляне; но сей дерзский и боязливый государь был побежден так, как Филипп отец его, и с ним поступлено было столь же жестоко. Он украсил торжество Павла Емилия; престол Филиппов и Александров уничтожился; Македония, покорившая целую Асию, стала Римскою провинцией; победители переселили оныя жителей из единаго места во другое, дабы она была послушна; и Греция со ужасом узрила образ жребия ей уготованнаго, если дерзнет возстать против такой республики, которая начиная терять свои нравы, начинала уже не почитать более своих законов, и которую безпредельное щастие побуждало употреблять во зло свою власть.

Римский сенат навык призывать к себе на суд те города, между которыми случалися несогласия; он им давал токмо совет, он был их токмо третейской судия; но Греки возчувствовали, что им не повиноваться было преступление. Среди сего всеобщаго порабощения единый Ахейский союз дерзал являться вольным: он без согласия сената учреждал внутренния свои дела, и заключал союзы; он мнил, что имеет еще права; твердил об оных ежечасно; но был однакоже столь благоразумен, чтобы не дерзать почти оными пользоваться. «Если то, что Римляне от нас требуют, говорили по словам Филопемена знаменитые в народе своем Ахеяне, сходствует с законом, со правосудием и договорами с ними нами заключенными, то да неукоснем

324

оказать им мудрое снисхождение; но если требования их оскорбляют нашу вольность и наши обыкновения, то да покажем им причины, ради коих мы им не повинуемся. Представления, прозьбы, неоспоримое право, все ли будет без плодно? Поставим богов свидетелями неправосудия, нам соделоваемаго; но и тут да повинуемся и уступим насилию, или лучше сказать необходимости».

Сие смешение повиновения и твердости, боязни и мужества делало Ахеян подозрительными; но Римская республика мудростию своею, во предварении наималейшим опасностям, сооружала ежедневно великость своего жребия. И для того боялася, чтобы Ахеян гордость, оставаяся неукрощенною, не сделалася во Греции заразительною и не возбудила бы в оной воспоминовение древния ея независимости. К тому же она на столь великую взошла степень возвышения, и все народы столь были пред нею уничиженны, что она уже не различала представления от бунтов. Жалоба щиталася непочтением; и все честные и добрые Ахейские граждане осуждены были законом о изгнании оставить свое отечество.

Сей строгости пример долженствовал было истребить в Пелопонисе даже надежду вольности; но он напротив того озлобил всех. Стали жаловаться, стали роптать без меры; и якобы хотели навыкать к бунту приучая себя презирать Римлян, разгласили во всей Греции, что владычество их было действие счастия. Сколь таковое мнение несмысленно ни было; но оно долженствовало утвердиться у народа тщеславнаго, почитающаго других варварами, и для того ласкающаго себя изключительным имуществом всех дарований. Ахеяне не укоснули быть жертвами их тщеславия. Римская республика, искавшая случая к их уничижению, воспользовалася произшедшим несогласием между ею и Спартянами и назначила Коммисаров; которым, под видом суда, препоручено было разслаблять Ахейский союз и отвлекать от онаго сколько можно более городов, а наипаче Спарту, Аргос, Орхомен и Ираклию.

Ахеяне дерзнули явить к Римским депутатам знаки презрения; но сия республика, коея политика столь хорошо умела устремить к погибели народ довольно мудрый, чтоб оныя удаляться, и под ложным видом подавать вспомоществующую десницу тому, которой сам в оную низвергался, скрыла обиду, соделанную ея посланникам. Сенат назначил других Коммисаров, коим повелел поступать с великою ласкою, и токмо побуждать Ахеян возвратить свои войска и прекратить неприятельския действия, в Спартской земле ими начатыя.

Таковым поведением, по виду столь умеренным, они старалися только обвинить Ахею, и оправдать чрезмерную строгость, которую они противу ея употребить хотели. Чем более они являли ложно удовлетворения и умеренности, тем более осмелившиеся Ахеяне оказывали гордости и наглости. Дией и Критолай правили тогда союзом; и Полибий описывает их двумя

325

злодеями, коих владычество было безпредельное над всеми гражданами обезчещенными, и столь разоренными, что им нечего было терять в погибели отечества. Полагаяся на сих двух человек поверили, что притворная Римския республики ласка была плод ея боязни. Они уверили Ахеян, что занята будучи третиею войною против Карфагенцов, столь могущественнаго народа, она сперва старалася обоязнить Греков пышным посольством; но как сей способ ей не удался, то она прислала новых послов, коих умеренное поведение являло, что Римляне не дерзали сделать себе новых неприятелей и каялися, что своими мучительствами они потрясли владычество над Грециею ими приобретенное, и от коего уже время настало им освободиться. «Рим трепещет, говорили они, и для того надлежит нам ныне или отрещися не возвратно нашея вольности, или пользуяся сим последним случаем, оною защитить и утвердить». Таковыя чувствия вселилися во все сердца, и вторыя Римския посланцы столь же неудачной имели успех, как и прежния.

Метелл, повелевавшей тогда в Македонии, употребил все ко истреблению заблуждения Ахеян и к побуждению их к повиновению; но все его усилия были безплодны, наконец послал он против их легионы. Ахея со своея стороны приготовилася уже к войне; войски сошлися в Локриде, и не взирая на знатный урон претерпенный Ахеянами, они не отчаявалися еще своего спасения. Критолай был убит; Дией товарищ его собрал остатки разбитаго войска, и вооружая даже рабов, мнил что в состоянии будет противиться еще счастию Римлян.

Метелл, дошед до Коринфа, делал непрестанно предложения о мире, как Муммию вручено было войск предводительство. Сей Консул столь же известный во Греции грубостию своего нрава и своим неведением художеств ее прельщающих, как жестокостию, с коею он поступил с нею, разбил совсем Ахеян; коих смятение после сражения столь же было велико, как была дерзска к себе доверенность, с коею они в оное вступили.

Надлежало, чтобы избегшие Римскаго меча сокрылися в Коринф: и защищая город, который был ключь Пелопониса, сделали довольно сильное сопротивление, чтобы можно было сдаться на честный для них договор, или оправдать дерзость вложившую им в руки оружие. Но смятенные солдаты, будучи столь близки от своих победителей, побежали в безпорядке внутрь Пелопониса, и большая часть Коринфян, пришед в равномерный с войском ужас, сами оставили свой город. Муммий предал оный граблению своих воинов. Все оставшиеся тут граждане погибли мечем; жены, девицы, дети, все были проданы. Гордый Коринф превратился в пепел, а Греческая вольность погреблася в его развалинах. Римляне сломали стены всех городов, участвовавших в бунте. Они уничтожили везде народное правление. Словом, Греция потеряла свои законы и своих градоначальников;

326

а управляема будучи Претором, стала провинциею Римския Империи под имянем Ахейския провинции.

Сей то был жребий народа наизнаменитейшаго может быть всея древности, и коего слава возбудила, при самом его падении, в Римлянах зависть. Есть ли другий народ, коего бы история предлагала политическим размышлениям столь верныя и столь великое число правил, для всего того, что может соделать обществ благоденствие или бедствие? Со времян Ликурга, до того бедственнаго мгновения, как властолюбие возжгло войну Пелопонискую, ненависти и мщения не были непреоборимы; таковы то были их установления, что разум воспринимая паки в скоре владычество свое над страстыми, мир обновлялся прежде нежели немощь продолжать войну или надежда делать завоевания были возчувствованы. Любовь к тишине, с любовию ко славе всегда сопряженная, не превратилася в сии щастливыя времена во праздную и томящуюся леность, которая, возбуждая в их соседах презрение ко Грекам, соделала бы им неприятелей. Уготованные играми Греки к воинским упражнениям всегда могли защищать свое отечество; скорее бы они погибли, нежели бы снесли обиду; и некое то было чудо, что сии воинственные граждане не употребляли во зло ни своего мужества, ни своего воинскаго порядка, ни других своих превосходств против своих соседей, и не помышляли отнять у них имения.

Ни единыя во Греции не было республики, которая бы не прославилася. Я не упомяну о Афинах, Коринфе, Аркадии, Веотии и пр. Но кое общество явило когда разуму благороднейшее, величественнейшее зрелище, как Лакедемон? Более шести сот лет Ликурговы законы, превосходящие мудростию все данные законы человекам, были там наблюдаемы с наивящшею точностию. Который народ будучи столь прилеплен к добродетелям, как Спартяне, давал примеры столь великие, столь непрерывные умеренности, терпения, мужества, великодушия, воздержания, правосудия, презрения богатств и любви вольности и отечества? Читая их историю, мы возпламеняемся; если в сердце своем имеем хотя малое зерно добродетели, то дух наш воздымается, и хочет, кажется, изступить из тесных пределов, в коих нас удерживает повреждение нашего века.

Как ни старается единый из наиразумнейших в древности писателей, умаляя славу Греков, доказать, что их история заимствует наибольшее свое сияние от разума и искуства великих мужей оную писавших; но он в оном не уверит. Можно ли возреть на все тело Греческого языка, и не признаться, что он иногда превышает силы человечества? Мы видим иногда целый народ, который бывает столь же великодушен, как Фемистокл, и столь же правосуден, кай Аристид. Не признает ли Саллустий, что Марафон, Фермопилы, Саламина, Платея, Микаля, возвращение десяти тысячь и множество других подвигов произведенных внутри самыя Греции, во время ея междоусобных

327

браней, превышают хвалы историками им возданныя? Римляне победили Греков самими Греками. Но каково было бы счастие сих победителей, если бы вместо поврежденной Греции тьмою пороков и ослабевшей своими ненавистными и внутренними распрями, они бы обрели полководцов, воинов, градоначальников, граждан торжествовавших над Ксерксовым оружием? Тогда бы мужество противилося мужеству, воинский порядок воинскому порядку, воздержание воздержанию, просвещение просвещению, любовь вольности отечества и славы — любови вольности отечества и славы.

Чем более всех Греция хвалы достойна, то тем, что произвела наивеличайших мужей, коих история долженствует сохранять воспоминание. Я не изключу и Римскую республику коея правление столь удобно было воспламенять разумы, возбуждать дарования, и являть их во всем их сиянии. Кого сравнит она с Ликургом, с Фемистоклом, с Кимоном, с Епаминондом и пр. Можно сказать, что величество Римлян было действие всея республики; ни единый Римский гражданин не превышает своего века и мудрость государства, дабы новое принять намерение и новый ей придати вид. Каждый Римлянин не был мудр и велик, как мудростию правления; он следует пути проложенному, и наивеличайший человек подается токмо на несколько шагов далее других. Во Греции же, напротив того, я вижу часто сии обширные, могущественные, жиздительные разумы, стремлению обычаев противящиеся, различные недостатки государства исправляющие, новый себе путь отверзающие, и будущее ощущая овладевающие произшествиями. Греции не приключилося ни единаго бедствия, которое бы за долгое время не было предузнано некоторым из ея градоначальников; да и многие граждане извлекли отечество свое из презрения, в кое оно впало и явили оное в наивеличайшем сиянии. Но кто из Римлян предвещал республике, что завоевания причинят ее падение? Когда правление разстроевалося, когда Проконсулам давалася власть, долженствовавшая освободить их от ига законов, кто тогда из Римлян предсказал, что республика побеждена будет собственными своими войсками? Как Рим колебнулся во своем падении, кто из его граждан пришел к нему на помощь, и мудростию своею противился судбине влекущей, казалося, оков погибель?

Как скоро Римляне лишилися своея вольности, то они стали наискареднейшие рабы. Порабощенные Греки Филиппом и Александром не отчаявалися еще возвратить своея вольности; и в самом деле они сделалися не подвластны преемникам сих государей. Если во Греции возстали тысячи мучителей, то возстали в оной так же тысячи Тразивулов.

Угнетенная на конец тягостию своих несогласий и Римскаго могущества, Греция соблюла над своими победителями некоторый род весьма похвальнаго владычества. Просвещение ее и

328

склонность ко словесным наукам, философии и художествам отмстили, так сказать, за ея побуждение и покорили по чреде гордость Римлян. Победители стали ученики побежденных, и обучилися языку, которой Омиры, Пиндары, Фукидиды, Ксенофонты, Демосфены, Платоны, Еврипиды и пр., украсили всеми прелестями своего разума. Витии, Рим уже прельщающие, шли во Грецию почерпнуть сей острый и разборчивый вкус, наиредчайшее может быть дарование, и сии таинства художества, новую разуму силу придающия; словом, они шли научаться обавающему дарованию вое украшати. В училищах любомудрия, где наизнаменитейшие Римляне слагали свои предразсуждения, они научалися почитать Греков; они приносили с собою в отечество свое благодарность и удивление, и Рим облегчал свое над ними иго; он боялся употребить во зло право победы, и своими благодеяниями отличал Грецию от других земель им побежденных. Коликая слава для наук, что оне предостерегли землю, им учившуюся, от зол коих ее законодатели, ее градоначальники и ee полководцы не могли ее избавить. Оне отмщены за презрение, кое к ним являет невежество, и будут конечно почтены, когда случатся столь же правдивые ценители достоинства как Римляне.

Конец четвертыя и последния книги.


А.Н. Радищев Размышления о греческой истории; Соч. Мабли // Радищев А.Н. Полное собрание сочинений. М.;Л.: Изд-во Академии Наук СССР, 1938-1952. Т. 2 (1941). С. 229—328.
© Электронная публикация — РВБ, 2005—2024. Версия 2.0 от 25 января 2017 г.