Когда Арина Семеновна-Эрих разбудила Петра и Николая, Евгений ушел на службу. Собираться им было недолго: Николай выпил горячего чаю, Петр пива, и готово.
В Боголюбовом монастыре перезванивали к средней обедне.
Шли они по нелюдным улицам с низкими, придавленными домами, захватывали огороды и пустыри, сворачивали на бульвары по кривым переулкам.
Дворники подскребали тротуары.
Какие-то оборванные гимназисты окружили лоток с гречниками и, целясь широким коротким ножом, азартно рассекали румяные толкачики-гречники.
Где-то за вокзалом гудела роща весенним гудом.
— Дом ломают? — спросил Николай.
— Да уж, верно, сломали, — Петр задыхался.
Проехал водовоз на колесах.
— Водовоз всегда первый на колесах. Бывало, как ждешь водовоза!
Прогнали в участок партию беспаспортных из ночлежного дома. Сбоку шагал городовой с книгой под мышкой.
— На таких книгах и переплет паскудный: зеленые жиденькие разводы.
— А тебе что ж, сафьяновый надо?
Что в голову приходило, то и говорилось: о самом главном Николай все не решался спросить.
Черномазый мальчишка пронес огромный золотой калач — вывеску.
Какая-то женщина в одном платье, едва держась на ногах, семенила по тротуару с угрожающим в пространство кулаком.
У разносчика рассыпалось мыло: ярко-желтые, как жир вареной осетрины, куски-кубики завалили весь тупик измазанную стену.
— Я, Петр, словно в первый раз на мир гляжу, все для меня ярко и ново, все вижу. Это оттого, что я взаперти просидел столько!
Поравнялись проститутки: шли они на освидетельствование, шли своей отчаянной походкой, заразу несли, выгибали стан.
— Посмотри, как они ходят, — Петр дернул Николая за руку, — один приятель рассказывал, будто всякий раз мурашки у него по спине бегают, когда их видит...
Вдруг Николай остановился: то, что скрытно горело в нем, выбилось острым языком:
— Где Таня? — спросил он шепотом. А Петр словно и не слышит.
— Где Таня, ты помнишь Таню? — повторил Николай.
— Таня отравилась... Говорят, какой-то подлец... По городу много слухов. Называли и Александра... — Петр говорил как о чем-то очень известном.
— Что ты, что ты? — Николай схватился за Петра.
— Называли Александра, будто Александр...
— Неправда! неправда! — Николай задохнулся.
Толковали о свадьбе, Александр и мне говорил, что
женится. Осенью... в октябре назначена была свадьба и вдруг... отравилась.
Николай чувствовал, как холодеет сердце: так перед смертью холодеет сердце.
В это время поравнялся Сёма-юродивый, и, потряхивая головой своей барабаном с бубенцами, пристально заглянул в глаза и Николаю и Петру поочередно и, отшатнувшись, плюнул прямо в лицо Николаю, плюнул и с гоготом, с площадною руганью, проклятиями бросился в сторону.
Петр бросился за Сёмой.
— Оставь! оставь его! — закричал Николай, но Петр не унимался.
С перекрестка, ускоряя шаг, подходил городовой, держа наготове свисток.
Окна усеялись любопытными.
Няньки остановили колясочки. Высыпали из ворот дворники и кухарки.
— Го, го, го... — звенел безумный хохот Сёмы под звон бубенцов.
— Сёма прав, не надо! — уговаривал Николай Петра.
— Прав?! — передразнил Петр и долго не мог успокоиться.
Шли они молча, шли скорым шагом, словно торопились не опоздать.
У Александра такая улыбка огорелышевская, совсем Огорелышев. Арсений стар уж, путает и хорохорится. Александр правая рука, Александр все...
— Я пойду к Александру, — твердо сказал Николай.
— Забыл он, как все мы вместе жили. Вон Евгений, Петр тряхнул трехрублевкой, — последнее отдал, а Александру... Александру некогда. После пожара закаменел весь. Ходит слух, что все это его рук дело, будто он и пожар устроил. От него всего можно ждать. В один прекрасный день Арсения астма задушит...
— Кто задушит? — переспросил Николай.
— Астма... Болен старик, задыхается. Ну и скажут на астму и дело с концом. Может, из-за него и Таня отравилась.
— Я пойду к Александру, — твердо сказал Николай.
Петр ничего не ответил, глядел куда-то поверх крыш в черную даль, словно дни считал, когда придет положенный ему срок...
— Только вот весна придет, уйду я из этого проклятого города!
Молча входили в монастырские ворота.
— Реставрация, — Петр скривил рот, указывая на стену.
И в самом деле, не было зеленого черта с хохочущими глазками, не было грешников, тешащих черта, какие-то зеленые жиденькие разводы, как на переплете полицейской книги, заслоняли лик Князя мира сего.
Подымаясь по лестнице в белую башенку старца, Николай вдруг почувствовал жуть, как тогда в первый раз.
У самой двери незнакомый монах загородил дорогу.
— Не принимают, — дерзко сказал монах.
— Не принимают! — Петр грубо толкнул монаха. И они вошли в келью.
Старец хотел приподняться, поздороваться, сказать что-то, и только крупные слезы покатились из его багровых ям по впалым щекам.
— Не принимают! — ворчал Петр, все еще не приходя в себя.
— Колюшка! — сказал, наконец, старец, — вот и опять вижу тебя! — и шептал что-то, звал кого-то, должно быть, послушника, звал какого-то о. Мефодия, хотел, должно быть, гостей угостить, но никто не пришел, никто ему не отзывался.
В келье было тихо, только каждую секунду пели часы на колокольне.
— Пришел я к вам, о. Глеб, — начал Николай и остановился, холод до самых костей охватывал его, — прежде ничего подобного я не чувствовал, прежде все легко шло, легко сносилось, легко принималось.
Старец задумался. Скорбью дышало лицо его, и вдруг улыбнулся.
— А помнишь, Коля, как ты в табак бабушке одеколону подливал? Перец-то ей за духи сходил. Помнишь, ты мне рассказывал?
— Чудо с табаком! — попробовал было и Николай улыбнуться, но вместо улыбки судорога скривила губы: нет, он не верит ни в какое чудо, да и чудо уж никакое не поможет — из гробов покойники не встают, Таня больше не встанет.
— Придет весна, упадут на могилах кресты, — снова заговорил старец, — кресты уж падают, птицы летят, несут цветы и песни, все обновляется, все восстает из гробов, выходит на свет.
Сидел Петр как смерть бледный, красные пятна вспыхивали на щеках: никуда он не уйдет из этого города: дни его сочтены, с весною кончится ему срок.
А старец говорил о вере, по которой чудо совершается и творятся дела, о крови, через которую перейти суждено, о заповеди своей: вольно и кротко все принять, всю судьбу — всякую не-долю и благословить ее всю до конца.
— Горе, горе тому, кто, перейдя через кровь, не благословит судьбу свою, ибо много званых, мало избранных!
Николай незаметно для себя поднялся, походил по келье и, стоя у окна, заглянул вниз: между рам синело разбитое стекло и блестел острый голыш.
И стала перед ним та ночь, когда Александра в тюрьму увезли, вспомнилась ночь со всеми проклятиями, какими проклинал он тогда мир, себя, всех людей, со всем отчаянием, повернувшим руку бросить камень в красный огонек лампадки, потушить огонек.
«Пропал, — ясно подумал Николай, — все пропало!» — и потянуло его пробить раму, да вниз головой под обрыв на каменную лягушку.
Старец вдруг поднялся и, простирая к Николаю руки, задрожал весь, готовый упасть на землю.
— Простите меня, — простонал старец и больше не сказал ни слова.
Видно было, что глубокое забытье нашло на него, сидел он неподвижно и дышал ровно.
Несколько раз заглядывавший в дверь монах, приставленный надзирать за старцем, вошел в келью и бесцеремонно уселся к столу.
Петр и Николай, не прощаясь, потихоньку вышли. Вышел за ними и монах.
И когда замер последний отстук последних шагов, и каменная лестница помертвела, старец очнулся, прополз к окну, растворил окно и, нащупав голыш, вынул камень, и, перебирая губами, горящими от слез, прижимал этот камень к своему сердцу, камень отчаяния, камень горя, камень перемучившегося, исстрадавшегося человеческого сердца.
Крупные слезы катились из его багровых, рыдающих ям, перегоравших в ясные, лучистые видящие глаза, и душа его, избранная из душ человеческих, расставаясь с своим истерзанным телом, тихо отходила от земли.