4. Потихоньку, скоморохи, играйте!
Николай Николаевич Евреинов
† 7.IX—1953
Улица Буало, № 7. Напротив гараж Simplex. Справа от гаража крытые глухие двери растворяются опростать мертвецкую: из них выносят покойников. Когда-то клиника, а после бомбардировки госпиталь, а вскоре после Освобождения выехал госпиталь, и теперь пустые больничные здания и затихающий сад — по весне птиц меньше: нет корма.
Когда из мертвецких дверей выносили гроб Равеля, наша улица была запружена народом и венки музыкой всех тонов заплели широкий въезд в гараж. В канун войны, когда из этих дверей выносили гроб, — я ждал около, на тротуаре, и мне некому было сказать: помер Лев Шестов! И ни одного цветка. А когда, в оккупацию, торопясь, я садился в траурный автомобиль и, упираясь коленями в гроб, оглянул — на меня посмотрела пустынная улица — ледяной блестящий май.
Очередь за соседом: много лет в Париже известно: улица Буало, № 7, внизу «театр», на втором этаже «литература». Николай Николаевич Евреинов приказал долго жить.
Нечего переходить на ту сторону и караулить только оттуда раскрывающиеся двери, вход в наш дом задрапирован черным.
Не закрыв двери моей «литературы», я сошел по двадцать лет хоженой лестнице, однажды показавшейся очумелому впотьмах Одарченю квадриллион квадриллионов ступеней, и не заходя в «театр», выхожу из черного на солнце.
Стал у венков. Без вздрога буду ждать, какой теплый летний день.
Воскресенье на понедельник, в пять часов утра, я вдруг проснулся: в дом вошла смерть. И сегодня — середа — сейчас 2, и через четверть часа она покинет дом. Покинет и «театр». И с моим последним прощальным поклоном вдвинут гроб в ящик автомобиля. Ждут автомобиль. Это всегда нетерпеливо долго. Три венка. Казенный — не помяв цветов, могу, не нагибаясь, пройти сквозь — от Общества драматических писателей (Société des auteurs), другой венок от «локатеров», жильцов дома — убогий или, как говорили. «ничего», и третий — красная греческая «тау», на столбе перекладина, или, как говорили посторонние: «крест».
По расписанию, не опаздывая, показался от цветной москательной угловой лавки ожидаемый автомобиль. С каким спокойствием весь исчерненный отчаянным пропадом подъехал к дому, вышли рослые крокморы и скрылись за черной драпировкой.
И мне увиделось, как, не стесняясь, они вошли в театр, хозяйски оглядели гроб, приладились, подняли с натугом и, опустя, понесли.
И когда из-под черного, мне показалось, выволочен был прямо по земле гроб и поспешно чуть приподнятый над землей поднесен к автомобилю и легко сунут между колес, стало быть, нечего глазеть, дожидаясь, — я вдруг схватился: не упустить бы! и по ногам провожатых подошел к Кашиной (Анна Александровна Евреинова). Мне хотелось ей выразить, как я вижу и все чувствую ее дни, ночи, часы, — все — до самых минутных секунд огонь скорбей расставания.
Наша консьержка — Маршал Крокморов — оттесняя от автомобиля на тротуар, погнала за автомобилем в строй и сама стала во главе. С ней в ряду «Половчанка» в испанском трауре — Е. Д. Унбегаун, изможденная от усталости инфермьерша M-me Adam и «Папильон» Е. П. Риппль, тоже в трауре, но как будто обезьяньем — Евреинов в Обезьяньей Палате имел знак «Комедианта Обезвелволпала», а за ними на голову выше консьержки ослопной свечой Берлиоз — Н. Д. Янчевский — и с ним стая фигурантов, а за
статистами два игрушечных бутафорских автомобиля под Гринберга — импресарио — или, подумалось, «и туда нужна рука».
Венки встрепенулись — автомобиль, не спеша, разминаясь, пополз, торопя за собой провожатых
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и жалких на вид.
Иду не в строю, но вровень по тротуару. Мне мало моей белой палки, меня держит под руку поводырь — монашка — бывшая наяда — Н. Г. Львова.
За много лет редкий день бывало я не встречу приветливого «потешного» соседа всегда с улыбкой, да как же иначе: «веселый» — «веселыми» в старину назывались скоморохи. Он был прирожденный скоморох — театр его природа. А там, где нет печали и улыбки, где будет скитаться его дух?
В смехе — теплота, в улыбке — свет. Его ходячий театр и наша убогая мерзлая трудная жизнь.
И вот все, что осталось: груда костей — бедный Йорик!
И разве можно было на него сердиться и требовать арифметику — долю честных дураков.
Разыгрывать театр, не все ли равно где и когда, важно как. А ведь это не с какими программами тараканоморов. В чем его только не обвиняли.
По его почину — надоумил! — в первый год оккупации без отопления мы завели газовую фур (духовку) и сколько вечеров, пока не запретили, согревались на кухне: коротая время, я читаю вслух или рисую мои серебряные конструкции, я это никогда не забуду: тепло.
Мне памятна наша встреча: Петербург, зима, 1908 год. Вскоре после моего «Бесовского действа» у Коммиссаржевской, освистанный и обезображенный карикатурами, я пошел на открытие Старинного театра: «Чудо о Теофиле», постановка Н. Н. Евреинова. С каким вниманием и сочувствием было встречено представление — средневековый миракль, вошедший сказанием в наши старинные сборники. На аплодисменты вышел Адонис (определение старого каноника Jean Chuzeville’а).
«Бесовское действо» и «Чудо о Теофиле» — одной закваски, в чем же дело? И тогда я сказал себе «культура». Конечно, и разве со мной согласился бы сняться барон Дризен, мой театральный цензор?
С этого «Чуда о Теофиле» начинается слава режиссера Евреинова.
* * *
Россия знает два имени. Ладили русский театр: Евреинов и Мейерхольд.
* * *
ЕВРЕИНОВ — МЕЙЕРХОЛЬД
* * *
— Потихоньку, скоморохи, играйте!
— Потихоньку, веселые, пойте!
* * *
Улицу Буало пересекает улица Молитор. Процессия повернула направо — путь к Знамению.
— Прощайте! — кричу вдогонку, следя.
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и жалких на вид,
Тихо плететесь вы мелкой рысцою.