5. «Заветы»
Памяти Леонида Михайловича
Добронравова
1887 — † 26.5.1926
Добронравов выступил в канун войны с Замятиным и Вяч. Шишковым: Замятин — «Уездное», Шишков — «Тунгусские рассказы», Добронравов — «Новая бурса». (Шишков и «Новая бурса» печатались в «Заветах» у Р. В. Иванова-Разумника, 1913 г.).
«Новая бурса» сразу заняла место в истории русской литературы. после «Бурсы» Помяловского первое и единственное «Новая бурса» Добронравова. Добронравов сделался известным писателем и не по газетам (свои хвалят
своих или по каким «политическим» соображениям), а действительно не было семинариста в Петербурге, да и не только в Петербурге, все читали «Новую бурсу».
У Шишкова большой материал — 20 лет жизни в Сибири, не в ссылке, а доброй волей на работах — Алтай и тайга, сибирские промышленники и разбойники, вот что его привлекало изобразить, он и исполнил — много чего написал и в больших размерах, но первые короткие его рассказы в «Заветах» о странных людях — тунгусах с их полуречью (дикой или детской), с их кривыми движениями (как во сне: идут не улицей, а кругами через заборы — так вернее) — это лучшее Шишкова, это — настоящее.
У Замятина материал — «уездное?» — нет, его собственная голова, а средство: слова — игра в склад и лады.
Чехов завершил «интернационализм» русской прозы или, как тут говорят, «космополитизм»: начал Пушкин (Пушкин «прорубил окно в Европу»), расцвет — Тургенев (между прочим, Достоевский рекомендовал Тургеневу обзавестись телескопом, чтобы, сидя в Париже, наблюдать жизнь в России, а так как жизнь и мысли связаны со словом, то, значит, телескоп и на слова!), конец этому интернационализму — Чехов (достаточно взглянуть на портрет: и это пенснэ со шнурком и записная книжечка!). После Чехова — «плеяда» Горького: тут или, как выразился один «поэт» про «Что делать?», «трактат-роман» (дело почтенное и педагогически очень полезное), или беллетристика (тоже вещь необходимая в общежитии: читают, обсуждают, спорят); эта беллетристика, конечно, за подписью, но по существу безымянная: все пишут одинаково — одними и теми же словами, одним складом, с одними оборотами и сравнениями (Леонид Андреев жаловался: «как начну писать, лезет в выражениях одна пошлость!»), иногда очень даже «красиво», попадается и неподдельный «пафос» и искренняя страстность, и всегда все понятно написано — по правилам «грамматически», что без труда переводимо на все европейские языки, хотя в этом и нет нужды (во Франции, например, больше тысячи томов в год выпускается такой беллетристики), правда, скучновато (одни пространные описания природы чего стоят!), но читается легко (а это-то и нужно) и легко забывается — «беллетристика»! И в то же время с концом
интернационализма началась работа над словом по «сырому матерьялу» и опыты над словом и «русским» складом (как и всевда не от пустого места, в прошлом были примеры: Пушкин — «Балда», «Вечера» Гоголя, Лесков). А началась эта работа с первой революции, можно даже обозначить место: круг Вячеслава Иванова. (Когда-нибудь историки литературы выяснят огромное значение этого ученейшего человека!) И в канун войны в этой «национальной» работе одно из первых мест — Хлебников и Замятин. А от Хлебникова — весь «футуризм», Маяковский (с традицией Ивана Осипова), и кто еще, не знаю (телескопом не обзавелся!), но чувствую, есть и должно быть. Один «дурак второго сорта» — (употребляю и совсем не в обиду философскую терминологию Льва Шестова, по-шестовски. дураки бывают двух сортов, первого сорта — это «Дурак», а второго сорта — это «дурак под Дурака»!) — так вот этот «дурак под Дурака» потом уже в самый разгар революции, (урвав поесть), признался мне, что уважать (признавать) начал Замятина, когда в войну, живя в Англии, Замятин написал повесть из английской жизни «Островитяне», а что до тех пор, состоя редактором «передового» (левого) журнала, он, «дурак второго сорта», в течение нескольких лет, все, что было близко к «Уездному» или другим подобным образцам, безжалостно «бросал в корзинку», а присылался такой материал из самых отдаленных медвежьих (неожиданных!) углов России и, к великому огорчению, «помногу». «Второго сорта!» не понял (да так по-шестовски ему и полагается, а то как же?), не почуял («редактор!») — в самом деле, не из перста же вышла вся современная русская глубоко национальная проза, Леонов и другие — не понял, что начиналась не какая-нибудь местная работа, не петербургская выдумка и сумасбродная затея, а что-то гораздо большее — русское — какой-то сдвиг, поворот — революция! Да, это была революция — еще с революции 1905 года. Революция — завет: прошлое «сделанное» — все, что живо — пламенно, все равно, интернациональное и такое из беллетристики, не разрушать ни под какую руку — только дурашливый хозяин в революцию коверкает машины и разрушает «налаженный аппарат» каких-нибудь очень
полезных хозяйственных учреждений только потому — «революция!», «старый режим!» или еще как. Нет, не насмарку, а кроме того, ведь «слово»! — а слова, как звезды —
и звезда с звездою говорит — —
Добронравов — материал еще больше, чем сибирского у Шишкова: Добронравов — сын священника, учился в Петербургской Духовной семинарии, по дому — связи с духовенством, и притом высшим. архиереи, митрополиты, синодские чиновники, Победоносцев, Саблер. Вот что должен изобразить Добронравов и в этой особенной обстановке — церковь, церковная служба, тут ему и книга в руки — в литургике познания его были огромны, бывал он по монастырям и в кельях и в архиерейских покоях.
После «Новой бурсы» (отдельным изданием в 1914 г.) Добронравов выпустил книгу рассказов «Горький цвет» (рассказы 1910—1915 г.) и написал целый ряд больших пьес.
У Добронравова был хороший голос баритон — дружил с Шаляпиным. Пристрастие к пению при исключительном даре — к опере, за душой богатейший материал — архиереи, митрополиты, пестрые мантии, митры в драгоценных камнях, панагии, усыпанные бриллиантами, наперсные кресты, звезды, золотые и серебряные ризы, лампады, архиерейский хор, колокола — Добронравов сам ходил как в мантии Святейшего, а его речь — из оперы (Шаляпин!). Таким представлялся он мне, когда я читал его рассказы о царе Сауле — очень величественно и красиво.
А тут Замятин: «красиво?» — «опера»? — — ?
— Если есть что-то самое порочное в литературе, это «красивость»; это какой-то словесный разврат.
— Но это нормально, эта «красивость»!
— Да, конечно. Недаром есть спрос и восхищаются и этим оценивают: «изящно», «красиво». Да, это нормально.
— А что нормально, имеет право быть (так, стало быть, по природе!). И почему «порок» и «разврат»? Имеет право и будет, как деторождение («прямое назначение женщины дети»!), как лад и строй соловья, живописные ландшафты, приятная, ласкающая и убаюкивающая музыка или как «трагедия» — — из-за «женщины».
— Но есть же разница между соловьем и человеком, между кошкой и женщиной. И ведь тут
тоже природа «эта разница», а она есть. «Музыка планет!» что в этой музыке от Девятой симфонии?
— Да ничего, наверно.
— Вот! — — и в человеке ничего не может быть от соловья и в женщине от кошки... Один мудрец сказал, что приглашать к себе на обед, это все равно как пригласить в отхожее место рядушком испражниться. И я думаю, индус прав: неловко! Как-то неловко тоже читать, когда описывают, как какой-нибудь герой романа «гибнет» из-за «женщины», неловко же слышать «красивые» и «изящные» обороты речи, вообще неловко это «нормальное». А я согласен, это всегда будет, только — — —
Кроме рассказов и пьес, Добронравов писал стихи — под графа Алексея Константиновича Толстого, под былины.
— А ведь былины — эта слащавая подделка 18 века, пичкали нас во всех хрестоматиях с приготовительного класса, настраивая ухо на какой-то не русский «красивый» лад.
Вот он и призадумался.
И одно время, я не знаю, я не видел прилежнее ученика: с каким старанием и терпеливо он сверял в рукописях мои поправки; он знал на память целые страницы из Лескова —
— Подражать можно и следует для науки, чтобы самому, проделав всю работу, догадаться, в чем дело — для чего, напр., у Лескова какие-то «созвучные» слова: «Марья Амуровна», «просить прощады»: или контрасты: кабак, и вот мысль: ехать в родильный дом! или начинается в прошедшем и неожиданно перебивка — настоящее! — как спохватился или со стороны кто.
Из «Соборян» и «Полунощников» Добронравов читает без книги, а сядет писать, и эта самая мантия Святейшего на плечах его, как живое к живому, и губы катушкой, вот запоет, как Шаляпин — не то «Борис», не то «Хованщина»!
Добронравов был настоящий писатель. У всякого есть какая-нибудь особенная склонность: один строит любовь и все что-нибудь мастерит, другой путешествует, третий, хлебом не корми, про политику, четвертый мечтает, а вот попадается, не оторвешь от бумаги, возьмет перо, и так оно у него как само ходит — такая склонность была писать у Добронравова. Во время войны он писал роман из студенческой жизни — 30 листов! Это очень поразило Горького: в
наше время такой размах! У Добронравова был размах Чернышевского. Из «студенческой жизни» — это так, упражнение; к концу войны он приступил наконец к своему заветному — затеял роман (размер — 50 листов!): архиереи, митрополиты, мантии, митры, золото, драгоценные камни, лампады, колокола — и назвал «Черноризец». (Название удачное — «по контрасту»; впоследствии переменил. «Князь века» — «по-оперному»). Несколько глав он читал мне. Особенно «Всенощная» — такого никто не использовал, «всенощная»! — до ощущения ладана и чувства «подъема», когда на Великом выходе запоют «Величание» — сначала клир, потом певчие —
Величаем Тя, Пресвятая Дево,
Богоизбранная Отроковице — —
В революцию (1917) Добронравов забросил «Черноризца», а в 1920 г. уехал из России: поехал проводить мать, сестер и брата — «вернусь через месяц!» да там и застрял, рукопись осталась неоконченной.
Осенью 1924 г. Добронравов появляется в Париже. Я очень обрадовался — «вот, думаю, теперь и помереть не страшно, Добронравов не бросит, похоронит!» — «и справку какую по церковной истории или в службе, Добронравов скажет!» «Новая бурса», журнал «Заветы», Р. В. Иванов-Разумник, Шишков, Замятин — — я напомнил о «Черноризце». И секретарь «Заветов» С. П. Постников пишет ему из Праги о «Черноризце». «Рукописи нет — где-нибудь в Петербурге, и должно быть, пропала на квартире — надо все заново!» Но это надо. Ведь это то, что он должен сделать и единственный, кто может сделать.
Добронравов занялся «Черноризцем» И, как когда-то в «Заветах», приходил читать. Называлось «Князь века», не «Черноризец».
Тогда Добронравову было 30 лет и у него был хороший голос — баритон, а теперь под 40, и голос пропал. Я слушал, но поправлять не мог — в 40 не переделываются. «Мантия Святейшего!» — или никогда не сбросить? Или восстанавливать — тоже ничего не выйдет? Там был «Черноризец», теперь «Князь века» — «беллетристика» — очень «красиво» — какие эпитеты, образы! —
— Беллетристика — вещь в общежитии очень нужная и полезная. Пока женщины будут рожать детей и «герои» погибать из-за «женщины», а «героини» краситься (украшаться) для «героев», пока будут устраивать
(и всурьез!) публичные обеды, пока будет такое «ненормальное» и т. д. и т. д., как же без беллетристики? «Князь века» — книга имела б огромный успех и здесь в зарубежном несчастьи и там, на родине, в России — но ведь я-то хотел другого — пусть никакого успеха!
— такой ведь особенный матерьял — — и ведь никто больше не может, не знает такого — —
— «Мертвые души» не беллетристика, «Полунощники» не беллетристика, можно сколько угодно читать, и никогда не скучно. А «беллетристика» на раз. Во второй раз не возьмешь Нельзя «перечитывать».
— Ну хотя бы раз!
— И о большем нам нечего думать. В самом деле, все литературное поколение после Гоголя, Толстого, Достоевского, Лескова — все мы — ведь второй сорт и вот нисколечко не прибавили в книжную русскую казну... разве наши пожелания?..
Про свои пожелания я мог говорить Добронравову, но встреваться в «Князя века» я не мог, — теперь уж не 50 листов, а говорилось о 30. Все-таки 30, это — я даже себе представить не могу. Одно только, чтобы закончил. А то все отдельные главы, и не поймешь, не то из середки, не то из конца...
А потом вдруг Добронравов исчез. И в последний год был у нас раза два. Я понял, хотя и боялся себе сказать: «“Черноризца” он не пишет». И все как-то отводило от этого разговора. Добронравов рассказывал советские анекдоты:
«Ленин помер, а дело его живет!» (Записка, оставленная ворами в ювелирном магазине).
«Русская колония празднует свой праздник!» (Ответ иностранцу, что значит — звонят колокола в Москве на Святой).
«Авторская скромность». (Надпись на деньгах).
И странно, рассказывал он очень просто, безо всякой «мантии» и ни одного «оперного» оборота.
Нынче на Пасху — 1 мая — забрались мы в церковь спозаранку. Пугали нас: трамвай в 8 прекратится, и народу найдет, затолкают. Вот мы с 8-и и стали. Стою и дремлю и озноб — будет жарко, нечем дышать, вот наверху окно и отворено. Так — идешь по Никольской, а у Пантелеймона стоят по стенке, дожидаются: мощи привезут! — стою и жду. В церковь зашел Добронравов: к плащанице
приложиться и свечку поставить. — — Он был очень болен: крупозное воспаление легких, недавно из больницы. Но выглядел ничего — очень только бледный — а нарядный такой. Я свое: о «Черноризце». Но он рукой так — пепснэ поправил.
«Ну что нового на Олимпе?»
«Мне — насчет “Олимпа” — !? — И прошу. собрать бы те главы “Черноризца”, что он написал, — и мне дайте, я придумаю!»
И простились.
В последний раз. На Преполовение (середа 4-й недели) помер: недели не пролежал, «вдруг одно легкое истлело» — скоротечная чахотка!
А когда он приехал в Париж, к кому я только не приставал: «послушайте, “Черноризца” Добронравов прочитает!»
«Какой Добронравов?» (а были: «какой Тихонравов?») — вижу, никто не знает.
«Добронравов, автор “Новой бурсы” (нет, не слыхали! — Разумник Васильевич, Добронравов помер!), автор “Новой бурсы”, родной брат Левитова (с его “белой дорожкой”, открывшейся ему весной!), Слепцов (с его “фе-фе-фофем”), Николая Вас. Успенского (с жестокими рассказами и жесточайшим концом: в Москве зарезался), русский из русских — —».