XII.
Сны в русской литературе
— Корова, пасущаяся на траве. Не спорю, —
хорошо и невинно, но очень скучно».
В. В. Розанов. Темный лик. СПб. 1911
1. Полодни ночи
«Поло́дни» говорят, когда весной с оттаявшей земли подымается густой теплый пар — земля дышит. А «полодни ночи» сны, дыхание ночи.
1.
Как помню себя, всегда мне снились сны. И не постучи в мое окно или звонок, я перестал бы различать что сутолочная явь, что жаркие видения — моя тонь — ночи. Ночь без сновидения для меня, как «пропащий» день.
После необходимых пробуждений в день, я в «жизни» только брожу — полусонный: в памяти всегда клочки сна — бахрома на моей дневной одежде.
Завидная богатая доля — мой мир, какая большая реальность! — но зато и жестоко отмщается в жизни. Хотя сама явь не так уж ясна и математична, как это принято заключать с трезвого «недалекого» глаза, подумайте, одна «случайность» чего стоит! — а в сновидениях, под знаком как раз этой «случайности» не одна чепуха и несообразность.
Сон — это как разговор с «тронувшимся» человеком: слушаешь и все как будто по-человечески, но где-нибудь непременно жди, сорвется какое-нибудь не туда без основания «потому что» или определение уже очень неожиданное — будем рассказывать о говядине и вдруг говядина окажется не мясная, а «планетное мясо».
Все-таки приходится жить, как же иначе: и сон и явь крепко связаны и друг другом проницаемы. Зря только хорохориться, носиться с какими-то непреложными законами природы: «жизнь» ведь можно было бы подвести совсем под другие законы, взгляну на нее из сновидений, а не из
лаборатории. Но и жить с одними сновидениями один пропад — каша и неразбериха, по себе знаю.
Часы у меня с одной стрелкой, большая отскочила и всегда спешат, я живу приблизительно, отчетливо не различая дня — вещей и происшествий. Но что я заметил: когда я обрежу себе палец, чиня карандаш или разрезая книгу или чистя картошку, кровь меня сейчас же отрезвит. Вот я и подумал кровь и есть явь и никакой яви без крови.
Еще приводит меня к жизни холод, но это тоже связано с кровью. А без еды я могу оставаться неделями, не спохвачусь — что такое голод я не знаю; и только жажда.
И когда у меня есть кофе и папиросы, как-то само собой все идет — продолжается в кровавой яви вчерашнее призрачное сновидение.
И кажется, тут бы и должен начаться интересный рассказ со всякими вывертами и превращениями и со всем комическим смехом над воображаемой уверенностью «правильного» человека — судьи «меры и числа», души вещей живых и мертвых А на поверку мне и рассказать-то особенно нечего. Не от беспамятности — теперь я могу судить себя и на дневное и на ночное, нет, моя бедность по моей природе: душа у меня... — не глубоко черпаю и вижу не далеко.
Или природа человека, весь его состав окостенел даже сравнительно со временем Шекспира и Эразма, огрубело восприятие другого мира и только что под носом да на ощупь. Или самостоятельно, на свой страх, будь ты хоть бездонным, а мало чего достигнешь. А для успеха непременно надо лестницу, как у Новалиса и у Нерваля, какую-то кабалистически-оккультную подпорку. Или эпилепсию Достоевского, алкоголь Эдгара По и Э. Т. А. Гоффманна. Вообще какой-то вывих, «порок», чтобы треснула кожа, а если переводить на речь, чтобы отчетливо зазвучал перво-звук слова.
А я прежде всего «нормальный» — здоровая кровь, крепкое сердце и легкие для певца — мне как-то даже неловко, перед теми «отмеченными», с рассеченной глубокой душой, кого люблю и чту. И в кабале и в оккультизме я ничего.
2.
Каждую ночь я вижу сны, и поутру запишу. В течение нескольких лет вел графический дневник, рисовал сон, а вокруг события дня.
В книгах «Sur le Corniches» (По карнизам) и в «La Russie en tourmente» (Взвихренная Русь) я сделал опыт: дать переплеск сна в явь — происшествия ночи и непосредственно события дня.
Кто видит сны, не может не обратить внимания и безразлично пройти мимо своих ночей. Но обыкновенно вспоминается и рассказывают один сон, ну два, не больше.
Или бывает так: перед каким-то событием приснился сон, в памяти содержание испарилось и только остается на всю жизнь: что-то особенное снилось, но не могу вспомнить.
Так случилось с С. Т. Аксаковым, в его Воспоминаниях есть про сон роковой, бесследно канувший.
Сны очень коротки — или память на сны коротка? Но бывают сны «высокого дыхания» — если записывать — хватит на несколько страниц: одно за другим, точно разобранный день; бывают такие дни, начнется с утра и пойдет, все что-то совершается, и так до ночи.
И как бы ни был сон несообразен, а чем неправдашнее, тем из снов он «снее», мера дневного сознания держит его крепко, в самом сне можно ведь сказать: «Это мне снится».
В литературных снах — сны в рассказах — всегда любопытно, где «сорвется» дневное (реальное) сна. В этом срыве все искусство. Большим искусством в описании снов владел Л. Н. Толстой, наблюдавший в жизни что самому снилось и подметивший закон «беззакония» сна.
То же большое искусство у Достоевского, Тургенева, Лескова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова.
Есть сны и у Горького, хорошие, в смысле приближения к сонной душе, только «калибром поменьше».
Сонного дара лишен был до жалости Гончаров, назвавший лучшую главу «Обломова» сном Обломова, как и Короленко со своим «Сном Макара». И как это ни странно, Чехов, написавший «Черного монаха».
3.
Во сне разрушаются дневные формы сознания или надтрескиваются, и сон как бы завязает в привычных формах яви: на 2×2 отвечаешь с большим раздумием и не уверен — «кажется, говоришь, 4». Но пространство со своей геометрией и тригонометрией летит к черту, такое в горячем сне, из которого сна пробуждение, как от толчка, и
скачет пульс. В будничном сне все остается на месте, как в жизни, «снилось мне вяжу чулок» (из снов нашей ягиной консьержки).
И нет ни прошедшего, ни будущего — время крутится волчком: на вчерашнее, которое представляется настоящим, наваливается, как настоящее же, и то, чего еще нет и не было, а только будет ни впереди, ни позади.
Действие во сне не «почему-то», а «здорово-живешь» и «ни-с-того, ни-с-сего». Закон «причинности» в жизни бьет в глаза — все, что делается, все из «потому что», но ведь и в жизни разве все объяснимо? А в снах полная неразбериха.
Действие во сне можно представить, как ряды нагромождений вверх. И никакого в принятом значении смысла. Подлинный сон всегда ерунда, бессмыслица, бестолочь, перекувырк и безобразие.
«Кто ничего не делает, того нельзя осудить ни за что». — А на поверку-то выходит не то: судят, да еще и как — приговаривали к высшей мере наказания!
«Тот, кто молчит, не может проговориться». — А вот поди и разболтался и всех головой выдал.
«Бас не пропищит дискантом!» — Слышите, пищит, невероятно, а ведь как отчетливо.
И все это неправда о бездельнике и молчальнике и о пискливом басе, все это только из сонного «безобразия» — из правды сновидений.
Сон — образчик всякого преступления. Преступление — душа всех действий сновидения. И безнаказно. Но преступление ведь это мечта жизни, в непреклонной, запутанной законом, яви, в царстве кары.
Макбетовское «убить сон» — последнее и окончательное слово смерти.
4.
Связан ли сон только с жизнью или жизнь только схватывает сновидение, окрашивая или подмешивая в свой алый цвет и втискивая в свою форму? И «сниться» значит «быть». А будет «быть» и «видеть сны» одно, тогда могу сказать, что человек, выходя из жизни, входит в чистый сон или так: сон продолжается и после смерти, но без пробуждений.
А снится каждому сообразно с его представлением о загробной жизни, пока не исчерпается все содержание веры, и тогда душа человека искрой канет в океан. А кто никак
не связан с небом, «продолжает штопать чулки» или «раскладывать слова», вообще заниматься делом своей жизни.
Продолжающееся бытие мертвых открывается в снах у живых. В сновидении единственное общение «этой» жизни с «той» жизнью. Только так мертвые и могут входить в жизнь живых и, возможно, что и живые могут что-то изменить в судьбе мертвых.
5.
В снах есть форма и цвет, и звук, и запах — «повеяло морем». Цвет зеленый, красный, голубой, серебряно-снежный, — но я не знаю, мне не приходилось видеть во сне солнце.
Во сне всегда лунная ночь — Астарта (Istar), цвет мертвых. А формы — от дневной привычной и до чудовищной — все, что можно вообразить себе из нарушающего линейные представления, а бывает такое. опрокинуто и летит, — никакому воображению не поддается. Или надо сделать как-то так прорвать бумагу и вывести рисунок не на другую страницу, а на палочках вверх — мудрено.
6.
Если только через сон я чувствую связь с миром мертвых, то что и говорить о связи с миром живых.
О себе и о другом узнаешь из сна такое, о чем и не подозревал. И никакой разговор, никакое присматривание и вглядывание не откроют того, что так и просто обнаружит сон.
Во сне нет дневной условности и ничего не застит, и самому себя стесняться нечего — душа нараспашку, а другой, как на ладони, во весь рост и телешом.
О своей пражизни только и узнаешь, что из сна, тоже, не так отчетливо и подробно, и о других; и о будущем своем, тоже и о других.
7.
Сон вернейший проводник мысли, только были б открыты двери, не загромождены вещами жизни.
Сны бывают вялые — безразличные, и жаркие: по жарким путям передается мысль. Конечно, надо, чтобы и другой — к кому направлена мысль — подхватил ее.
Бессонному — как стене горох.
Кто-то крепко подумал и написал мне письмо, а мне снится он — незнакомый. Наутро я получаю письмо — это письмо от него: стало быть, его мысль проникла ко мне.
Незаполненного пространства нет, но пути забиты дневной необходимостью. Связь порвана или вернее завалена.
Конечно, зачем сны, когда и самые поддонные мысли можно передать через радио, но в другой мир — туда только один путь и иного нет: сновидение.
8.
Во сне открывается завтрашний день.
Вот пример из будничной жизни: вижу во сне каких-то неизвестных мне детей, помню, двух девочек-близнецов. «Чудно, думаю, приснится, и к чему?» — мой первый вопрос по пробуждении. И забыл, неважно. И что ж вы думаете, еду в метро и вижу, входят в вагон: мать и две девочки — ну, как во сне.
Но в этот день ничего не случилось, стало быть, мой сон — ни к чему, а просто во сне прошло передо мной дневное завтра.
Мне случалось видеть во сне целые сцены из будущего и с подробностями и совсем не по пустякам.
Что же получается? Или все уже готово до моего последнего дня на земле с живыми людьми, и мое «хочу» и «не хочу» только самообман. Я и не захочу-то потому только, что я не властен «захотеть» и всякие мои предосторожности и расчеты толыю игра: тешиться самовольем. И это дано, но судьба (предначертанное) возьмет свое. И самые верные предсказания не из рассуждений, а из сновидений, только б... только б приснилось!
Так было в древних Оракулах, где были собраны только сновидцы.
Но много ль на земле сновидцев? Я думаю, больше чем думается. Но что ж из того? В наше время предсказывают погоду — на предсказания мало кто обращает внимание. А о событиях человеческой жизни нигде не печатается. У Мартына Задеки есть общие: война, бедствия. Но мы — я могу только из себя или от того с кем связан — с кем проницаем. И не по глазу, а только из сна: сна о себе и сна обо мне.
Но о достоверности нечего говорить, прежде всего я сам себе не верю, а другому и подавно.
9.
В снах много игры в словах. Вот пример: я вижу Барановскую; она стоит передо мной, как сделанная из костей и косточек. И я начинаю думать во сне как думается в жизни: что же ее держит? И как она не распадется? — И вдруг понимаю и хочу высказать свою мысль, но в миг моего ответа возникает другой, кем-то заготовленный ответ: мне приносят связку БАРАНОК, а в окно я вижу: гонят стадо БАРАНОВ и под моим окном БАРАН и сквозь курдюк мне ясно видно: цинковая стойка, рюмки — да это БАР, говорю. БАР-АН-ОВСКАЯ, — выстукивает музыка: бар с музыкой.
10.
Есть сны календарные: «Wetterprophet» предсказывают погоду. О ясной погоде я ничего не скажу, но о дожде и снеге это мне открыто. Смешно сказать: всякий раз мне снится наш ученый испанист и критик-философ К. В. Мочульский. И мне не надо обзаводиться никакими мозолями и никакой ломотой — без них, как по барометру скажу: по Мочульскому — дождь.
11.
Можно ли установить символику снов? или что тоже составить «сонник» для всех.
Символика передается по традиции — прививается с детства, значит, все-таки что-то можно установить и руководствоваться?
Можно, конечно, но не наверно: символика снов не постоянна. Как скорость света колеблется в зависимости от времени, меняясь в каждый час дня, так и символы меняются по человеку и его душевному состоянию.
Классическое «гуано» по всем сонникам: верные «деньги» (по-русски это понятно: слово «гуано» санскритское, означает «добро», как имущество). А ведь случается и так: снится, ногой падешь в кучу или мазнешься, а наутро не только никаких денег, а счет тебе подают (газовый или
электрический), и только платить. Вот тебе и «гуано».
То же и с деньгами: деньги — серебро — слезы — и кажется, кроме неприятности ничего не жди, а хвать — чек на 1000 фр. Вот тебе и раз!
На Сонниках и даже на «восточных» далеко не уедешь.
12.
Есть сны сухие и есть клейкие. Сухие исчезают при первом оклике, даже при первой мысли о пробуждении А «клейкие» сны как всадились и крепко, по крайней мере до вечера, никакая сутолока их не развеет. И под ними ходит человек, тычется или весь день горит в тоске.
13.
Самое тягостное в снах: возвращение из прошлого: события и лица — казалось бы изжитого, забытого навсегда.
Или ничего-то не погибает — и прошедшее живет в настоящем какими-то наслоениями, не отмирая? Какой груз несет моя душа!
14.
У писателей сны принимают литературную форму, привычка-ремесло. Интересно как у музыкантов? Но что удивительно у людей, ничего общего со словом, вдруг снится — и часто единственный и на всю жизнь памятный сон — полный поэзии. А ведь это все равно, что камни, которым открыты только глаза, немые камни вдруг бы да запели!
Или «поэзия» и есть самая сердцевина нашей загадочной жизни — душа бесконечного мира?
15.
Есть способ наловчиться припомнить сны. Только это совсем не так, как вспоминаешь прошедшее в жизни.
Вот что говорит наш легендарный Мартын Задека:
«По пробуждении от сна напрягается ближе к макушке, откуда и надо зацепить, и тащи, не обращая внимания».
Попробую.