СЕРГЕЙ ГОРНЫЙ
1882—1949
«И золотые медали срывали один за другим бесчисленные братья Оцупы», — написал в 1927 г. в книге «Город муз» царскосельский летописец Э. Голлербах. Трое из братьев Оцупов обладали литературным талантом: Николай, начинавший во втором «Цехе поэтов» и издавший и эмиграции несколько книг, единственный писал под собственной фамилией: младший сочинял стихи под псевдонимом Г. Раевский, а самый старший, Александр-Марк Авдеевич, взял литературное имя Сергей Горный (был по образованию горным инженером). Сергей Горный приобрел первую известность как автор «Сатирикона», в издательстве журнала выходили его книжки, а на страницах этого и многих других столичных изданий печатались стихи и не лишенные изящества пародии на Блока, Сологуба, Городецкого. Горный был тогда, по позднему его признанию, «пересмешником и пародистом. Что-то схватывал, прищуривался и той же хваткой зеркально подражал. Потом прошло! Задумался». Он едва уцелел в водовороте революционных событий: спасался из Киева от петлюровцев, служил на Черноморском флоте у Деникина, попал в плен к махновцам и тяжело раненный был эвакуирован англичанами на остров Кипр. Потом жил в Берлине, Париже, Мадриде, писал книги лирической прозы — удивительно кроткие ностальгические рассказы, в которых и следа не осталось от его прежней веселости и озорства.
Изд. Поэты «Сатирикона». М.; Л., 1966. («Б»-ка поэта». Большая серия).
НАДОЕЛИ ВСЕ ТОНКОСТИ
Надоели все тонкости, яркости, меткости...
Надоели слова о «ступенях агата»,
По которым спускаемся к Женщине, к Редкости,
Что движеньями, — женьями ярко богата...
Боже мой! Надоели все умности, шумности,
Разговоры о «линиях жутких подходов»,
Под Бердслея и Ропса (mon Dieu!) многодумности,
Надоел сологубовский тихий Триродов.
Все рисунки заведомо, ведомо тонкие
Надоели, доели, заели до плача...
(«Тело алое вижу сквозь розовость пленки я!»)
Я устал. Я устал как последняя кляча.
Пощадите. Уйдите. Придите попозже вы.
Я посплю. Отдохну. От ума. От Бердслея.
А хотите, возьмите опять эти вожжи вы
И стегайте, стегайте меня, не жалея.
Проводите рисунок, как «легкое кружево»,
Утоньшайте «подходы». Не бойтесь. Валите.
Ах, Сережа, своих достиганий не суживай —
Проводи, разводи эти тонкие нити.
Замирающий голос... Слова в отдалении...
О призывности, яркости, меткости... Боже!
«Я — как стебель. В рисуночной, ласковой лени я.
Я на кружево странно, туманно похожа».
Да. На всё, что угодно, похожи, похожи вы,
И на кружево,-ружево,-ужево даже...
Но опять попрошу вас: возьмите-ка вожжи вы
И стегайте меня, словно лошадь с поклажей.
Почему нынче все говорят про напевности,
Про томительный, длительный запах левкоев,
Про «Телесного Дьявола», оргии, гневности,
Про греховность,-реховность,-еховность покоев?
Почему эти дамы все умные, умные, —
Почему они знают про кружево мысли?
Прежде пели влюбленные «Ночи безумные»,
Нынче: «Дьяволы ночи гирляндой повисли».
Почему нынче блюда все пряные, пряные...
Или умный рокфор с передержанным элем,
Или честер и фиги, бесстыдно медвяные,
И макрели — и той уже нет в naturel?e,
Попрошу вас, mesdames, отойдите в сторонку.
Я в отчаяньи страшен, мои мысли свирепы.
Закричу я, mesdames, вам голодный вдогонку:
«Подавайте мне репы, захряпанной репы».
Пусть я буду, пусть буду, пусть буду я тощий,
Без рокфора, без умных, без тонких наитий,
Я хочу жить попроще. Попроще. Попроще.
Не хочу я сучить светозарные нити.
Я с какой-нибудь Фёклой уеду на Волгу.
Фёкла нитей не знает. Фёкла просто кухарка.
Целовать ее молодость буду я долго,
И поверьте, так жарко, упоительно жарко.
Я уверен: у этой прекрасной крестьянки
Вы могли бы, mesdames, поучиться науке,
Как без нудной, бердслеевски умной шарманки
Обвивать вокруг шеи задрожавшие руки.
<1913>