Константин Вагинов,
его время и книги
Интерес к литературе двадцатых годов, долгое время подспудный, наконец вырвался на поверхность. Имена писателей, казалось забытые навсегда, получают второе рождение.
Константин Вагинов вошел в литературу как прозаик во второй половине двадцатых годов. Три его романа «Козлиная песнь» (1928), «Труды и дни Свистонова» (1929), «Бамбочада» (1931) пользовались успехом. Но попытки разобраться в сложном творчестве писателя встречаются лишь в рецензиях на его первый роман. В отзывах на последующие преобладает вульгарный социологизм, переходящий подчас в бездоказательную брань. Работы же серьезных критиков о Вагинове попросту не печатались.
Прежде чем перейти к разговору о романах Вагинова, нельзя не рассказать, хотя бы кратко, о самом писателе, в произведениях которого отразился причудливый, подчас фантастический для современного читателя быт первого пореволюционного десятилетия,
Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм) родился в Петербурге 3 октября (21 сентября) 1899 года1. Его отец, жандармский офицер Константин Адольфович Вагенгейм, происходил из давно обрусевшей немецкой семьи, пустившей корни в Петербурге еще в XVIII веке. Мать — Любовь Алексеевна, дочь богатого сибирского помещика, — владела в Петербурге несколькими домами.
Образование Вагинов получил в славившейся демократизмом гимназии Я. Гуревича, где проучился с 1908 по 1917 год.
В 1917 году с юридического факультета Петроградского университета он был мобилизован в Красную Армию. Воевал на польском фронте и за Уралом. В 1920 году Вагинов вернулся в Петроград, окончил Институт истории искусств — в университете его не восстановили из-за непролетарского происхождения — и почти безвыездно прожил в родном городе до своей ранней кончины.
Еше в гимназии Вагинов начал писать стихи, по собственным его словам, толчком к этому послужили «Цветы зла» Ш. Бодлера. Помимо бодлеровских мотивов, в его юношеских стихах часто встречается образ Петербурга, воспринятого сквозь призму символистской поэзии и живописи «Мира искусств». Вагинов увлекался античностью. Он собирал и изучал литературу
1 Дата рождения уточнена А. Л. Дмитренко.
по античной археологии и истории. Его любимым с детства произведением было многотомное исследование английского историка XIX века Э. Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи». Сильно повлияли на Вагинова произведения английского искусствоведа и писателя Уолтера Патера. В предисловии к русскому переводу «Воображаемых портретов» У. Патера. П. Муратов писал: «Патер просто жил в прошлом, и оно было для него действительностью более реальной, чем настоящее». Герой романа «Козлиная песнь» — Неизвестный поэт, образ во многом автобиографический, блуждая по улицам Петербурга, видит, как знакомый с детства город превращается в Древний Рим: «Вспомни вчерашнюю ночь... когда Нева превратилась в Тибр, по садам Нерона, по Эсквил и некому кладбищу мы блуждали, окруженные мутными глазами Приапа, — говорит он своему спутнику. — Я видел новых христиан, кто будут они? Я видел дьяконов, раздатчиков хлебов, я видел неясные толпы, разбивающие кумиры. Как ты думаешь, что это значит, что это значит? — Неизвестный поэт смотрел вдаль. На небе перед ним постепенно выступал страшный, заколоченный, пустынный, поросший травой город».
Петербург военного коммунизма действительно выглядел необычно. Трамваи не ходили, автомобили проезжали очень редко. Между плиток торцов, покрывавших Невский проспект, прорастала трава, в скверах и во дворах зеленели огороды. Старинные здания с обвалившейся штукатуркой стояли, оставленные хозяевами. Опустевший, голодный город. «Я встал, пошатываясь, и пошел по стенке», — писал Вагинов в одном из стихотворений этих лет, а в другом: «Мне все равно, что сегодня две унции хлеба, Город свой больше себя, больше спасенья люблю».
В Петрограде многие думали не только о хлебе насущном. Был открыт Дом искусств, в котором жили и творили служители муз всех поколений — молодые «Серапионовы братья», многие из которых, подобно Вагинову, только что вернулись с фронтов гражданской войны; уже маститая О. Форш (описавшая впоследствии жизнь «Диска», как сокращенно назывался «Дом искусств», в романе «Сумасшедший корабль»); поэт-символист, друг А. Блока В. Пяст, неистовый спорщик искусствовед А. Волынский. При Доме искусств работала литературная студия, в которой Н. Гумилев, а после его трагической кончины К. Чуковский вели с начинающими поэтами «Практические занятия по поэтике». Вагинов тоже ходил на занятия студии, куда «стекались те, для кого творчество заменяет и хлеб и тепло». Поэтесса Ида Наппельбаум вспоминает, что Вагинов «был самый маленький, самый худенький, с самым слабым голосом, самый „не такой'', но сразу выразителен и значим. Сидел далеко от Гумилева, в конце длинного стола, а когда вставал и начинал читать — появлялся новый мир, ни с кем и ни с чем не сравнимый и волнующий. Читал негромко своей нечеткой дикцией. Но все слушали и давали уводить себя в этот призрачный, пригрезившийся поэту мир. Наш Мэтр, истый акмеист, чья поэзия была закована в стальные рамки формы, чьи строфы, строки, слова отщелкивались, как градинки о железный лист подоконника, он — наш Мэтр, с ясным как небосклон мировоззрением, с зеркальной эстетикой, он замирал и, не противясь, входил в призрачный сад поэзии Константина Вагинова».
Летом 1921 гола Вагинов был принят в гумилевский «Цех поэтов». Но его поэзия, которую современники сравнивали со снами, с живописью Чюрлениса, не укладывалась в цеховые рамки.
Этим же летом поэт вошел вместе с Н. Тихоновым и С. Колбасьевым в группу «Островитяне», непосредственно связанную с «Серапионовыми братьями». В отличие от многих других литературных групп, «Островитяне» не выступали с широковещательными манифестами, они стремились к объединению различных творческих индивидуальностей.
Собирались «Островитяне» в Доме искусств, где жил Колбасьев, Союзе поэтов на Литейном проспекте, у Тихонова и у поэтессы Веры Лурье, которая два года спустя вспоминала, как в ее квартиру на Мойке, к одиннадцати, приходили поэты, «сидели до двух с половиной часов ночи (позже трех часов ходьба по городу не разрешалась), топили печурку сырыми дровами, курили скверные папиросы, пили без конца чай... читали свои произведения... Если читались стихи, то Вагинова просили последним: у него был всегда столь огромный запас произведений, что мы боялись, как бы после него никому уже не осталось времени читать. Костя, маленький и уютный, садился обычно на полу у чьих-нибудь ног».
В сентябре 1921 года «Островитяне» выпустили первый сборник, напечатанный на машинке тиражом около двадцати экземпляров, в котором впервые выступил со стихами Вагинов. Весной 1922 года удалось издать типографский сборник, где также были напечатаны вагиновские стихи. Было объявлено о готовящихся к выходу книгах стихов Вагинова «Петербургские ночи» и прозы «Монастырь Господа нашего Аполлона». Но из-за отсутствия средств, как это часто случалось в те годы, издания осуществить не удалось. Стихи Вагинова, время от времени появлявшиеся и в других петроградских альманахах и сборниках, не прошли незамеченными. Лев Лунц, к примеру, писал, что «в каждой строчке Вагинова чувствуется сырая, еще не нашедшая себя, но подлинная поэтическая острота». И. Груздев отмечал подкупающую лиричность и метафорическую образность стихов молодого поэта.
В 1921—1922 годах Вагинов, по собственным словам, «состоял почти во всех поэтических объединениях Петрограда». Он входил в «Кольцо поэтов им. К. Фофанова», под маркой которого в конце 1921 года вышла его первая книга стихов «Путешествие в Хаос», в группу эмоционалистов, лидером которой был Михаил Кузмин, посещал объединение молодых поэтов «Звучащая раковина». Бывал он и на собраниях пролетарских поэтов, проходивших на квартире жены актера А. Мгеброва В. Чекан и во многих других домах, где привечали литераторов. Молодой поэт впитывал в себя атмосферу литературной жизни города. Доброго, терпимого к человеческим слабостям Вагинова любили все. В обществе он ничем не выделялся, предпочитал слушать собеседников, которых располагала к себе его воспитанность и деликатность, сам говорил мало, но стихи читал всегда охотно. Его лирический герой — странствующий в мире поэт. Сближая отдаленные события, страны и времена, он провидел в современности древний мир. Логическое развитие образов в его стихах заменялось причудливо-ассоциативным, что давало повод современникам сравнивать его с О. Мандельштамом.
В конце 1922 года Ватинов решил, что период кружковой работы для него пройден. «Я проходил через все поэтические кружки и организации; теперь мне это давно не надо... Я хочу работать один», — писал он Вере Лурье в Берлин.
Как и многих его современников, Вагинова волновала судьба культуры: найдется ли место в новом материалистическом мире, в изменившихся социальных условиях жрецам искусства. В повести «Монастырь Господа нашего Аполлона», опубликованной в 1922 году в альманахе «Абраксас», он писал: «Наше время, изобилуя открытиями в химии, механике и физике, навело многих талантливых, но несчастных художников на мысль, что оные открытия есть вещь замечательная и вечная. Повинуясь слабому сему рассуждению, отроки и старцы не токмо философию, но и сердце человеческое забыли...»
Бескорыстное служение искусству требовало самопожертвования, иногда даже самой жизни творца. В середине двадцатых годов Вагинов вновь обращается к этой теме в драматической поэме, своеобразной вариации «Пира во время чумы». В этом произведении он предвидит возможность физического уничтожения интеллигенции. Перед героями, укрывшимися в замке от царящих в городе катаклизмов, выступает с угрозами Начальник Цеха:
Избрали греческие имена сеньоры.
Ушли из города, засели в замке.
Поэзию над смертью развели
И музыкой отдел нас отвлекают.
То снова им мерещится любовь.
Наук свободных ликованье,
Искусств бесцельных разговор
И встречи в зданиях просторных.
Но непокорных сдавим мы,
Как злобной силы проявленье.
Скульпто́р льет статую,
Но твердо знаем мы —
В ней дух живет его мировоззренья,
Должны ему мы помешать
И довести до исступленья...
Ощущение страха не покидало многих. «То, что ни за что схватят, — и посадят, и выведут в расход, казалось тогда немыслимым, но что задавят, замучают, заткнут рот и либо заставят умереть, либо уйти из литературы (как заставили Замятина, Кузмина...), смутно стало принимать в мыслях все более отчетливые формы...» — писала Н. Берберова.
С темой гибели культуры связаны у Вагинова и попытки сохранения уцелевших предметов материальной культуры прошлого, собирания по крупицам того, что еще можно спасти от уничтожения. Во всех романах Вагинов описывает книжные раритеты — библиотеку писателя Свистонова, редкие издания по кулинарии, хранящиеся у героя «Бамбочады» инженера Торопуло, книги, которыми пользуется ученый Тептёлкин. В его
экспериментальном романе «Труды и дни Свистонова» книга является главным героем.
Сам Вагинов, написавший о себе: «...искусством я вскормлен от колыбели», — был страстным библиофилом. Его можно было встретить среди петроградских букинистов, располагавшихся на Литейном проспекте. Часто, бывал писатель на Александровском рынке. В послереволюционные годы туда свозились книги из конфискованных библиотек. Старые издания продавались на вес. Фунт книг стоил 10–15 копеек. Однажды на Александровский рынок привезли часть библиотеки Александра III, и Вагинову посчастливилось приобрести ряд уникальных изданий. Когда у Вагинова появлялись хоть какие-то деньги, он покупал у букинистов книги на старофранцузском и итальянском языках, переводы латинских авторов, сделанные учениками Славяно-греко-латинской академии, рукописные дневники, письма... Вагинов самостоятельно изучил старофранцузский и итальянский языки, чтобы читать забытых авторов, начал заниматься испанским, мечтая перевести иа русский поэта испанского барокко Гонгору, который неоднократно упоминается в романе «Козлиная песнь», брал у А. Н. Егунова уроки греческого языка, пробовал переводить позднегреческую прозу — например, «Дафниса и Хлою» Лонга.
Вагинов коллекционировал не только книги. На том же Александровском рынке, описанном в драматической поэме и в романах, он покупал за бесценок старинные безделушки, которыми были уставлены две маленькие комнаты его квартиры — на канале Грибоедова. Собирал он и, казалось бы, никому не нужные предметы — папиросные коробки, конфетные обертки.
Тема коллекционирования проходит через все романы Вагинова. В «Козлиной песни» Костя Ротиков коллекционирует безвкусицу и граффити, Миша Котиков — веши и даже возлюбленных изучаемого им поэта Заэвфратского. Личные веши известных писателей собирает и поэт Троицын. Экспонатами коллекции для писателя Свистонова служат не только книги и забавные газетные вырезки, но и люди, необходимые ему для романа. Герои «Бамбочады» инженер Торопуло и физик Пуншевич основывают общество собирания мелочей уходящего быта. Конфетные бумажки, обеденные меню, вывески члены общества классифицируют согласно принятым в то время установкам как попутнические (типа «Самтруд»), новобуржуазные («Сад Фантазия», «Аркадия») и приспособленческие («Красная синька» и «Красный одеяльщик»). Наиболее необычные предметы собирают герои последнего, не опубликованного при жизни писателя романа «Гарпагониана». Старый юноша Локонов собирает сновидения, а преподаватель голландского языка Жулонбин систематизирует всякий хлам — огрызки карандашей, окурки и так далее.
Перед читателем вагиновских романов проходит настоящее карнавальное шествие чудаков всех мастей. Эту особенность прозы Вагинова высоко ценил Михаил Бахтин: «Вот истинно карнавальный писатель», — сказал ученый в разговоре с А. Вулисом. Как пишет Вулис, «Михаил Михайлович с очевидным пиететом перебирал подробности „Козлиной песни“, сопоставляя их с какими-то эпизодами своей ленинградской биографии и даже
общими характеристиками того периода». Вагинов познакомился с Бахтиным в 1924 году. Бахтин в тот период начал работать над проблемой менипповой сатиры — жанром античной литературы, названным по имени писателя Мениппа, жившего в III веке до нашей эры. Одной из особенностей этого жанра было карнавальное восприятие мира, шутовской юмор, сопровождавшийся переиначивай нем сиен эпоса и трагедии. Беседы с Бахтиным, совпавшие с периодом работы Вагинова над «Козлиной песнью», нашли отражение в романе. Как отмечает В. Кожинов, «Бахтина, который одним из первых в мировой науке изучил природу карнавальной культуры, очень интересовали люди «карнавального» склада... поэт Н. Клюев, незаслуженно забытый прозаик и поэт К. Вагинов, литературовед Л. В. Пумпянский и др...».
В отличие от Клюева, который демонстративно ходил в крестьянской одежде, пересыпал речь диалектизмами, театрализуя таким образом свою жизнь, Вагинов ничем не выделялся, разве что старинными перстнями, украшавшими его тонкие длинные пальцы, да увлечением «ненужными» вещами и бесполезными в практической жизни знаниями. Вагинов, к примеру, хорошо знал старинные танцы и мог в компании друзей исполнить менуэт или экосез; скудно и просто питаясь, он поражал своих знакомых экзотическими кулинарными рецептами. Не признавая электрического освещения, он до конца двадцатых годов не проводил в своей квартире электричества, предпочитая свет свечей, и лишь вмешательство соседа-монтера, в отсутствие хозяина сделавшего проводку, заставило писателя примириться с этим достижением цивилизации.
В круге Бахтина Вагинов быстро стал своим. Он подружился с И. И. Соллертинеким, М. В. Юдиной, П. Н. Медведевым, Л. В. Пумпянским, послужившим прототипом для одного из главных героев «Козлиной песни» — Тептёлкина. Специалист по западной и русской литературе, эрудит и полиглот Пумпянский был одним из интереснейших людей своего времени. Он мог блестяще прочесть лекцию на любую тему без подготовки, перевести с листа сложнейший текст. Страстный, увлекающийся Пумпянский часто менял свои убеждения, всякий раз искренне и неистово отдаваясь новым идеям.
Одним из прототипов «Козлиной песни» явился и сам Бахтин, выведенный в романе под именем Философа; в поэте и художнике Заэвфратском узнаваемы черты Н. Гумилева; в образе Кости Ротикова — переводчика И. А. Лихачева. Выведены в романе и ленинградские поэты П. Лукницкий, Вс. Рождественский, С. Колбасьев, С. Нельдихен, В. Март. Черты самого Вагинова запечатлены отчасти в образе Неизвестного поэта, отчасти в лице его альтер эго Автора. Смерть Неизвестного поэта, застрелившегося в гостинице, явно навеяна гибелью С. Есенина.
Читатели отнеслись к роману Вагинова с большим интересом, подогреваемым и узнаваемостью героев. «Много разговоров о „Козлиной песни“ Вагинова, — записал после выхода книги в своем дневнике литератор И. Басалаев, — герои списаны чуть ли не со всех ленинградских писателей и поэтов, начиная с Блока и Кузмина и кончая Лукницким. Интерес к книге, разумеется, обостренный, втихомолку подсмеиваются
друг над другом. А Вагинов ходит со скромным видом великодушного победителя».
В романах Вагинова отражены некоторые события культурной жизни Ленинграда двадцатых годов. В «Трудах и днях Свистонова» в пародийной форме представлен вечер обэриутов в Доме печати «Три левых часа», в котором принимал участие и сам Вагинов, вместе с Д. Хармсом, А. Введенским, Н. Заболоцким и И. Бехтеревым входивший в поэтическую секцию ОБЭРИУ.
Воздействие бахтинской теории «мениппеи» выразилось в «Козлиной песни». Не случайно в этом романе упоминается «Утешение философией» римского философа Боэция, книга, которая, по мнению Бахтина, завершила развитие менипповой сатиры на античном этапе. Верх и низ, возвышенное и земное, трагическое и комическое перемешаны в «Козлиной песни» в гротескной чехарде, что соотносится с бахтинским пониманием карнавальной культуры как переиначенной. Многозначность, смешение стилей, раздвоение личности, мотивы маниакальности присутствуют и в других романах Вагинова, где философские рассуждения переплетаются с жанровыми картинками, описание быта эстетствующих интеллигентов перемежается с описанием жизни городских низов. Перед читателем проходит вереница чудаков всех мастей — от веселого авантюриста Фелинфлеина до коллекционера-систематизатора Жулонбина, способного пойти на преступление для пополнения своей никому, кроме него, не нужной коллекции.
Четыре романа Вагинова условно можно разделить на две дилогии. В «Трудах и днях Свистонова» отражено восприятие романа «Козлиная песнь» окололитературной публикой, язвительно названной Ватиновым «обществом довольно еще молодых сплетников и сплетниц».
Развита в «Трудах и днях Свистонова» и намеченная в разговоре между Автором и Неизвестным поэтом проблема взаимоотношения писателя с его героями. «Вышел ли я окончательно из книги, освободился ли от своих героев, не появится ли вокруг меня пустота, если я их действительно изгоню», — задается вопросом Автор. В «Трудах и днях Свистонова» ответ дан неутешительный. Писатель Свистонов, «переносящий» в роман своих знакомых, по мере завершения сюжетных линий теряет интерес к использованным им литературным натурщикам. Когда последняя точка в книге была поставлена, Свистонов ощутил образовавшуюся вокруг него пустоту и в конце концов сам оказался заперт в свой роман.
В отличие от героев «Козлиной песни», оригинальных личностей, наделенных умом и талантом, герои «Трудов и дней...» стараются казаться оригинальными, не будучи таковыми на самом деле. Они приходят в роман Свистонова, надеясь, что будут запечатлены как значительные личности, но Свистонов не щадит своих героев, а Вагинов не щадит и самого Свистонова, показывая, что искусство, не согретое любовью к людям, гибельно для творца.
В романе «Гарпагониана» действуют знакомые по «Бамбочаде» члены общества собирания мелочей уходящего быта — инженер Торопуло и физик Пуншевич. Эти веселые, жизнерадостные люди отступают на второй
план перед одержимым манией систематизаторства преподавателем голландского языка Жулонбиным, для которого главное наслаждение — сам процесс накопления. Это одновременно мольеровский Гарпагон и гоголевский Плюшкин. Если в «Бамбочаде» мир коллекционеров изображен с теплым юмором, то в последнем романе, писавшемся Ватиновым в период тяжелой, изнуряюшей болезни, показана изнанка этого мира — соперничество и интриги, взаимная подозрительность, переходящая в ненависть. От предшествовавших книг «Гарпагониана» отличается трагической безысходностью, отсутствием воздуха, которого так не хватало в тридцатые годы самому писателю.
26 апреля 1934 года Вагинова не стало. Друзья похоронили его на Смоленском кладбище рядом с «блоковской дорожкой». Страница газеты «Литературный Ленинград» была отдана под некрологи Вс. Рождественского и Н. Чуковского. В коллективном некрологе говорилось: «Облик Кости Вагинова был отмечен чертами исключительного личного обаяния. Строгий и требовательный к себе, замкнутый в сфере своих творческих замыслов, до предела скромный в оценке собственных достижений, — он с искренним сочувствием относился к работе своих сотоварищей по литературе и оставил по себе долгую и прочную память в поэтическом содружестве последних лет как тонкий и изысканный мастер, прекрасный товарищ, вдумчивый и взыскательный друг».
Но история на этом не закончилась. Вскоре после смерти писателя арестовали его мать, ордер был и на арест Константина Вагинова. При обыске забрали черновики романа о 1905 годе, над которым он трудился перед смертью.
Проза Вагинова — сложное многоплановое явление. В его литературной родословной — петербургские повести Достоевского и Гоголя, «Петербург» А. Белого. Обращается Вагинов и к традиции позднего античного романа, и к новелле Возрождения, и к плутовскому роману XVIII века. Один из излюбленных приемов писателя — введение в текст подлинных документов, дневников, объявлений — был характерен для советской прозы начала двадцатых годов. Этим приемом пользовались Б. Пильняк, «Серапионовы братья». Гротескное отражение пестрого литературного быта сближает его прозу в известной степени с некоторыми произведениями М. Булгакова, в частности с «Театральным романом», с книгами В. Каверина конца двадцатых годов — «Скандалист» и «Художник неизвестен», а из современной Вагинову западной литературы с «Шутовским хороводом» и «Контрапунктом» О. Хаксли. Для того чтобы продолжить или, может быть, изменить этот ряд сопоставлений, необходимо вновь включить имя Вагинова в литературный процесс. Настоящее издание всех его четырех романов даст возможность и специалистам, и широкому кругу читателей составить собственное представление о творчестве Константина Константиновича Вагинова.
Т. Никольская