— Странный Тептелкин, — болтали барышни, идя по Кирочной улице. — Девственник, наверно. Женить его надо, а то пропадет без толку. Хочешь, я его за тебя выдам замуж? — подумав, засмеялась Марья Петровна Далматова. — Будет тебе он ножки целовать, работать на тебя как вол, а ты — на кровати, вечно без белья лежать и романы перелистывать.
— Я хочу любви, чтобы всюду цветы забрезжили, чтоб мир для меня прояснился. А то черт знает что вокруг, — вздохнула Наташа.
— Ничего, кутнем сегодня, почитают нам стишки, угостят вином, целовать будут, — рассмеялась Муся.
— Но ведь они прохвосты, — прервала ее смех Наташа.
— Ничего, — прыснула Муся. — Если кто станет лезть по-настоящему, я булавку воткну куда попадется, живо отстанет. — Она вытащила и серьезно показала сломанную шляпную булавку.
— Только для тебя иду, — заявила Наташа, — уверена ли ты, что это не опасно?
— Ерунда, если станет приставать, дай ниже живота кулаком — отойдет как миленький.
Они вошли в подъезд. Дверь им открыл Свечин.
— Ну что, девушки, пришли, — улыбнулся он и закурил. — Весело проведем вечерок.
За ним появился Асфоделиев, выбритый, со смоченными одеколоном руками, в визитке, в сияющем пенсне; он важно и неторопливо поздоровался, спросил, гуляли ли они сегодня по Летнему саду, не написали ли новых стихов.
Все вчетвером вошли в комнату.
Мумиеобразный человек поднялся, взмахнул длинными волосами, поклонился издали.
— Вот наш друг Кокоша Шляпкин, — представил его Свечин, — поэт, музыкант, художник, кругосветный путешественник. Сейчас из глины революционные сцены лепит — прохвост ужаснейший.
Субъект улыбнулся.
За Мусей стал ухаживать Асфоделиев, за Наташей Свечин. Кокоша подсаживался то к одним, то к другим и, по-видимому, скучал.
После ужина универсальный артист Кокоша сел за пьянино, начал импровизировать. В соседней комнате Асфоделиев, выбрав местечко потемнее, затащил Мусю на диван. Муся, в истоме после выпитого вина, позволяла ему проводить губами по руке, целовать затылок, но руки его отстраняла, подбородок отталкивала.
Тогда Асфоделиев попытался на нее воздействовать философией.
— На кой черт вам девственность, — шептал он, прижимая ее к себе и вращая жирным продолжением своей спины, — или вас соблазняют мещанские добродетели? нет, нет, я предлагаю вам сказочную жизнь богемы, истинно аристократическую жизнь.
И толстяк уронил пенсне.
— Девушка — желторотый воробей, — продолжал он свои манипуляции, — от нее пахнет булкой; женщина — это цветок, это благоухание. Семья — это мещанство, это штопанье чулок, это кухня. — Рука его устремилась, но была остановлена. — Мы, поэты, — переваливался Асфоделиев на другой бок, — духовная аристократия, поэтессе нужны переживания. Как вы хотите писать стихи, не зная мужчины?
В это время, сквозь комнату, Свечин протащил хихикающую Наташу. Она была пьяна совершенно, голова ее свесилась набок, она прикрывала рот рукой, ее тошнило. Он провел ее в уборную и стал прохаживаться за дверью возбужденно. Отвел ее в последнюю комнату, опустил на постель.
Наташа уткнулась в подушку и заснула. Свечин стал раздеваться, насвистывая. Он снял с себя рубашку, стал медленно расшнуровывать ботинки.
«Пусть она уснет покрепче».
Снял ботинки, поставил их аккуратно у кровати.
Зажал ей рот рукой, она силилась сбросить его с себя, но не могла. Сквозь руку она плакала и видела свет лампы.
Он сел на краю постели отдышаться. Наташа подняла свою голову, потрогала грудь, посмотрела на его спину, откинулась и заплакала. Он повернулся, радостно похлопал ее и сказал:
— Не все ли равно — рано или поздно.
— Как твои дела? — входя в гостиную, спросил он Асфоделиева.
Тот сидел нахмурившись. Муся засмеялась.
Он отвел Асфоделиева к окну.
— Ты дурак, — сказал он. — А где прохвост Кокоша?
— Ушел давно, надоело ему ждать.
— Дурак твой Кокоша, сейчас бы в спальню пошел, пока девушка не очухалась. Говорил я ему, чтобы подождал.
— Я пойду туда, — сказал Асфоделиев, улыбнулся полным лицом, поправил пенсне и отправился.
Свечин подошел к Мусе.
— Где Наташа? — спросила она. Но Свечин удержал ее за руки.
— Она сейчас придет.
Муся поняла и стала зла на подругу.
«Дура», — подумала она и села.
Свечин сел и начал обхаживать ее.
— Где Наташа? — снова повторила она. Встала, чтобы идти ее искать.
Из дверей вышел, улыбаясь, Асфоделиев.
— Ваша Наташа пьяна как стелька, она сейчас придет.
За окнами вставало солнце. Подруги, не попрощавшись, вышли.
В это утро Ковалев сидел перед окном — вот Пьеро несет Коломбину, вот старый муж лежит при лампе, а молодая жена стоит — ищет блох. Вот девушка обнаженная лежит на операционном столе; над ней в задумчивости склонился седой доктор.
Сколько воспоминаний... Сколько воспоминаний.
Открытка с Пьеро и Коломбиной — его любимая открытка. Открытки с ловлей блох и с операционным столом — любимые открытки генерала Голубца.
А когда Ковалев в тачке возил щебень на барку, прошла возвращавшаяся с пирушки Наташа, запрятав носик в воротник, не узнала Ковалева, а Ковалев был страшно рад, что она его не узнала, он ведь не рабочий, а так, временно, до приискания настоящей работы щебень грузит. Скрылась Наташа; закурил Ковалев, сел на тачку и задумался; достал краюху ситного с изюмом и съел с удовольствием, вспомнил Пасху, бой колоколов в воздухе и романсы.
«Ничего, вырвусь, — решил, — снова стану человеком. Вот только в профсоюз трудно пройти».
И стал думать о профсоюзе, как прежде о Георгиевском крестике.
«Надо во что бы то ни стало утвердиться на строительных работах».