ВЛАДИМИР КРИВОШЕЕВ

Кто я, где я, зачем я? —
В бурьян заброшенный мяч,
Забытый платок на качелях,
Надрывный собачий плач?..

Рояль, нелепо блестящий
Под яблоней в старом саду —
По белому кафелю клавиш
Две мухи устало бредут.

На лавочке тихо стареют,
Не веря в назойливых мух,
Два старых, седых еврея —
Друг другу — жена и муж.

Старушка с облезлым портфелем
Старательно щиплет усы,
В портфеле — настойка шалфея
И фото — на нём её сын,

Такой же усатый как мама,
Такой же как мама седой,
С больными кривыми ногами
И рыжей большой бородой.

Кто я, где я, зачем я?..

Кто же там стучит по двери
Шерстяной своей перчаткой? —
Я выращиваю в банке
Малосольный огурец.

На шнуре от телефона
Тлеют спелые початки —
Клопик, мой вражок исконный,
Спрятался в одном, подлец!

Я давил его усердно
Сквозь прекрасные обои,
Но борьбою этой скверной
Был доволен только он.

Наконец, уже под утро,
К удивлению обоих,
Краем хвостика неверным
В зёрнышках изобличён,

Враг мой, только что коварный,
По картине Ренуара
(То последнее желанье)
Был размазан так и сяк.

В окна бьют косые ливни.
Я читаю на диване.
Кто же там за дверью ванной
Трётся ухом о косяк?

Люблю идиллию старинных тех времён,
Когда горят в саду тупые свечи
И менуэт на плюшевой траве
Танцуют люди в воздухе своём.

Простое баловство и воздух свежий!
И запах пудры в музыке и грусть...
Так собачонка в брошенной карете
Отрывки «Реквиема» воет наизусть.

А в Петергофе, что ни говори,
Водопровода праздничные струи
Летят на обнажённые статуи,
Хотя уже прохладно в сентябре.

Но мы в аллеи свежие, пустые,
Неторопливо входим — время есть,
Чтоб томик «Консуэло» перечесть
Иль так сидеть, обнявшись как святые.

Люблю фарфоровых солдат,
Когда вдоль улицы январской
Они шагают без опаски
И о шинель ружьём звенят.

Навстречу пыльная собачка
Несёт им чистый хвостик свой,
И гонит прочь её домой
Старушка в беленькой горячке.

Проснись и форточку открой,
Артист ночной! Ведь час на стрелке
Уже повис, такой резной
И перегрелся кофе в грелке.

Дочёл последнюю страницу
В любимой книге книгочей —
Пред ним свеча ещё гноится
И гибнет моль в её луче.

Пастух в хлеву читает Джойса,
Но знает лишь дремучий бык,
Как тяжело тому даётся
Модерна за полночь язык.

День, мрачнее корки хлеба,
Наступает жёлтым небом
На мозоль тупого сна.
Просыпается страна.

В кипячёный воздух спальни
С визгом катится трамвай —
То ль подшипники меняй,
То ли делай замыканье...

Делай завтрак и зарядку,
Поиграй с ребёнком в прятки,
Тут же съешь его спросонок,
Завтрак в ясли занеси,
А зарядку, лучше всмятку
В торт на вечер замеси...

Оглянись! Стоит Работа
Среди бела дня столбом
И следы седьмого пота
Трёт мохеровым платком.

Ну и здравствуй, день мой трудный,
Мой бедовый городок!
Кашляй, кашель мой простудный,
Триумфально вой, гудок!

Колхозная осень! Пейзажи уборки:
Стада горожан даровых на пригорке,
Комбайны с приветом, колхозник с букетом,
И струнный квартет на обед в сельсовете.

В нас что-то не сжато, с нас что-то не снято,
Строкой Элиота визжат поросята,
Играет гармошка, сдается посуда,
И как-то немножко вдруг хочется чуда.

Но полноте с чудом, ведь осень над миром —
В колхозе, в столице, в Париже, в Йоркшире —
Повсюду страда, обмолот, косовица,
Комбайн барахлит, агроном матерится.

Присядем. Закурим. Приляжем.
                            Разбудят.
Так есть, значит так хорошо, так и будет.
Ты вспомни, ну где еще встретишь на свете:
Колхозник с букетом, квартет в сельсовете...

Туда, где мельник с мельничихой
Поют в ночи дуэтом Баха,
Я подойду и тихо встану
От удивления и страха.

О свет луны! Он так направлен
На музыкальную семью,
Пейзаж пред ними ближний, дальний,
Что только я в тени стою.

И так два голоса послушных
Звучат, природу проникая,
Что я гармонию нарушить
Боюсь и третий подпеваю.

Волшебный Константинович Кузьминский!
Позвольте-ка Вас под руку гулять
К Неве-голубушке, она блестит как фарфор
И H₂O позвякивает в ней:

Динь-динь, хлюп-хлюп,
От Зимнего к Ростральным
В парадной ванне плещется вода.
Вы чувствуете прелести купанья,
Кабы не эти в мае холода?

Ведь что в Кузьминском дорого? —
Спортивность?
Активность риска? Искорка тоски?
Иль блеск ногтей? Движения картинность? —
Нет — перстень, не снимаемый с руки!

Весенний день могуч как вертолёт —
Винтами раздвигает воздух жидкий,
С людей ручьи бегут как пережитки,
А время молча движется вперёд.

Ты засучил рукав и смотришь прямо
Перед собой, как перпендикуляр,
На жителей села Кривые Ямы,
Которых не коснулся Божий дар.

Они бредут по пахоте гуськом,
Не склонные к сарказму и сатире,
У каждого, наверно, в горле ком,
Но их про это в школе не учили.

Жизнь на селе — не то, чтобы обман,
Скорее — дымка в линзе микроскопа,
Когда сквозь мозг, дырявый как карман,
Просачивается подвижный опыт.

А впрочем — землю клюнул шумный грач
И вытащил червя жестоким клювом.
Пора, поэт, слова лечить как врач,
В них, может быть, ещё поверят люди.

С приятелем, поэтом маломощным,
Мы кофе сели пить насупротив —
Мы даже не знакомились заочно,
Один из нас друг друга угостив.

Певица молча пела в репродуктор
Тупой мотив, законченный как шкаф,
А жизнь кругом гремела как кондуктор,
Когда в купе ты заперся, проспав.

«Вот так...» — сказал поэт газетным словом
И губы в кофе мокрые закрыл,
Залив напротив пах плохим уловом
И прочими издержками жары.

Судьбой играя, словно тряпкой с флага,
Вдруг бармен богатеть совсем устал
И, завершая ход хозяйским шагом,
Авторитетом истину застлал.

Он перед нами встал партийным съездом
Тридцатым, скажем (если доживём),
И тоном самых лиговских подъездов
Сказал про время, что и где мы в нём.

Попискивали бляди в уголочке,
За номером «Московских новостей»
Записывались снобы ближе к ночи,
Чтоб утром перед носом шелестеть

Перед такими завтрашними нами,
Которые, чего бы ни пришлось,
Сидят сейчас в кафе, пьют кофе ртами
В стране советской, выгнившей насквозь.

Обратную связь иногда ощущаю
С Кремлём, совещанием политбюро,
Когда за стаканом грузинского чая
Я «Правду» пытаюсь читать между строк.

Я даже пытаюсь взглянуть ещё дальше,
Туда, за газету, на мятый диван,
Где женщина пахнет гулянкой вчерашней
И капает в кухне похотливо кран.

Ну что ещё делать в стране неумелой —
Проснуться как надо, не знает и то,
Чего ты ещё собираешься делать,
Когда совсем голый садишься за стол,

Поэт моложавый, ровесник застоя,
Откормленный самым отборным гнильём,
Помятый руинами новостроек,
Куда там зияет твой новый подъём?

На стенах висят занавески из тюля,
А за занавесками — наша земля.
Завод недалёкий гремит как кастрюля,
И трудно взять в грохоте чистое «ля».

Ты смотришь глазами на что перед ними,
Ты думаешь мозгом, как жизнь пережить,
И что-нибудь скажешь стихами живыми,
И тут же запишешь, чтоб тут же убить.

В лесу, где тайно пахнет лесом
В осенней бодрости предзимнего куста,
И холод от росы кругом
Лежит нетронутый, опасный,
Где птица лёгкая всё лето тяжелела
Сознаньем перелёта над страной
И вот сидит, тяжёлая, на ветке
И вся дрожит от холода. Пора!

Идёт медведь промокшей шкурой
В постель горячего ребёнка —
Он голой лапой слышит землю
И шерсть топорщится тогда.
А там, когда под лапой тёплой
Погибнет поздний насекомый,
Трава примятая продолжит шевеленье,
Пока не кончится зверёк.

И тонкая душа подпольного поэта
Летит над лесом к тучке серебристой
И весь впервые видит лес
В тумане утреннем, живом.
А там вверху роса сплошная
Опоры видимой не зная,
Летает, падает и вновь
Уходит от травы и лужи,
И открывает гений простодушный
Холодные леса, поля с живой коровой
И крыши голые недвижимых домов —
Такая осень здесь,
                  сентябрь, октябрь, ноябрь.

Живи без времени, без времени живи!
Сними часы с руки, сломай, останови,
Сверни в пути своём, зайди к часовщику
И тронь ладонью его бледную щеку.

Мой часовщик, мой друг, ты тоже человек,
Но жизнь твоя, меж двух зажата век,
Сочится, как меж пальцами вода,
Меж шестерёнок, стрелок, в никуда.

И окуляр твой, лёгкий телескоп,
Напрасно меж зубцов, маховичков
Прокладывает мысленный пунктир
За ту черту, что вброд не перейти.