Белла Ахмадулина

За то, что девочка Настасья
добро чужое стерегла,
босая бегала в ненастья
за водкою для старика,

ей полагался бог красивый
в чертоге, солнцем залитом,
щеголеватый, справедливый
в старинном платье золотом.

Но посреди хмельной икоты,
среди убожества всего
две почерневшие иконы
не походили на него.

За это — вдруг расцвел цикорий,
и заиграли жемчуга,
и раздалось, как хор церковный,
простое имя жениха.

Он разом вырос у забора,
поднес ей желтый медальон
и так вполне сошел за бога
в своем величье молодом.

И в сердце было свято-свято
от той гармошки гулевой,
от вин, от сладкогласья света
и от рубашки голубой.

А он уже глядел обманно,
платочек газовый снимал,
и у соседнего амбара
ей груди слабые сминал...

А Настя волос причесала,
взяла платок за два конца,
а Настя пела, причитала,
держала руки у лица.

«Ах, что со мной ты понаделал,
какой беды понатворил?
Зачем ты в прошлый понедельник
Мне белый розан подарил!

Ах, верба, верба, моя верба,
не вянь ты, верба, погоди.
Куда девалась моя вера —
остался крестик на груди».

А дождик солнышком смеялся,
и не случилось ничего,
и бог над девочкой смеялся,
и вовсе не было его.

Никто слезам ее не верил,
и слез она не пролила.
На страусовый белый веер
она щекою прилегла.

Ее поклонники в партере
смотрели, комкая платки,
как на малиновой портьере
белели две ее руки.

Они-то знали жар каменьев
в ее притворных перстеньках
и вечный холодок камелий,
зимующий в ее руках.

Но так смертельно и покорно
платочек выпадал из рук,
и сердце билось так покойно,
не замечая этих мук.

Ему прощали люди это,
и падал занавес вдали,
и бледно-желтых роз букеты
в ее уборную несли.

Она держала эти розы
и различала их едва,
а по щекам катились слезы,
сухие слезы мастерства.

Он приготовил пистолет,
свеча качнулась, продержалась.
Как тяжело он постарел.
Как долго это продолжалось.

И вспомнил он издалека —
там, за пределом постаренья,
знамена своего полка,
сверканья, трубы, построенья.

Не радостно ему стареть.
Вчера побрел, побрел далеко
на первый ледоход смотреть,
стоял там долго, одиноко.

Потом отправился домой,
шаги тяжелые замедлил
и вдруг заметил, Боже мой,
вдруг эту женщину заметил.

И вспомнилось — давным-давно
гроза, глубокий след ботинка,
её плечо обведено
оборкой белого батиста.

Зачем она среди весны
о той весне не вспоминала,
стояла просто у стены,
такая жалкая стояла.

И вот смертельный этот гром
раздастся, задевая рюмки,
и страшно упадут на гроб
жены его большие руки.

Придет его бесстыдный друг,
успевший прочитать в газете.
Для утешенья этих рук
он поцелует руки эти.

Они нальют ему вина,
и взглянет он непринужденно,
как на подушке ордена
горят мертво и отчужденно.