Иосиф Бродский

Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
                          уважали пристава,
и в мире этом, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
                 оставались идеалистами.

Может, видели больше.
Может, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
                 Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от холода,
кричали об успокоении.

И они обретали его.
                   В виде распада материи.

Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из сырой фанеры.
В четырех километрах от кольца трамвая.

Мимо ристалищ, капищ,
мимо шикарных кладбищ,
мимо храмов и баров,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима, —
синим солнцем палимы,
идут по земле
пилигримы.

Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты.
Глаза их полны заката.
Сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды встают над ними
и хрипло кричат им птицы,
что мир останется прежним.
Да. Останется прежним,
ослепительно снежным
и сомнительно нежным.
Мир останется лживым.
Мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
И, значит, остались только
Иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам.
И быть над землей рассветам...

Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

Все это было, было.
Все это нас палило.
Все это лило, било,
вздергивало и мотало,
и отнимало силы
и волокло в могилу,
и втаскивало на пьедесталы,
а потом низвергало,
а потом забывало,
а потом вызывало
на поиски разных истин,
чтоб начисто заблудиться
в жидких кустах амбиций,
в дикой чаще простраций,
ассоциаций, концепций
и — просто — среди эмоций.

Но мы научились драться.
Но мы научились греться
у спрятавшегося солнца
и до земли добираться
без лоцманов и лоций;
но — главное —
не повторяться.

Нам нравится постоянство.
Нам нравятся складки жира
на шее у нашей мамы,
а также — наша квартира,
которая маловата
для обитателя храма.

Нам нравится распускаться.
Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца
и грохот протуберанца,
и, в общем, планета наша,
похожая на новобранца,
потеющего на марше.

Не проклятая,
не грешная,
черная, но не страшная,
Земля, росою блестевшая,
но все же пухом не ставшая
и даже матрацем не ставшая
для бедных,
для осужденных,
для изгнанных
и для павших,
короче — для побежденных;
помимо того, что вертится,
Земля еще занимается
маленькими проблемами:
сокращением смертности,
повышеньем рождаемости,
бьется над расщеплением
ядер собственных атомов,
а также над исправлением
погребенных горбатых.
Земля полонез разучивает
у меня за стеною;
являя свое могущество,
устраивает
предо мною
древние постановки
ужасов завывающих
с трамвайными остановками
на площадях
и кладбищах,
с истинами безусловными,
с осатанелым криком:
— Да здравствует
безголовая,
но крылатая
Нике!

Дойти не томом,
               не домом,
не прочным водопроводом,
не отдаленным громом,
не крестовым походом,

не уставами партий,
не ржавчинами пищалей,
не разницей восприятии,
не скрежетами скрижалей

и не Христовой раной,
не крестом,
не божницей,
и даже не древним храмом,
и даже не криком птицы, —

но вздрагивающим в метели,
но избегнувшим тлена
пламенем Прометея
над посохом Диогена!