Глава III
— Ну, привет громадинам, — сказал Гуляев, входя. — Привет, привет!
Был он низкорослый, тщедушный, мальчиши-стый (его дразнили хорьком), в огромных роговых очках. Когда он снимал их, то становились видны его неожиданно маленькие, постоянно моргающие и воспаленные глазки. И тогда все его лицо теряло свою зловещую и таинственную значительность. Мужик как мужик.
— Куда же ты это пропадаешь, прокурор? — продолжал он, проходя к столу. — В прокуратуру звоню, говорят — ушел в наркомат, звоню в прокурорскую комнату, говорят — был, да весь вышел. Так куда же ты это все выходишь, а?
— Да вот видишь куда, — хмуро усмехнулся Мячин, — сидим уже час, вентилируем твоего Зыбина.
— А что такое?
— Ноту он нам прислал, — объяснил Нейман.
— Ноту? Ну это он умеет, — равнодушно согласился Гуляев, ожидая, пока Нейман встанет и уступит ему свое место, — этому-то мы его обучили! — Он сел, вынул блокнот и положил его перед собой. — ”Полина Юрьевна Потоцкая, — прочитал он, — сотрудница Ветзооинститута” — говорит вам это что-нибудь?
— Мне даже очень много, —усмехнулся Нейман, — коронная свидетельница Хрипушина. Его от нее чуть удар не хватил. Ну как же? Вызвал ее повесткой на дом — не явилась! Оказывается, дома не было, а повестку подруга приняла. Тогда вручили на службе лично — и опять не явилась. В институте нет, дома тоже. Только через три дня узнали: попала в больницу. У нее там какой-то привычный вывих, вот и обморозилась в горах.
— Так что ж, так и не допросили? — удивился Гуляев.
— Ну почему же нет! Допросили! — Голос Неймана иронически подрагивал. — Да еще как! Десять листов с обеих сторон они с Хрипушиным на пару исписали. Потом еще пять прибавили. Принес он их мне. Я прочел и говорю ему: ”Ну вот, теперь все это, значит, чистенько перепечатайте, сколите и отошлите в ”Огонек”, чтоб там печатали с картинками. Гонорар пополам”.
— И что там, так ни одного дельного слова и нет? — засмеялся Мячин.
— Ну как нет! Там пятнадцать страниц этих слов. Целый роман! Море. Ночь. Луна. Он. Она. Памятник какой-то немыслимый, краб величины необычайной. Они его с Зыбиным под кровать ему засунули, потом вынули, в море отпустили. Вот такой протокольчик! А не хочешь, говорю, посылать его в журнал, тогда тащи-ка его в сортир. Так сказать, по прямому его назначению. Ну а что вы о ней вспомнили?
— Так вот, звонит она мне. Просит принять. — На минуту Гуляев задумался. — Ну так что ж, может, тогда и отослать ее к Хрипушину? Или вы с ней сами поговорите? — Он взглянул на Неймана.
— Ну нет! Пусть она идет к своей бабушке, — серьезно сказал тот, — может, вот Аркадий Альфредович захочет ее увидеть. Вот ведь! — Он прошел к столу, достал из него папку, из папки черный конверт с фотографиями, выбрал одну из них и подал Мячину. — Взгляните-ка! Как?
— Да-а, — сказал Мячин, вертя фотографию в руках, и вздохнул. — Да-а, — он протянул фото Гуляеву, — посмотри!
— ”Люблю сердечно, дарю навечно”, — прочел Гуляев. — Да что это она? Такая барыня, и вдруг...
— А это юмор у них такой особый, — зло ухмыльнулся Нейман. Он был раздражен и взвинчен, хотя и старался не показать этого. — Для нас, дураков, конечно. И он ей тоже — ”Во первых строках моего письма, любезная наша Полина, спешу вам сообщить...”
или: ”К сему Зыбин”. Остряки-самоучки, мать их так!
— А прическа-то, прическа, — сказал Гуляев.
— А наимоднейшая! Как у звезд! У этой прически даже особое название есть. Путти? Мутти? Лили? Пути? Аркадий Альфредович, не слышали?
— Нет, не слышал, — сказал серьезно прокурор и отобрал у Гуляева карточку, — у Лилиан Путти не прическа, а стрижка, и очень низкая, вроде нашей польки. А она тут под Глорию Свенсон. Такие прически года три тому назад были очень модными.
— В самом деле? — Гуляев взглянул на прокурора (тот все рассматривал фото) и снял трубку. — Миля, — сказал он, — тут сейчас будет звонить опять Потоцкая, так я у Якова Абрамовича в триста пятидесятой — ведите ее сюда. А вообще меня нет. — Он положил трубку и прищурился. — Аркадий Альфредович, — сказал он деловито, — вот мы в прошлом году отмечали твои именины. Это сколько же тебе исполнилось?
— Тлидцать тли, — недовольно ответил прокурор и отдал карточку Нейману.
— Точно, точно! Тридцать три плюс пятнадцать! А ты все еще о каких-то футти-нутти думаешь? Вот что значит отец — присяжный поверенный! А ты взгляни на майора! Ему этих пути... на дух не нужно! А ведь не нам с тобой, старичкам, чета, молодой, здоровый, румянец во всю щеку! А ты его когда-нибудь с женщиной видел? Он — как это в стихах пишется? — анахорет!
— А может, я у себя оргии устраиваю,— неприятно скривился Нейман.
— Да сразу видно, что устраиваете! Вот ты, прокурор, все по этим путти, кутти, ножки гнути стреляешь, а он знаешь чье сердце покорил? Марьи Саввишны, товарища Кашириной! Управляющей нашими домами! Ну ты ее знаешь — Екатерина Великая! В буклях! Ее ни одна пила не берет. Дочку развела и мужа ее посадила. А когда она о Якове Абрамовиче
говорит, у нее голос, как у перепелочки, — то-о-нень-кий! ”Ну чистота! Ну порядок! Взглянуть любо-дорого! Взойдешь — и не ушел бы. И воздух свежий! Все фортки настежь! И порядок! Порядок! Как у барышни! И у каждой вещи свое место. Все сразу отыщешь”. Вот как об нашем о Якове Абрамовича наш рабочий класс отзывается. О нас черта с два так скажет. Что ж? Анахорет!
— Да, — сказал прокурор рассеянно, — это очень, очень...
— Но знаете, чем вы ее больше всего купили, Яков Абрамович, — обернулся к Нейману Гуляев. — Своими монетками! Такая, говорит, у них красота, такая научность! Все монетки в особой витрине, ровно часики в еврейской мастерской. И все одна к одной! Серебряшечки к серебряшечкам, медяшечки к медяшечкам, а золотые, ну, те уж, конечно, в отдельной коробке, в сундуке. Они не показываются, а есть, есть! Я такой красоты, говорит, даже у купцов Юховых не видела, когда с ними по ярмаркам ездила.
Пропадал, пропадал в полковнике Гуляеве незаурядный характерный актер. Недаром говорили, что мальчишкой он пел в архиерейском хоре. До последнего года он даже активно участвовал в драмкружке, которым руководил заслуженный артист республики — добродушный пухлячок, вечно подшафе, но обязательно жаждущий самых-самых распоследних ста грамм. С ним Гуляев дружил и провел его сначала в агентуру, а потом в заслуженные. Нейман знал об этом, потому что после последней стопки, когда его вели уже домой, заслуженный внезапно садился на тумбу, начинал плакать и говорил, что он пропал, абсолютно и безусловно, потому что... И очень драматично рассказывал почему. Но обязанности свои при этом выполнял аккуратно, был на хорошем счету и, кажется, даже поощрялся. Эту историю Нейман держал еще про запас.
— Постойте, — спросил Мячин ошалело, — да вы что? Нумизмат, что ли?
Он был в самом деле не только огорошен, но даже и огорчен. В их домах собирали всякое: открытки, голыши из Ялты и Коктебеля, фарфор с Арбата, мебель со всяких распродаж. У его предшественника в спальне над кроватью висел даже ящик с африканскими бабочками, а в столовой на особом столике блистала и переливалась голубым и розовым перламутром горка колибри (мир праху вашего хозяина, птички!). Все это было в порядке вещей, но чтоб какой-нибудь следователь занимался нумизматикой! Да еще такой следователь, толстый местечковый по-шлячок и ловчила, в этом для сына столичного присяжного поверенного, старого московского интеллигента, было что-то почти оскорбительное. Но, впрочем, если подумать, то и это норма! Мало ли археологов и историков провалились в землю через полы тихих кабинетов пятого этажа! А дальше все уже было проще простого: сначала ”и с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества”, затем ”столько-то килограмм белого и желтого металла по цене рубль килограмм”.
— И много у вас монет? — спросил прокурор.
— А ты знаешь, что у него есть? — воскликнул Гуляев. — Рубль Александра Македонского! На одной стороне он в профиль, а на другой конница! Нет, ты представь себе, сам Александр Благословенный две тысячи лет тому назад этот рубль или дубль держал в руках! Да за него любой музей мира сейчас отвалит десять тысяч золотом!
— И давно вы их собираете? — спросил Мячин.
— Да занимался когда-то, —небрежно махнул рукой Нейман.
Рука у него была толстая, с пухлыми пальцами, перетянутая у запястья красной ниточкой (он отлично понимал чувства прокурора, и они попросту забавляли его).
— Я даже, если хотите знать, — продолжал он, — два года ходил на семинар профессора Массона. — Он усмехнулся. — ”Дела давно минувших дней”!
— А вот мы заставим показать нам их, — жизнерадостно крикнул Гуляев — А правда, Яков Абрамович, а что бы вам не пригласить нас к себе? Ведь сейчас и хозяйка у вас имеется! Прокурор, ты не знаком с племянницей Якова Абрамовича? Ну! Сразу всех пути-кути забудешь! Вот только прячет он ее от нас. Ну ничего, ничего, поступит к нам работать, тогда уж мы...
— Да нет, товарищи, что вы, что вы, — запротестовал Нейман, — я и сам думаю, как бы ее ввести в наш тесный круг, да вот видите, какая беда-то, лежит она!
— Да, а врач был? — спросил Гуляев. — Может, ее госпитализировать?
И все трое вздрогнули. Это было очень страшное слово. Почти каждый день приходилось кого-то госпитализировать; вчера госпитализировали директора элеватора с отбитыми легкими, позавчера свезли двоих: у одного были раздавлены пальцы, у другого случилось внутреннее кровоизлияние. Это часто бывает от удара сапога.
— Да нет, какая там госпитализация, — поморщился Нейман, — ненавидит она всякие больницы, совершенно безумная девка!
— Ну, ну, — улыбнулся Гуляев, — не надо на нее так! Очень славная девочка, умница, тонкая душа! Из нее получится настоящий следователь. Это, наверно, у вас наследственное, Яков Абрамович! Вы знаете, что она мне сказала, когда побывала на допросе вашего Зыбина? ”По-моему, у вас с Хрипушиным ничего не получится, товарищ полковник, надо идти иным путем. Ищите женщину!” Поняли, что она хотела сказать? Нет? А я вот сразу понял! Надо следовательницу! А? Что скажете? Во всяком случае, какая-то творческая мысль в этом есть? Может, попробуем?
Наступила короткая тишина.
— А вы знаете — верно! — воскликнул вдруг прокурор и ударил кулаком по спинке кресла. — Вообще-то
я не верю в этих молодых следовательниц, двадцатипятилетних прокурорш и оперативниц. Старухи — другое дело. — Он хохотнул. — Вы знаете, что выкинул Пуришкевич в тысяча девятьсот двенадцатом году? Какой-то дамский журнал прислал ему анкету о женском труде, и он написал крупными буквами поперек нее: ”Их труд — когда их трут”. А? Голова, сукин сын! Но точно, работники они никудышные. Сначала крутят без толку, потом рубят, тоже без толку. Раз его в карцер! Два его в карцер! Три его в карцер! Он сидит, а время идет. И следствие, конечно, стоит, и получается чепуха. Надо снимать. Их снимаешь, а они плачут. Но в данном случае я, пожалуй, согласен. Можно бы было попробовать и следовательницу. Можно бы! Но тут у меня возникает вот какой вопрос, с ним я и пришел к вам, — повернулся он к Нейману. — Чего мы от него, собственно говоря, добиваемся? Три дня тому назад я с ним говорил в присутствии зам. начальника тюрьмы, и у меня создалось вполне определенное впечатление. Конечно, он лжет, вертится, чего-то не договаривает, что-то скрывает. Вообще личность грязная, болтун, пьяница, антисоветчик, все это так. Но это и все, товарищи. А дальше пустота. Так стоит ли мудрить? Тем более, что вы сами мне сказали, Яков Абрамович, что из-за одного десятого пункта вы бы с ним сейчас связываться не стали. Так для чего нам тогда менять следователя? Что это может дать конкретно? Та же болтовня, то есть десятый пункт! Правда, не через ОСО, а через суд. Конечно, это более желательный исход, но, право же, Яков Абрамович, стоит ли из-за одного этого...
— Нет, нет, Аркадий Альфредович, — энергично замотал головой Нейман, — совсем не из-за одного этого. Я же все время вам повторяю: не из-за этого. Зыбин — птица крупная. Он не болтун, он деятель, а болтает он, может, так, для сокрытия всего остального. И деятельность свою он начал рано. Вот это дело с изнасилованием студентки...
— Извините, как вы сказали? — встрепенулся прокурор. — Я ведь ничего не знаю.
— Да не можем, не можем мы ему это предъявлять, ~ ворчливо сказал Гуляев. Он терпеть не мог ни такие разговоры, ни бессильные потуги навязать что-то лишнее. — Он вообще тут с боку припека: заступился за товарища, и все. Его тогда же отпустили. Что об этом попусту говорить?! И дела у нас этого нету, одни выписки.
— Разрешите не согласиться, товарищ полковник, *— упрямо и скромно наклонил голову Нейман, — конечно, сейчас уж ему ничего не предъявишь, это безусловно так, но я думаю, что именно с этого началась его карьера. Было собрание, выступил Зыбин и весьма квалифицированно сумел повести за собой весь коллектив. В результате полетела резолюция, подготовленная райкомом партии. Я думаю, что это все совсем не случайно. Тут работала целая группа. Один выступал, другие поддерживали. Но дело в конце концов даже не в этом. Дело в вопросе: что его сюда привело? Ведь Алма-Ата — край ссыльных. Половина его товарищей очутились либо в Сибири, либо тут. Кого же он из них тут искал? И если искал, то, конечно, и нашел, так? На этот вопрос опять-таки ответа нет. Но вот посмотрите. — Он взял конверт и встряхнул его над столом. Выпало несколько фотографий. Он выбрал из них пару. — Вот одна интересная деталь. Он перед фасадом какого-то дома стоит, прижимает к груди какую-то книгу. Фотография как фотография, но знаете, что это за дом? Это улица Красина, номер семьдесят четыре. Госархив.
Прокурор взял снимок, мельком взглянул на него и положил.
— Ну и что? — спросил он.
— А то, что этот дом известен всему миру как дом Льва Давыдовича Троцкого. Здесь он жил во время ссылки в двадцать девятом году, тут был его штаб, сюда собиралась его агентура, из этого дома его и выпроводили за границу. Так вот Зыбин стоит
около бывших апартаментов врага народа и прижимает к груди какую-то книгу. Формат ее как будто точно соответствует тому из собрания сочинений Л. Троцкого. Я справлялся: такое выходило в двадцать третьем году. А посмотрите, как встал, апостол же с Евангелием!
— Любопытно, — сказал прокурор и опять покосился на Гуляева, но тот по-прежнему смотрел в окно, курил и скучал. — Очень, очень даже здорово! Но в облсуд такую фотографию представить нельзя — не примет! — Он положил снимок и снова взял карточку Потоцкой. — Не сочтет облсуд это за вещественную улику, — продолжал он, рассматривая карточку. — Работал человек в архиве и снялся возле. А в доме этом не один архив ~ я его знаю, — там еще и Союз писателей, так что там много кто фотографировался.
— А книга? — спросил Нейман.
— А что книга? Он скажет: ”Это сочинения Пушкина, том третий, а года издания не помню”,— вот и все.
— А ОСО и спрашивать ничего не будет, — решительно сказал Гуляев и повернулся от окна, — так что посылаем в ОСО, и конец. Ну а в бумагах-то его вы ничего не обнаружили? Там он много их что-то исписал. И письма есть. Правда, почерк... Курица лапой водила. Так что, ничего там нет?
— Да как сказать, — пожал плечами Нейман, — чтоб явного, так опять ничего, а любопытного много. Ну вот, например, выписки из сочинения Карла Маркса ”18 брюмера Бонапарта”. Не из самого сочинения, а из предисловия.
— Ага, — оживился Гуляев. — Чье предисловие?
— Да нет, Энгельса, — поморщился Нейман, — так что ничего мы тут... но вот выписки интересные. Сделанные со значением. Выписано место, где Энгельс отказывается от революционных мер борьбы. Зачем нам идти на баррикады, когда мы можем просто голосовать и собирать большинство? Пускай уж тогда
буржуазия идет на баррикады. В общем, идея желтых профсоюзов.
— Ну, положим, не желтых профсоюзов, — строго поглядел на него Гуляев, — а Фридриха Энгельса, так что не мешайте божий дар с яичницей.
— Во-во-во! — фыркнул Нейман. — Он мне примерно так и отрезал. Готовился к политзанятию и выписывал тезисы.
— Логично, очень логично, — улыбнулся Мячин.
— Еще бы не логично! Я говорю, крупная птица! И была у него какая-то цель, а может быть, даже и задание! Определенно была! Вот вы его спрашивали, Аркадий Альфредович, зачем он на Или поехал? Что же он вам сказал? Ничего он вам не сказал! Но ведь ездил же! Ездил! Да и как! Вдруг его словно кольнуло. Утром в воскресенье неожиданно собирается, берет водки, закуски, сговаривается с девушкой и едет на товарняке. Зачем?
— Ну там, пожалуй, все ясно, — усмехнулся Гуляев, — водка, закуска, девка, воскресенье! Нет, это понятно!
— Ну вот так он и режет. Люблю выпить по холодку. Река течет, людей нет, девочка под боком, выпил, закусил, спрятал ”железный звон свой в мягкое, в женское”, и порядок.
Все засмеялись.
— Тут даже у него и психология есть, — сказал прокурор.
— Извиняюсь, — покачал головой Нейман, — но вот психология-то его как раз тут и подводит. Ведь если бы он хоть неделю, хоть три дня назад до того поехал, тогда и спрашивать, конечно, было нечего. Но ведь тут что получается? Приезжает эта самая Полина, его давнишняя любовь, он сам не свой: ждет ее, готовится, убивается, что вот никак они не встретятся. Он и в камере все время бредит ею. То они с ней купаются, то на гору лезут, то под гору, то он ее на руках куда-то тащит. Хорошо. Сговариваются на вечер воскресенья, и вот он утром в воскресенье забирает
секретаршу и дует с ней куда-то к черту на рога — на Или, в колхоз ”Первое мая”. Зачем? Неизвестно.
— Да, — сказал прокурор задумчиво. — Да, я спрашивал, он молчит.
— Вот он молчит! — возбужденно воскликнул Нейман. — Он и будет молчать — не дурак! А вы знаете, что там за места! Я специально ездил! Это два часа от города. Голая пустая степь, скалы и река. Ни одной души. И так до самого Китая. А по берегу километров на сорок рыбацкие землянки. Ловят маринку. И кто там рыбак, а кто просто так, ни один дьявол не знает. Ни паспортов, ни прописки, ни участкового — ничего нет. А сведения нам попадают: там и раскулаченные, и беглые, и даже, может, перебежчики из Китая, и черт знает кто еще.
— Ловили? — спросил прокурор.
— Да всякую шпану ловили, а крупная рыба, конечно, уходила сразу же. Ведь туда незаметно не подойдешь, все пусто — степь! За десять верст человека видно. А ночью они, конечно, свои посты расставляют. Так вот зачем он туда сунулся? Да еще с водкой? С девкой? Узнала бы его любовь про девку, что было бы? А?
— Да, — сказал прокурор, — действительно, тут что-то не так. А вы этой Полине ничего не говорили? А то ведь бабья ревность в наших делах — великая сила. Если ее умело использовать.
— Ой, — покачал головой Нейман, — разве же их проймешь? Я вот велел Хрипушину сказать ему: ”Будешь молчать, мы ее посадим!” Порядочный человек, конечно, призадумался бы: а вдруг правда! Так эта сволочь к Хрипушину чуть не на шею: ”Правильно! Посадить! Пусть сидит, меня дожидается! А то я тут, а она там будет с кем-то гулять? Какая же это справедливость!”
Гуляев посмотрел на прокурора, и они оба опять рассмеялись.
— Силен бродяга, — сказал прокурор с удовольствием.
— И она так же отвечает — я ей про Или и с кем его захватили, а она мне: ”Ну вот видите, товарищ следователь, я же сразу вам сказала, что у нас были чисто товарищеские отношения и не больше. Он и там меня знакомил со своими приятельницами”. Вот и весь ее ответ.
— Да! Так когда же ваша племянница встанет? — вдруг спросил Гуляев. — С неделю еще пролежит? Вот когда встанет, мы ей это дело и поручим, как вы думаете, Аркадий Альфредович?
— А не получцтся первый блин комом? — осторожно спросил прокурор. — Ведь хотя тут, кроме десятого пункта, пока ничего не собрали, но вот сейчас я соглашаюсь с Яковом Абрамовичем: это дичь крупная, она требует особого подхода. Деликатного. Выпускница может и не справиться.
— Хм, выпускница! — усмехнулся Гуляев. — Допотопное у тебя представление о нашей молодежи, прокурор! Яков Абрамович, а ну в двух словах расскажите нам про то краснодарское дело. За что Тамара Георгиевна получила благодарность от начальника управления. Она ведь, прокурор, целую отлично законспирированную антисоветскую организацию открыла. Что, неужели не слышал? А ну, Яков Абрамович, просветите прокурора.
— Да вы, наверно, слышали, — поморщился Нейман. — Сначала задержали в станице старуху шинкарку. Ну, конечно, самогон, там все его гонят. Шестьдесят восемь лет ей, ни одного зуба, кривая, косая, не слышит, ходит еле-еле, хотели уже выгонять, да спохватились. Как так: и самогон гонит и шинкарствует, а живет на одном хлебе и молоке — и денег нет. Где они? Начали спрашивать — ревет, и все: ”Да сыны вы мои! Да деточки вы мои милые! Ничего у меня нет! Где хотите, там и смотрите. Только на похороны и накопила себе малость”. ”Да где они? Покажи, мы не возьмем, только посмотрим!” ”Ой, сыночки мои, нету их у меня, нету! Сын приезжал, отдала на сохранение”. А сын зимовщиком где-то.
Далеко-далеко! ”Была у меня бумажка, сколько дала, да затеряла, видно, а то все за иконой лежала!”Ну и совсем решили уже выгонять. И дали моей племяннице оформить окончание дела. Так она бабку вызвала, с утра до полуночи просидела и все до точки выявила. Оказывается, десять лет в районе под самым носом властей работала организация ”Лепта вдовицы”. Не только старые станичники но и их дети, невестки, внуки отчисляли по пять процентов со всех доходов, и шло это на помощь осужденным попам и религиозникам. Работали так, что любо-дорого. Бабка эта в агентах состояла. А был еще казначей, экспедиторы, даже счетовод. Посылали посылки, передачи делали, вызывали родственников на свидания и дорогу оплачивали. Нанимали защитников, чтоб те подавали кассационные. А самое главное — в нескольких случаях даже переквалифицировали статьи и снижали срок до фактически отбытого. Вот какие чудеса творились у нас за спиной. Вот тебе и наша бдительность!
— Действительно черт знает что! — возмутился прокурор. — Ну и чем это все кончилось?
— Очень хорошо кончилось, — гордо воскликнул Нейман, — трем по десятке, четырем по пяти, двенадцать человек на высылку, адвокатам-голубчикам всем по пяти Колымы. Один не доехал: урки в дороге придушили. Вот что девчонка сделала! А мы сидели, слюни распускали!
— Да, внушительно, внушительно, — согласился прокурор, — молодец девчонка. А бабке что?
— Да бабку на другой день после этого допроса пришлось госпитализировать. Нет, нет, ничего такого, просто сердце, и кажется, что с концами: в приговоре не числится. Да и, собственно говоря, она уже была не нужна.
— Да, что хорошо, то хорошо, ничего уж тут не скажешь, молодец, молодец, — повторил прокурор. — Ну что ж, — обернулся он к Гуляеву, — по-моему, давайте попробуем!
В дверь постучали.
— Ага, пришла, — встал с места Гуляев, — значит, так. Начинаю разговор я, передаю его тебе как представителю надзора, товарищ Нейман нам помогает.
Он собрал со стола фотографии, засунул их в конверт и крикнул:
— Войдите!
Вошла секретарша, а за ней та, чью фотографию они только что все трое рассматривали и критиковали.
И пахнуло духами.
Однако на звезду она не походила. И прическа у нее была не такая, как у Глории Свенсон, и ресницы не были длинными, и даже губ она не накрасила. Так что, конечно, не Глория Свенсон, а может быть, даже героиня фильма о советских женщинах. Она вошла и остановилась на пороге.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Здравствуйте, здравствуйте, Полина Юрьевна, — гостеприимно и просто ответил ей Гуляев, — проходите, пожалуйста, садитесь. Вот в это кресло. Итак, какая нужда вас к нам занесла?
— Я пришла поговорить, — сказала она.
— Ага! Отлично! Поговорим! О чем?
— Меня вызывали по делу Зыбина!
— Ага, значит, с Яковом Абрамовичем вы знакомы. Я начальник отдела, моя фамилия Гуляев Петр Ильич, а это облпрокурор по спецделам. Все налицо. Так что, если есть у вас какие вопросы и неясности... Это что у вас? Заявление? Давайте-ка его сюда!
Он взял бумагу и погрузился в чтение. Читал он внимательно, взял красный карандаш и что-то длинно подчеркнул в тексте.
— Так, — сказал он, — понятно! — И протянул бумагу Нейману. — Но ведь такие справки, Полина Юрьевна, мы на руки не выдаем. Пусть нас официально запросят — мы ответим. Вас что, кто-нибудь направил сюда?
— Нет, я сама пришла, — ответила она.
— Сама! Тогда совсем непонятно, зачем вам понадобилась такая справка? Вы специалист, советская гражданка, читаете лекции студентам. Так что кто у вас может потребовать? Совершенно непонятно!
Нейман прочел заявление и молча отдал его Гуляеву.
— Разрешите, я поинтересуюсь? — перехватил его руку прокурор.
Он быстро пробежал листок и засмеялся.
— Вот где сидят-то настоящие остряки-самоучки! “ сказал он Нейману. — Да шлите вы их всех, Полина Юрьевна, подальше со всяким их сомнением и вопросами! Обыватели, и все!
— Да нет, они ни при чем, — сказала Потоцкая, — просто когда в ректорат пришел ваш работник и стал про меня расспрашивать, то по институту загуляли всякие слухи. Это же понятно. Когда ваши органы интересуются человеком, все становится очень непросто.
— Когда наши органы интересуются человеком, Полина Юрьевна, — объяснил Нейман, — то они поступают очень просто: просят его прийти для разговора в определенное время. И тогда этому человеку лучше всего и проще всего так и сделать и явиться в назначенный час. Вы, конечно, Полина Юрьевна, очень интересная женщина, но простите, следствию до этого никакого дела нет: в данном случае мы интересовались не вами, а вашим добрым знакомым Зыбиным. Для этого мы вас так упорно и звали. Послали две повестки. Впрочем, вы сказали правду, при первом же разговоре выяснилось, что отлично можно было бы вас и не беспокоить.
— Что так? — удивился Гуляев.
— Да вот не пожелала нам помочь Полина Юрьевна, никак не пожелала, — вздохнул Нейман.
— Ну зачем же так, Полина Юрьевна? — укоризненно покачал головой Гуляев. — Следствию нужно всемерно помогать. Зачем же что-то скрывать? Чем
скорее мы выясним правду, тем всем нам будет лучше.
— Все, что я могла сказать, я сказала, — ответила посетительница.
— Ну если так, то, значит, вы многое еще не можете нам сказать, Полина Юрьевна, — мягко и зло улыбнулся Нейман.
— Ну так что же, было что-то выяснено или нет? — нахмурился Гуляев.
— Да вот, пожалуйста, могу продемонстрировать. Все под руками. — Нейман встал, вынул из стола папку с документами и стоя стал их перебирать. — Вот первая встреча. Вот вторая. Прогулка — одна, вторая, третья. Разговоры о живописи. К современному монументальному искусству он равнодушен, она — нет. Вот они купались. Вот они в ресторане сидят втроем. Вот опять-таки втроем они — третий какой-то отдыхающий — гуляют всю ночь со студенческой компанией. Разжигают костры. Вот вдвоем полезли на гору, там старое, заброшенное кладбище. Ангел какой-то там неимоверный мраморный — это все собственноручные показания. Вот послушайте: ^Памятник при луне был прекрасен. Когда пошли обратно, камни сыпались из-под ног, и если бы не сторож с разбитым фонарем...”Страница о стороже. ”Он жил в склепе”и т. п. Спустились и пошли домой. Конец. Вот пятнадцать страниц, и все они такие. Словом, то, что могла написать любая случайная знакомая. А у него — что верно, то верно! — их было... было...!
— Да ведь я и есть случайная знакомая, — сказала она и как-то очень хорошо улыбнулась, — я ведь тоже из этого ”было... было”!
Она сидела совершенно свободно, даже руки вот положила на поручни кресла и говорила так, как будто совсем не на площади Дзержинского, не в кабинете триста пятидесятом происходил этот разговор, а просто забежала она на минуточку в свой деканат и там ее усадили заполнить анкету. Прокурор
смотрел на нее, не скрывая улыбки, — на таких он клевал. Гуляеву было просто скучно. Он участвовал и не участвовал в разговоре. И вдруг Нейман почувствовал дуновение приближающегося бешенства. В такие минуты ему становилось горячо: предметы начинали косо прыгать перед глазами, а голос дрожал и становился мурлыкающим. Он уважал себя за эти минуты гнева, остервенения, ярости, потому что они ~ хоть они-то! — были настоящими, но сейчас все это было ни к чему, он подавил, проглотил удушие и сказал:
— Ну зачем же так скромничать? Вы случайная курортная знакомая? Ну вы же сами знаете, что это не так! Вспомните-ка!
— Ну, конечно же, не случайная, — ласково подтвердил прокурор и даже чуть ли не подмигнул.
— Ну, если вы говорите о том, что Зыбин помог мне выбраться из очень неприятного положения, — сказала она, — конечно, вероятно, вы правы. Но ведь так же он помог бы и другому.
— А если не секрет, то что за история? — спросил прокурор и поспешно оговорился: — Если, конечно, тут нет ничего интимного...
— Да какое там интимное, — слегка поморщилась Потоцкая, — я купалась, поскользнулась и вывихнула ногу. Было очень больно...
— А, вот в чем дело, — с почтительным пониманием кивнул прокурор.
— Да. И случилось это очень рано. Часов в шесть утра. В это время пляж совершенно пуст — позвать было некого. Я лежала и стонала, наверно, и тут вылез какой-то парень. Подошел ко мне. У меня на платочке лежала всякая мелочь: ну, ручные часы, перламутровый бинокль, сумка. Он схватил это и кинулся бежать. Я стала кричать. И тут откуда-то наперерез ему бросился Зыбин, нагнал его и отобрал. Вот так мы и познакомились.
— Ну я же говорю, иллюстрированный журнал ”Огонек”, роман с продолжениями, — усмехнулся
Нейман, — что говорить! Умеете, умеете подносить события, Полина Юрьевна. А дело-то было так. Когда этот босикант подхватил сумку, Полина Юрьевна, конечно, закричала, а тут где-то шатался с великого перепоя и ждал похмелиться — это он сам нам объяснил — рыцарь Зыбин. Когда он услышал эти крики, он и гаркнул во всю глотку: ”Ложь взад!” — а глотка у него луженая, труба. Босикант испугался, кинул сумочку и драпанул, а Зыбин подобрал и чин чином вручил все Полине Юрьевне. Вот так они и познакомились. Говорю все это с его слов и его слогом. История, конечно, чудесная, но нам она вроде бы ни к чему. Так что я велел Хрипу -шину изложить ее в самом сокращенном варианте.
— Нет, верно, все так и было? — спросил восхищенно Мячин.
— Примерно, — кивнула головой Потоцкая. — Если не вдаваться в некоторые детали. Но вы тоже умеете подать материал, товарищ майор!
— Да уж будьте спокойны! Как-нибудь! — с легкой наглецой ответил Нейман.
— Но, значит, было и еще кое-что? — скромно поинтересовался прокурор.
— Было, — кивнула головой Потоцкая.
— Так вот это как раз ”кое-что”нас больше всего и интересует, — сказал Нейман, — но вы как раз этого-то нам и не открыли.
— Ну, может быть, там какие-нибудь деликатные женские подробности, — шутливо нахмурился прокурор. — Вот все вам так уж и выложить! Нельзя!
— Нас женские подробности ни с какого бока не интересуют, товарищ прокурор, — жестко обрезал Нейман, чувствуя, что удушье его захватывает все глубже и глубже. На допросах он с ним справлялся сразу же: рявкнул, топнул, раз по столу, р-раз по скуле зека, и словно прорвался в горле и груди какой-то давящий пузырь, и начался обычный продуктивный допрос без всяких дурочек. — Нас никакие женские дела абсолютно не интересуют, — продолжал
он с тихой яростью, — мы просто просили Полину Юрьевну рассказать нам о политических настроениях Зыбина. Ну7 хорошо, встречались, купались, гуляли, так что ж, и все это молча? Были же и высказывания какие-то! Конечно, были!
Она ничего не сказала, только как-то особо поглядела на него. И от этого взгляда его снова замутило — он подошел к столику с графином, осторожно налил стакан до краев и так же бесшумно опорожнил его. Но удушье, то единственное в своем роде чувство — что сейчас все сорвется и полетит к черту, что сию минуту он заорет, застучит, заматерится, и разговор будет кончен, — не уходило. Но в то же время он отлично понимал, что ровно ничего не произойдет. Было ли это чувство мгновенной, все перехлестывающей ярости настоящим, или же он сам его придумал и взрастил, то есть и вообще чувство ли это было или профессиональное приспособление, необходимое для его работы, — об этом Нейман никогда не думал и, следовательно, даже и не знал этого.
— И не надо нам говорить, что таких разговоров не было, — сказал он, отставляя стакан, — в наше время каждая колхозница, каждый дед на печи говорит о политике. Будет война или нет? Как с хлебом? Будет ли снижение?
— Так это дед на печи, а не Зыбин.
Он ее сейчас по-настоящему ненавидел! За все: за то, что она сидела слишком вольно, что сейчас же воспользовалась разрешением курить и курила так, как в этом кабинете, кажется, еще никто до нее не курил — откинув острый локоть и легко стряхивая пепел в панцирь черепахи — его ей поднес прокурор, — за взгляд, который она бросила на него, за прямую и открытую несовместимость с этой комнатой.
— Да, конечно. Зыбин говорил не как дед на печи, — согласился Нейман, медленно выговаривая слова, — и поэтому, скажем, будет война или нет, его должно было интересовать.
— Это его, конечно, интересовало, — согласилась она небрежно и, как ему показалось, насмешливо, — я даже помню такой разговор. Мимо нас по дороге шли пионеры и пели ”Если завтра война, если завтра в поход”, и он послушал и сказал: ”Да, точно! Вот мы с вами планы строим, а если, верно, завтра война и завтра в поход? Тогда что?”
— Ну и что тогда? — спросил Нейман.
— Не знаю. Мы заговорили о другом. Слушайте, — взмолилась она вдруг, — да что у нас, других разговоров не было, что ли? Вы гуляли когда-нибудь с интересной женщиной хотя бы в парке Горького? И что, вы с ней о войне тогда разговаривали?
— Нет, меня уж прошу оставить в покое, но вы же сами сказали, — несколько сбился с толку Нейман, потому что прокурор тихонько фыркнул, — сами же сказали, что его интересовали такие вопросы, как...
— Ну правильно, — согласилась она, уже улыбаясь ему как маленькому, — интересовали! Но я-то, наверно, его интересовала еще больше. А о войне у него было с кем поговорить!
— Было?
— Да, было, было! Был у него такой человек, с которым он охотно говорил о войне, о политике и о всем таком...
— А фамилию не помните?
— Почему не помню? Роман Львович Штерн.
Надо сказать, что удар был мастерский. Его даже
по-настоящему качнуло. На некоторое время он вообще выбыл из строя, просто сидел и глядел на нее.
— А кто это такой? — спросил он наконец.
— Отдыхающий, — ответила она очень просто.
— Так о чем же они говорили?
Он очень медленно собирался с мыслями, но все-таки собирался.
— Но откуда же я знаю? Его спросите.
В кабинете было тихо. Даже прокурор приумолк.
— А как спросить? Вы же не знаете его адреса?
— Почему? Знаю. Пожалуйста. Прокуратура Союза. Следственный отдел. Он его начальник.
— А... — двинулся было Мячин, но его прервал спокойный голос Гуляева:
— А еще он кто, не знаете? Ну этот ваш знакомый по пляжу. Кто он? Ну, собеседник Зыбина, ну, говорил с ним о политике, н^ начальник отдела прокуратуры, а еще кто?
— Писатель? — спросила она неуверенно.
— Правильно! Писатель! Член Союза писателей Советского Союза! А еще кто, знаете? Так вот я вам скажу: еще он брат Якова Абрамовича Неймана, в кабинете которого мы сейчас находимся и который ведет дело вашего знакомого.
Он говорил твердо, сухо, и на какое-то время Потоцкая смешалась и покраснела.
— И все это вы отлично знали, Полина Юрьевна. Поэтому и звонили и вчера и сегодня, что знали. Только это вас и интересовало. А не какие-то там бумажки. И если бы мы не были предупреждены заранее тем же Романом Львовичем, то действительно могли бы на первое время растеряться и повести себя как-нибудь не так, но мы все отлично знали. Так что вы не поразили нас, Полина Юрьевна, нет, никак не поразили.
— Да я и не собиралась вас поражать, — пролепетала Потоцкая.
Она сидела бледная и напряженная.
— Да? — добродушно удивился Гуляев. — Так не надо, не надо нас ничем поражать! Не к чему! Дай к тому же мы очень не любим, когда нас чем-нибудь поражают! Мы ведь сами мастера поражать! Где у вас пропуск? — Он быстро подписал его. — Пожалуйста! Только прошу, если захотите куда-нибудь ехать, то известите, пожалуйста!
Но тут вмешался прокурор — в тот момент, когда была названа фамилия Штерна, он вздрогнул, вытянулся и застыл, просто сделал настоящую охотничью стойку, а потом засопел, задвигался, полез зачем-то в
карманы, словом, постарался показать, что он страшно поражен и заинтересован.
— Извините, — сказал он почти заискивающе и поглядел на Потоцкую, — но скажите, как вы могли быть уверены в том, что вас не обманули? Ну мало ли в домах отдыха всяких самозванцев? Ведь удостоверение вы не смотрели? Правда? Так как же вы?..
— Нет, смотрела, — коротко кивнула головой Потоцкая.
— Странно! — пожал плечами Мячин (нарочно, ну конечно нарочно — ничего ему не было странно). — Служебное удостоверение — это такой документ, который... А вы не напутали чего-нибудь, Полина Юрьевна?
— Нет, не напутала. Он же мне сделал предложение.
— К-а-ак? — почти каркнул прокурор и на секунду верно лишился языка. — Да он же женатый человек! Мы же знаем его жену! Нет! Нет!
— Возьмите ваш пропуск, — сказал Гуляев, — вот! До свидания!
Потоцкая протянула руку, взяла пропуск, встала и пошла к двери.
— Одну секунду, — кинулся к ней прокурор. — Что же вы ему ответили? Нет же, это надо знать, — объяснил он Гуляеву и Нейману. — Так что? — Они оба стояли в дверях.
— Я поблагодарила и сказала, что не могу.
— Потому что в это время... — вдохновенно изрек прокурор.
— Да, потому что в это время мне нравился другой человек, и как раз в этот день я собиралась сказать ему это.
— И это был...
— Да, это был Зыбин.
Гуляев встал, подошел к двери и открыл ее.
— Прошу, — сказал он любезно, но настойчиво, — очень был рад вас увидеть. Вы действительно прояснили нам очень многое. Так справочку я сегодня же
вам изготовлю и пришлю. И знаете, если вам потребуется — вполне можете ехать куда хотите! До свидания. Желаю всего наилучшего, Полина Юрьевна!