Ю. О. Домбровский
Факультет ненужных вещей
Роман
1964—1975
Оглавление
| Часть первая | |
| Глава I | 9 |
| Глава II | 42 |
| Часть вторая | |
| Глава I | 113 |
| Глава II | 184 |
| Глава III | 201 |
| Глава IV | 213 |
| Глава V | 234 |
| Глава VI | 245 |
| Глава VII | 250 | Часть третья |
| Глава I | 268 |
| Глава II | 299 |
| Часть четвертая | |
| Глава I | 381 |
| Глава II | 400 |
| Глава III | 411 |
| Глава IV | 433 |
| Часть пятая | |
| Глава I | 488 |
| Глава II | 495 |
| Глава III | 612 |
О произведении
Домбровский подходит к теме Большого террора с меркой классического русского романа. Частная история археолога в советском Казахстане показывает противостояние «ненужных вещей», то есть гуманизма и истины, и тотальной лжи сталинского судопроизводства: в машине репрессий следователь — такая же подневольная шестерёнка, как зэк.
<...>
Структура романа XIX века для Домбровского служит лишь отправной точкой для рассказа о людях XX столетия и о явлениях, не укладывающихся в рациональную логику реализма, — массовых репрессиях, идеологических манипуляциях и так далее.
<...>
В «Факультете» Домбровский выносит приговор всему советскому государству, морально унижающему и физически уничтожающему своих граждан.
— Денис Ларионов. Юрий Домбровский. Факультет ненужных вещей // Полка
Цитаты
— Но устанавливать-то вы будете как? — крикнул он. — Вот эти подлые фото показывать да лгать напропалую? Да? Так? Она поколебалась и вдруг решила принять бой. — Да, так, старший научный сотрудник. Так! Если отбросить слово «подлые», то так. Назначение следствия — выявить истину. Вы ведь тоже кончали юридический? Да? По истории права. Так вот, ваш факультет был в то время факультетом ненужных вещей — наукой о формальностях, бумажках и процедурах. А нас учили устанавливать истину.
В наше время и слово считается делом, а разговор — деятельностью. Есть времена, когда слово — преступление. Мы живем сейчас именно в такое время.
Только дурак сейчас спрашивает: за что? Умному они и в голову не придут. Берут, и все. Это как закон природы.
Чего мне не хватает? Меня самого мне не хватает. Я как старый хрипучий граммофон. В меня заложили семь или десять пластинок, и вот я хриплю их, как только ткнут пальцем. — Какие еще пластинки? — спросила она сердито. Он усмехнулся. — А я их все могу пересчитать по пальцам. Вот, пожалуйста: «Если враг не сдается — его уничтожают», «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина», «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», «Лучший друг ученых, лучший друг писателей, лучший друг физкультурников, лучший друг пожарников — товарищ Сталин», «Самое ценное на земле— люди», «Кто не с нами, тот против нас», «Идиотская болезнь — благодушие». Все это вместе называется «новый советский человек» и «черты нового советского человека».
Вы вездесущи, как святой дух, — в каждом френче и паре сапог я чувствую вас, вашу личность, ваш стиль, вашу несгибаемость, ваше понимание зла и блага. С каким презрением и, конечно, с вашими интонациями сейчас у нас произносят «добрый». Да и не «добрый» даже, а «добренький». «Он добренький, и все». «Он бесклассово добрый». «Он внеклассовый гуманист». «Добрый вообще, справедливый вообще, справедливый ко всем на свете». Можно ли осудить еще больнее, выругать хлеще? Да, опасное, опасное слово «добрый»! Недаром им Сервантес окончил «Дон Кихота»! Вы поверили в право шагающего через все и всех и поэтому спасли нас от просто добреньких. А я не верил вам— и поэтому проиграл все. Я действительно разлагал, расслаблял, расшатывал, и нет мне места в вашем мире необходимости. Вы не дали себя расслабить благодушием, как бы хитро ни подсовывали его вам наши общие враги. Поэтому нету сильнее и чище той правды, которую вы внесли в мир. Давите же нас, вечных студентов и вольных слушателей факультета ненужных вещей. К вашим рукам и солдатским сапогам, которыми вы топчете нас, мы должны припадать, как к иконе. Так я скажу, если вы правы и выиграете эту последнюю войну. Ох, как будет страшно, если кто-нибудь из вас — Фюрер или вы, Вождь, ее выиграете. Тогда мир пропал. Тогда человек осужден. На веки вечные, потому что только кулаку он и служит, только кнуту и поклоняется, только в тюрьмах и может жить спокойно.
— Значит, вы считаете, что вас сейчас взяли за дело? — А как же? Конечно! А здесь невиноватые не сидят, Георгий Николаевич. Кто делом, кто словом, кто мыслью — а все виноваты. Вот и вы виноваты будете. — Я не буду, — ответил Зыбин и отвернулся.
... Для этой таинственной троицы ОСО не существовало ни доказательств, ни судебного следствия, ни свидетелей, ни допроса подсудимого, ни статей закона, ни закона, — словом, всего того, что делает суд судом, а убийство убийством, если, далее, верша все самое тяжкое, ОСО не боялось ни прокурора, ни надзора, ни закона, ни государства, ни собственной совести— потому что оно само уже было всем этим законом, прокурором, судом и государственной совестью и государством.
Подлогов здесь было не меньше, чем во всем остальном. Любой Гагарин именовался обязательно князем, а, скажем, Иванов Петр Сидорович считался выходцем из княжеской среды, если мать его была Гагарина. Каждый, даже родившийся в 1900 году в Риге или Либаве, все равно проходил как гражданин, «проживавший долгое время на территории вражеского государства и сохранявший с ним дружеские и родственные связи».)
Будильники — это курсанты высшей юридической школы НКВД, здесь они отбывают практику. Главное их назначение— сидеть на конвейере. Следствие должно идти непрерывно несколько суток, иначе толку не будет. Следователь, положим, отстучал, отрычал положенные ему часы — а Бог знает, сколько ему уж их там положено— то ли восемь, то ли все двенадцать, — и ушел к жене и детям. Тогда на его место садится будильник и начинает бубнить: «Сознавайтесь, сознавайтесь! Когда же вы будете сознаваться? Надо, надо сознаваться! Пишите, пишите, пишите. Вот ручка, вот бумага, садитесь и пишите». Так до утра, до прихода отоспавшегося хозяина кабинета. За это будильнику засчитывается практика. Так будущие юристы, прокуроры и судьи не только познают тонкости советского права, но и готовятся заодно к зачетам. Перед каждым из них лежит учебник или «Вопросы ленинизма».
Нет, не просто «непримиримыми врагами Советской власти», а «ныне разоблаченными врагами народа» их надо называть. Злодеями-убийцами! Предателями Родины! Иудами! Чтобы эти слова вбивались в голову гвоздями, чтобы невольно вылетало из глотки не просто, скажем, Троцкий, а непременно — «враг народа, иудушка Троцкий»! Не оппозиция, а «банда политических убийц»! Эти слова понятны всем.
Это были те самые годы, когда по самым скромным подсчетам число заключенных превысило десять миллионов. Когда впервые в науке о праве появилось понятие «активное следствие», а спецпрокурорам была спущена шифровка — в пытки не верить, жалобы на них не принимать. Когда по северным лагерям Востока и Запада пронесся ураган массовых бессудных расстрелов. Обреченных набивали в камеру, но их было столько, что иные, не дождавшись легкой смерти, умирали стоя, и трупы тоже стояли.
В эти самые годы особенно пышно расцветали парки культуры, особенно часто запускались фейерверки, особенно много строилось каруселей, аттракционов и танцплощадок. И никогда в стране столько не танцевали и не пели, как в те годы. И никогда витрины не были так прекрасны, цены так тверды, а заработки так легки.