I
Антиох, владетельный и многославутый царь сирийский, из всех царей храбр и красен, повоевал множество царств и создал город во славу имени своего — Антиохию. Но выше башен неподступного города, выше царского имени, выше славы его была у Антиоха дочь — во всей поднебесной не найти по красоте равной — царевна Ликраса.
И когда померла царица, и остался царь с царевной, вошла царю в сердце мысль о красоте царевны: выше башен неподступного города, выше царского имени, выше славы его была красота царевны Ликрасы.
И царь не мог утаить своей мысли.
Царевна хотела бежать от отца. Но как убежишь: днем и ночью стерегла ее царская стража.
Изумелый и неключимый смотрел царь, забыл царь, что царевна ему дочь.
— Лапландские волхвы предсказали... так оно, значит, выходит... — оправдываясь, путался царь.
— Ты победил народы и не можешь справиться с страстью! Истинное мужество не города покорять, а мысли и чувства. Пойдет о тебе злая слава...
— Пустяки, — обрадовался царь, — слава! Сначала-то, конечно, будут болтать и то, и се, а помаленьку все сгладится. Человек ко всему привыкает.
Был у царя Антиоха страж первый, человек лисавый: и так, и сяк закрутить может и себя не забудет, — Лук Малоубийский. И велел царь этому Луке лисавому накупить в Рядах золотых ковров и всяких шелковых персидских и китайских поставов и, как запрут купцы лавки, чтобы скрытно от сторожей устлать от ворот и до площади всю Ильинку: пускай царевна воочию убедится, до чего пуста всякая слава, а человек ко всему привычен.
Лук все исполнил по царскому слову.
Настало утро, потянулись со всех концов купцы на Ильинку, кто на коне, кто на своих, и все, как всегда, а как увидели, что за мостовые, и уже не то, что на коне или идти, а по стенке всяк норовил до лавки добраться, чтобы как сапогом не запачкать. И весь день только и было разговора, что о невидали и неслыханном деле:
таким добром устлать мостовую! Весть разнеслась по городу, и побежал народ, хотя — издали поглазеть, и такая была давка, как на крестном ходу. Прошла ночь, ковры не убирают, ковры как лежали, так и лежат, и уже на следующее утро кое — кто впопыхах, по меняльному делу, и ногами наступил, а тот, смотри, сапожищем прошелся. А разговор, хотя все еще о коврах, но куда потише. Много еще и любопытных, но опять же с вчерашним не сравняться и не та торопь: ковры на месте, успеется, все увидят. Прошла еще ночь, настал третий день, ковры на месте, а уже никто не смотрит, — не замечают! — кто на коне, кто на своих по коврам.
— Ты прав.
— Я ж говорил: человек новому дивится, а потом привыкает.
— Да, но твоя воля будет памятна в тысяча тысяч родов. Лучше умру я.
Изумелый и неключимый смотрел царь, — забыл царь, что царевна ему дочь.
В воскресенье Ликраса шла от обедни. Солнечный луч играл на ее лице. Царь увидел, и страсть, как пламя, пыхнула в нем, и он упал на землю. А вечером в тот день пришел он к царевне — не убеждал, не упрашивал — изумелый, взял ее силой.
И с той поры, как с царицей, жил царь тайно с дочерью своей царевной.
II
Выше башен неподступного города, выше царского имени, выше славы его была красота царевны Ликрасы. И не могла красота такая укрыться от глаз, как никуда не скроешь солнца, месяца и звезд.
И вот, со всех царств и земель цари и короли стали к царю Антиоху сватов засылать по дочь его царевну Ликрасу.
Антиоху же такое совсем не по сердцу: выдать царевну замуж — лишиться царевны, а без царевны ему ни царства, ни жизни не надо.
Отстал царь от еды и питья, не знает, что и делать. Опять же, коли и отказать, надо не как — нибудь, а по-царски. А тут сам царь Обезьяний князей своих обезьяньих с дарами прислал — сам Обезьяний царь навязывается в зятья. А это уж совсем не шутка.
И нашелся — таки Антиох, на то и Антиох он, царь многославутый, — старался и Лук Малоубийский, друг его лисавый, — нашел Антиох лазейку: он и царевну не упустит, и отказ будет соблюден с честью.
— Чтобы было и другим неповадно! — лисил перед царем Лук лисавый.
Вышел царский извет: дочери своей царь никому не отдаст в жены, только тому, кто его загадку отгадает, а в чем загадка, от царя — самолично, кто ж не разгадает, тому смерть.
Вот какой извет, не калач, не больно заманит.
Да охота пуще неволи — пошли цари да короли к Антиоху.
И который явится, царь ему загадку. А как ее такую разгадаешь, другой, и не дурак, смекнет, да в голову-то не приходит про такое — загадку-то царь про себя да про дочь свою царевну загадывал! — ну, и мнется несчастный, не знает. Не знаешь? Готово — и голова долой.
Сколько этих самых голов знатных царских да королевских несчастных торчало на страх и острастку, счет потеряешь. Лук Малоубийский в угоду царю и для пущей торжественности никого не допускал, сам собственноручно головы насаживал.
Угодила голова и обезьянья, на дворцовых воротах у всех на виду торчала обезьянья. Только царь Обезьяний Асыка очень осторожный, не сам, а вместо себя послал своего обезьяньего князя, ну, тот и попался.
Хорошо еще зауряд-князь, не настоящий!
Сущее горе, вот и задумай жениться после такого.
III
Тогда Аполлон, тирский царь, слыша о красоте Ликрасы и неразгаданной загадке Антиоха, о царских и королевских головах посеченных, раздумался: самому не испытав, как разберешь? — и решил идти к царю Антиоху, видеть царевну, слышать царскую загадку.
Был же Аполлон, тирский царь, премудр и прекрасен, и в рыцарских науках мужествен и храбр.
Ближние отговаривали Аполлона: загадка неразгаданная — сам Обезьяний царь попался на удочку, стоит ли? Смерть неминучая.
Аполлон не послушал и выступил из Тира с своим любимым войском в Антиохию.
Приветливо встретил Антиох гостя: отец Аполлона был его старый друг.
— Добро жаловать, тирский царь!
— Я пришел слышать премудрость твою, — Аполлон поклонился царю, — а будет изволение твое, найду я любовь в тебе, как сын, которому дочь свою, прекрасную царевну, дашь в жены.
Царь потемнел.
— Тебе известен наш царский извет?
— Знаю. Не мало повинных царских голов торчит у заставы! Я пришел к тебе слышать твою загадку.
— Щажу твою юность ради отца твоего. Иди, ищи себе жену, где хочешь.
— Хочу знать твою загадку! — стоял Аполлон.
Царю стало жалко: так юн и прекрасен был тирский царь, да и отца его вспомнил, старого царя Лавра, давно это было, менялись крестами, побратимы.
— Я ничего не слышал, ничего не знаю, у меня нет никакой загадки, иди, не спрашивай!
Аполлон не уходил.
И окостенел царь.
Аполлон ждал.
Окостенел царь.
— Тело мое ем, — залузел его голос, как железная ржавь, — кровь мою пью, сам есмь себе зять, отца дочь жадает, видеть не улучает, жена мужа не видит и муж жене быть не может.
Аполлон в ужасе схватился за голову и увидел царевну: ровно темь кругом, а она, как звезда. Тихим голосом спросил Аполлон:
— Как повелишь отвечать: тайно или вьяве?
— Говори, как знаешь.
И наступила в царских палатах такая тишь, и только слышно, только чутко, как стук сердца, гул кольчужный.
— Тело свое ешь и кровь свою пьешь, ты взял себе женою родную дочь: ищет она мужа и не находит, — ты ей отец и муж; ищет она отца и не находит, — ты ей отец. Кровь на кровь.
На царском месте высоко трон костян. На костяном троне сидит царь костян, подпершись костылем костяным:
шляпа на голове его костяна, рукавицы на руках его костяны, сапоги на ногах его костяны. Сам царь костян, и все семьдесят и две жилы его костяны, и становая жила — кость.
— Ты лжец! — взъярился царь, и лицо его стало кроваво: так кроваво восхожее солнце в пожар, кровавая грибная шляпка!
А обок белая голубь поблекала денницей царевна.
Царь удалился, за ним Лук лисавый.
В притворе глаз — на — глаз.
— Что ж мне сказать?
— А скажем: загадку не отгадал. И крышка.
— Разве так можно?
— Чего не можно! Для сволочи законы, а не для нас.
— Он царской крови...
— Отложи до завтра, и пускай завтра придумает новую разгадку. Понимаешь? Его никто не звал, сам на рожон прет.
Царские палаты. Царь, за ним Лук. Царь оправился. Зорко и отчетливо:
— Ты разгадал нашу загадку, да по-своему. Настоящая разгадка совсем не та. Погубил ты свою голову.
— Праведный царь, все слышали. Прав твой суд, я готов.
И красный палач, как видение, поднялся у трона, и на красном синий топор открыл провал.
Аполлон стоял перед царем тонок, как стебель, глаза закачены.
— За красоту, ради отца твоего, — царь поднялся, — даю тебе сроку до утра: не отгадаешь, велю тебе голову отсечь, а тело псам.
И пошел царь, за царем Лук, за Лукой вся свита.
И положил Аполлон бежать от царя.
В первый сумрак сел Аполлон на корабль и тайно с войском отплыл в свой родной Тир.
Прошла ночь, а никому и в голову не придет. Поутру ждать — пождать, Аполлона нет.
Донесли царю:
— Аполлон, тирский царь, сбежал!
Распалился царь. А уж поздно: упустили.
— Он обесчестил наше царское имя.
— И всего народа! — ввернул Лук лисавый.
— Смерть ему! — топал в гневе царь.
И вышел царский извет: тому, кто доставит живьем Аполлона, пять тысяч, а тому, кто принесет его голову, сто тысяч — тирский царь обесчестил царя, а с царем и народ!
И как прочитали царский извет, вся-то гадость наша, мурье и заиграло в душах человечьих, и не только враги Аполлона — смешно от врага другого чего и ждать! — а и друзья — эх, други, в черный день за ломаный грош друзья предадут! — все, кому только не лень, пустились на выдумки, как бы так изловчиться изловить Аполлона и за то принять от царя честь и дары.
IV
Аполлон невредим вернулся в Тир. Собрал ближних и старейшин и поведал им гнев Антиоха.
— Не хочу ради себя губить вас, — сказал Аполлон, — я лучше уйду.
И был тверд, — силы не равны, царь в отместку не оставит от Тира камня на камне, — не хотел Аполлон из-за своей ссоры с царем губить народ и сейчас же снарядил корабль, полон хлеба, золота и серебра, и отплыл из родного Тира в безвестность.
А дня не прошло, пожаловал в Тир сам Лук Малоубийский. Притворился лисавый другом Аполлона, тужил, что не застал царя дома, расспрашивал, куда поехал и долго ль проездит?
Но ничего ему никто не мог сказать, — сами не знали.
Тогда клевещавый сбросил с себя личину дружбы и объявил царский извет великого царя Антиоха.
— Тому, кто доставит живьем Аполлона, пять тысяч, а тому, кто принесет его голову, сто тысяч!
И золотой яд вошел и в тирские души.
Аполлон же отплыл в безвестность, пристал к Тарсу, в Тарсе и остановился.
А был в той земле голод: куль хлеба ценою в восемь рублей продавали за тридцать восемь. Кто побогаче, еще не так чувствовал, а нашему брату плохо приходилось.
Видя такую беду, Аполлон открыл свой корабль и велел за бесценок продавать хлеб. А когда повыбрали до последнего зерна, велел возвратить деньги, чтобы не называли купцом.
И все дивились щедрости Аполлона.
И, в благодарность за такой царский дар, ваятель Даил высек из белого камня истукана — образ Аполлонов, и поставили этого истукана на Марсовом поле, месте игрищ и веселья.
Аполлон шел по берегу моря.
Вот достиг он первенства в Тарсе, царь и народ боготворят его. Но ему ничего не надо. И лучше быть ему последним человеком, только бы вернуться в Тир. Родной Тир, город его детства, колыбель его желаний, там все — земля, речь и от дворца до лачуги, от собора до часовенки все за него. И никогда не вернуться!
Аполлон шел по берегу моря один в жальбе.
По морю с родной стороны плыл корабль. Аполлон ничего не видел, погруженный в свою жальбу. А с корабля видели его — Елавк, старейшина тирский, первый увидел Аполлона, вышел на берег, окликнул.
Аполлон глазам не верил. Нет, не ошибся: перед ним стоял Елавк.
— Ты в большой беде, царь!
— Какая же беда! Елавк, с тобой весь мой верный город.
— Верный город... — Елавк поник.
— Что случилось?
Елавк рассказал о царском после, о извете царя Антиоха.
— Живьем пять тысяч, за голову сто тысяч.
— Я так и думал.
— Да, но твой верный город отравлен: золото наострило и самый мирный меч. Как уберечься от соблазна? Сто тысяч! Мне раз приснилось...
— Я тебе дам эти сто тысяч!
— Нет, нет! Скорей беги отсюда. Теперь все узнают. Больше нет о тебе тайны.
Елавк вернулся на корабль.
Корабль уплыл.
На берегу Аполлон один. Жальба острей. Верный город! Нет у него дома, нет родины — круг смертный. И голова его, как факел. Куда бежать, где скрыться?
Наутро Аполлон сел на корабль и тайно отплыл из Тарса.
V
Десять дней плыл корабль плывно. И вот, восстал с полночи ветер, взбил волны и взбурилось море.
Кораблем играли волны, как мячом.
Волна за волной — сестры волны — за сестрами мать. Пришла большая волна, подняла корабль. Водным хлывом разорвало корабль.
И все, кто был на корабле, — ко дну.
И золото, и серебро, все погибло.
Аполлон ухватился за доску и плыл. С волны на волну. Три дня и три ночи, куда волна. И прибило его волной к Кипрской земле.
Рыбак слышит, кто-то кричит. Вышел посмотреть. И опять — человечий голос. Рыбак в лодку. И выловил Аполлона. Повел к себе в избушку. Напоил, накормил. Время к ночи — спать.
Переночевал Аполлон у рыбака. Наутро говорит рыбак:
— Я тебя от смерти спас, ты мне теперь раб.
Так и обратился Аполлон из тирского царя в рыбакова раба.
Нарядился Аполлон — раб в рыбакову рвань. Славу Богу, хоть и такое нашлось — больно уж беден рыбак! — ждет Аполлон, чего велят: у раба своей воли нет.
— Отправляйся — ка, милый человек, в город, — сказал рыбак, — постреляй, авось, на хлеб наберешь. А полюбишься кому, с Богом! А не приглянешься, возвращайся назад. Как — нибудь проживем.
Поклонился Аполлон — раб рыбаку и пошел со двора — сущий босяк голодран.
Трудно непривычному-то руку Христа ради протягивать. Все утро бродил Аполлон по улицам, много было случаев, да язык не поворачивался. Так и ходил голодом.
По обеде вышел Аполлон на царскую площадь. На площади народ глазеет. Стал протискиваться и втерся.
Царь кипрский Голифор любил после обеда для разминания членов играть в разные игры: соберет на площадь своих пажей и тешится до чаю.
Аполлон сам большой любитель, а по ловкости первые призы брал. Игра занимала его, забыл и голод.
Царь Голифор пустил меч. Аполлон на лету подхватил меч и поднес его царю Голифору.
Обратили внимание. Царь приказал узнать о нем. Но как узнаешь? Кто-то сказал, что видели, как поутру шел какой-то голоштан в город от рыбака. От какого рыбака? От Лукича. Сейчас за Лукичем. Привели старика.
— Кто такой?
— Утоплый.
И больше ничего.
Донесли царю Голифору: утоплый.
Ну, не все ли равно, не в этом дело, полюбился Аполлон за ловкость царю Голифору, и велел царь нарядить его в дорогую одежду, а вечером, чтобы явиться во дворец к царскому столу.
— Вот, видишь, как повезло!
— Спасибо тебе, Лукич, век не забуду.
— А и забудешь, я привык! Ну, счастливо.
Лукич забрал свою рвань и пошел из города к морю по своей рыбной части, а Аполлон, нарядный, в дорогом платье, на вечер во дворец.
У царя Голифора был такой обычай: за ужином царевна танцевала перед царем.
И такая она была нежная, Тахия царевна, как начнет свои танцы нежные, заглядишься и о еде забудешь, все бы только и глядел.
И этот вечер залюбовались гости на царевну — нетронутые блюда уносили со стола царские лакеи, обжирались на кухне до отвалу, поминали царевну, — и один сидел недовольный, один новый гость.
— Вот это танец! — толкнул сосед Аполлона.
Аполлон ничего не ответил. Да если бы и сказал что, никто бы ничего не услышал. Все смотрели на царевну, ничего не замечали. Заметила одна царевна и перестала танцевать.
— Что такое? Голова закружилась? — забеспокоился царь Голифор.
— Гость твой надо мною смеется! — царевна показала на Аполлона.
Царь к Аполлону:
— Что нашел ты смешного в царевне?
— Царевна прекрасна! Я не смеялся. Но я сам танцую и ничего особенного не вижу в танцах царевны.
Царь к царевне:
— Не печалься, гость над тобой не смеялся. Давай-ка заставим его показать свое искусство!
Царевна успокоилась.
И по воле царя, звяцая на гуслях, стал Аполлон.
И все дивились игре. А когда Аполлон, оставив гусли, завел свой аполлонов танец, все поднялись с своих мест.
— Такого мы в жизнь не видали!
Хвалит царь Голифор, не нахвалится, а царевна пуще.
— Аполлон победил царевну!
И приступила царевна к царю, да повелит Аполлону учить ее своим танцам. Царь не перечил. А Аполлон рад все исполнить и для царя, и для царевны.
По царскому повелению построен был танцевальный дворец, в этом дворце и жил Аполлон, уча танцам царевну.
С этого все и пошло.
И с год живет Аполлон в танцевальном дворце у царя Голифора — все дни и вечера с царем и царевной.
Переимчивая, живо переняла царевна аполлонову мудрость. Аполлон полюбился царю, еще больше царевне.
Царевна Тахия невеста. Время сватать. Понаезжало к царю Голифору всяких царей, королей да князей.
Царь Голифор:
— Без воли царевны ни за кого не отдам. Пускай сама решает.
А царевна одно:
— За Аполлона.
Как услышала царица и напустилась:
— За Аполлона? За утопленника морского? Ни под каким видом. Лучше уж за обезьяньего князя, все — таки князь.
А царевна:
— Если не за Аполлона, то ни за кого.
И больше ни слова.
Покричала царица, покричала, а ничего не поделаешь, помаленьку и сдалась. Отпустили царей, королей да князей восвояси. Да за веселую свадьбу.
Так женил царь Голифор Аполлона на царевне Тахии. И пошла у них жизнь развеселая.
VI
Каким отдаленным казалось ему то время, когда попал он на Кипр к рыбаку. Лукич был прав. И как это случилось,
только теперь в первый раз он вспомнил о Лукиче, а с ним вспомнился Тир так ярко, как никогда еще. Второй год подходит к концу. На Кипре он свой человек. Скоро у Тахии родится ребенок. А о нем все — таки никто ничего не знает. А там, вспоминают ли? И неужели не суждено ему вернуться в родной Тир?
Вдруг затомило: все отдаст, только бы вернуться! И пусть смерть, за один день, за один час, за минуту.
По морю плыл корабль. Чем ближе подплывал корабль, тем чаще билось сердце. И вот, тирское знамя ударило в глаза.
Закричал Аполлон.
Ответили на корабле.
Слышал Аполлон свое имя — величали тирского царя! — и больше ничего не слышал. И когда очнулся — перед ним стояли тирские послы: старейшина Елавк извещал Аполлона, что опасность миновала, нет больше Антиоха, и он, Елавк, и другие старейшины со всем народом зовут его в Тир принять власть.
С Аполлоном отправились послы к царю Голифору. Тут-то все и открылось. И много дивились тирскому царю Аполлону. Царь на радостях дал пир в честь зятя и послов. Три дня пировали.
Всех занимала смерть Антиоха и судьба Антиохии Великой.
Поистине, кара Божия постигла грешного царя: на одном из торжественных приемов Антиох упал с трона и угодил подбородком о косяк. Разболелось, и начала гнить челюсть, — с каждым днем больней и больней, отпало мясо с бороды, выгнили зубы, до кости прогнило, и обнажилась гортань. Страшно видеть, невозможно было смотреть. Ничего не ел, только воды и то немного. Изнемогал царь — второй Иов — горько стражда и кляня страсть, великий и многославутый царь сирийский Антиох. По смерти же царя лисавый друг его, Лук Малоубийский, заточил несчастную царевну Ликрасу, женился на обезьяньей княжне Хлывне, дочери великого мечника и князя обезьяньего, Микитова, от ворота до голенища поверх сирийских золотых медалей весь извесился цветными обезьяньими знаками, отвалил народу гору золота, насулил ворам, шпыням и безыменникам господских вотчин, поместий и должностей и под именем царя Епиха сел на престол царствовать в Антиохии Великой.
Аполлон решил немедля ехать в Тир. Но как быть с царицей? Море немилостиво — путь опасен.
— Дай мне свой перстень, — сказал Аполлон Тахии, — я пришлю за тобой, ты по этому перстню узнаешь моих послов, с ними и поедешь в Тир.
Тахия слышать не хотела. И, сколько ни уговаривал царь и царица, настояла ехать непременно с Аполлоном.
Снарядили царский корабль.
Простился Аполлон с царем Голифором и с царицей крикуньей, простилась Тахия с отцом и матерью. Поплакали. Много было слез, а весело с большими дарами, приданым Тахии, отплыли с Кипра, держа путь к любимому Тиру.
VII
В пути на корабле, чего так боялся Аполлон, от морской ли качки или ветра морского наступило царице Тахии время, и в страшных муках родила она дочь Палагею.
И лежала Тахия, как мертвая, и было сердце ее, как неживое.
Поднялся вопль, и откликом на вопль, как лев, воссвирепело море.
Поняли так, что море требует жертвы, и приступили к Аполлону, требуя извергнуть с корабля мертвеца.
— Если не выбросим, все погибнем.
Аполлон просил переждать: он все еще надеялся. И как он винил себя, простить не мог, что согласился везти с собой царицу. Аполлон убеждал не трогать царицу.
— Буря утихнет.
А буря ярилась, — люди ожесточались.
Люди стали, как змеи.
И Аполлон уступил.
Положили в лодку царицу Тахию, с ней под голову золото, в руки — рукописание: золото на погребение и в награду тому, кто ее похоронит. И поплыла царица Тахия по морю жертвою моря.
От волны к волне, как от сестры к сестре, быстрой птицей летела лодка по морю, и на третий день принесла волна ее к Ефесу.
Был в Ефесе доктор старичок, именем Ефиоп. Бродил старичок по берегу, собирал морские лекарственные травы
и заприметил странную лодку. Ефиопа очень все любили, и на клич собрался народ. Выловили лодку и понесли в дом Ефиопов.
Пожалел старичок Тахию, только ничего не поделать, — мертвая лежала царица. И, взяв из-под головы ее золото, пошел старик к гробовщику: на все золото похоронит он несчастную царицу.
Любимый ученик Ефиопов, сириец Агафон, многие годы искавший в щитовидной железе все подборие естественной жизни человеческой, пришел в дом своего учителя обедать и узнал от служителей о мертвой царице. Глазам не веря, так прекрасна была царица живая и неживая, начал над ней Агафон сириец свои щитовидные опыты.
Тахия чихнула и открыла глаза.
— Не прикасайся ко мне! — сказала Тахия.
Тут от гробовщика вернулся Ефиоп.
— О, учитель, — встретил его Агафон, — ты готовил царице гроб, а она живая!
Убедившись, что царица Тахия подлинно живая, учитель поклонился ученику.
— Превзошел ты меня, Агафон, в учености своей. Отдаю тебе все мое дело. Ты лечил бедноту, теперь позовут тебя сильные и знатные. Помни: к знатным и сильным всякий пойдет для славы и чести, бедные же побоятся звать тебя, не оставляй их.
И положил Ефиоп перед Агафоном золото царицы в награду ему.
И была большая радость в Ефиоповом доме.
Тахия, оправившись, благодарила старика Ефиопа, что не бросил ее, благодарила Агафона, что к жизни вывел, и все рассказала о себе, о своем несчастном муже, тирском царе Аполлоне, и просила Ефиопа приютить ее у себя в доме.
Ефиоп с радостью принял царицу, как за родной дочерью ухаживал за ней. А Агафон захотел на ней жениться.
— Прекрасная царица Тахия, без тебя мне жизнь не красна.
И много докучал ей, угождая.
Тахия жалела его.
— Не пойду я за тебя замуж, Агафон. У меня и на уме такого нет. И ни за кого не пойду. Буду до смерти ждать тирского царя.
Прожив с год у Ефиопа, укрепившись щитовидным агафоновым врачеванием, переселилась царица Тахия к Скорбящей. Там черничкой при часовне и проводила свои дни, служа Скорбящей, в тоске тоскущей по муже: будет она до смерти черничкой ждать тирского царя Аполлона.
Темнее моря плыл Аполлон.
Во всем он винил только себя, не мог простить, что загубил жизнь человеческую — из-за него погибла Тахия.
И когда прояснилось на небе, волна устоялась, была на душе его буря и темь пучинная.
Нет, ему нет пути на родину! Бежал от смерти. Смерть миновала. Но теперь ему горше смерти. И ничто его не обрадует.
У Тарса, где когда-то за щедрость он почтен был от народа и на Марсовом поле ваятелем Даилом высечен из камня стоял его образ, велел Аполлон пристать кораблю.
Аполлон остановился у старых своих хозяев — у тирского купца Черилы и жены его Гайки, и просил их приютить у себя дочь Палагею. В няньки взял ей старуху Егоровну. И оставил много золота и серебра на воспитание. Черила и Гайка, в бытность его в Тарсе, много ему добра сделали и не оставят его дочь, а нянька Егоровна будет ей вместо матери.
Пристроив дочь в верные руки, Аполлон нанял корабль, выделил часть тирской дружины и велел плыть в Тир, передать от него Елавку и старейшинам власть над Тиром. Сам же вернулся на тирский корабль и с оставшейся дружиной поплыл в безвестность.
Был он тирский царь, пошел искать счастья, бежал от смерти, жил безымянным, смерть миновала. И нет у него дома, нет ему пристанища — море, беспристанное плавание, вот его безвестный путь виновного.
VIII
В Тарсе у Черилы и Гайки жила Палагея. Стала подрастать, стала в гимназию ходить, — в мать свою нежная и переимчивая.
Растет царевна и ничего-то про себя не знает, и кто отец ее, и кто мать, ничего не знает. В старший класс перешла, много всяких мудростей постигла, и историю, и географию, а в танцах первая, в папашу.
Не нахвалятся, не налюбуются учителя, и, вот, еще немножко и столько глаз будет зариться: невеста из невест первая.
Как-то в Великий пост вернулась Палагея из гимназии, а Егоровна, нянька, с постной ли грибной пищи либо от поклонов чуть дышит старуха, — смерть пришла. И уже на смертном одре рассказала Егоровна Палагее о матери ее царице Тахии и отце ее царе тирском Аполлоне.
— А Черила и Гайка?
— Нет, деточка, ты у них приемыш. Царь-то, как пуститься ему в безвестность, тебя им и оставил на сбережение.
И померла старуха.
Похоронили Егоровну на берегу моря. Просила старуха, как уж быть ей при последнем издыхании: «Потрудись, деточка, похорони меня близ синего моря, там мне упокоение на красном бережку!» Палагея настояла, и исполнили нянькину волю. И всякий день, как идти из гимназии, заходила она на могилку.
Ни Черила, ни Гайка ни о чем не догадывались — им ни словом не обмолвилась Палагея. А какие думы она думала о матери! Куда ее принесла волна и жива ли, — верила, жива, где-то на острове ждет ее. И про отца думала, как плавает он по морю в безвестности, кличет мать, а все нет от нее голоса.
Вот подождите, дайте кончит она гимназию, через весь свет пройдет, а отыщет мать и отца. А как они обрадуются, она узнает их.
— Мама, мамочка, где ты?
Присядет Палагея у могилки Егоровны и думы эти свои думает и горькие и такие, как сама весна — красна. Только на могиле старухиной, няньки своей, и подумать ей, а дома чужая, одна, бездумная.
Не нахвалятся, не налюбуются на нее учителя, еще, еще немножко и столько глаз будет зариться: невеста из невест первая.
А была у Черилы и Гайки родная дочка Марсютка, с Палагеей погодки. Гайке и стало завидно: приемыша хвалят, а ее родное, хоть и не хаят, да против Палагеи ни во что.
И задумала Гайка извести Палагею.
А тут как-то шли подруги от обедни, народ смотрит — разговоры. Гайке все слышно.
— Хороша, — говорят, — у Гайки Марсютка, а Палагее в подметки не годится.
А другие за ними:
— И красно одета, да против Палагеи и смотреть не на что.
Задело за сердце, и в тот же день положила Гайка порешить с Палагеей, не откладывая дела.
Был у них ночной сторож Гаврила, забитый нуждой человек, робкий, многосемейный — двенадцать ртов в сторожке голодных, да сам с Матреной, четырнадцать душ на круг. Призвала Гайка этого несчастного Гаврилу.
— Ты, — говорит, — Гаврила что такое на уме имеешь? Ты чего против барина замышляешь? Все известно. Хочешь обокрасть нас? Ну, за это ответишь, голубчик.
Гаврила в ноги: ни сном, ни духом, знать ничего не знает, и куда ему замышлять такое?
— Оклеветали злые люди.
— Оклеветали, не оклеветали, а вся подноготная дознана и без наказания не оставим. Ответишь! И притом у тебя фамилия персидская.
А была о ту пору война с персами, и все тарские персы, страха ради и сокрытия, переделывали свои фамилии из персидских на тарские. Гаврилы же фамилия Прокопов.
— Матушка, какая же такая персидская?
— Все равно, что персидская, изменник! А хочешь избавиться от наказания и по-старому служить нам, изволь, только за это ты должен убить Палагею. Знаешь?
— Знаю.
— Убить надо девчонку. Всякий день из гимназии заходит она к няньке на могилу, там и покончи.
Что делать бедняге? Не согласишься — пропадешь, а согласишься — грех на душу. Лучше уж грех, — грех замолить можно. А то куда ребятам-то без отца — двенадцать душ, с голода подохнут. Лучше согласиться.
Улучил Гаврила подходящее время, залег на берегу моря за нянькиной могилой, и когда явилась Палагея, присела на могилку тайные думы свои думать, выскочил он из-за своей засады да пикой на нее.
Она на колени:
— Не губи, — говорит, — Гаврила. Что тебе я сделала?
— А, вот, сыму тебе голову, тогда и узнаешь! — а сам дрожмя дрожит.
Она тихим голосом:
— Ты, Гаврила, верно, обознался. Я — Палагея. Ни в чем я перед тобой не виновата.
— Знаю, — сказал Гаврила, — я и сам ни в чем невиновен. Оклеветали! Двенадцать ртов голодных, на круг четырнадцать. Ребят жалко! — а сам так смотрит, — и тебя мне жалко. Да ничего не могу поделать. Твоя мать Гайка приказала убить тебя. Не убью, мне крышка.
— Дай мне хоть с белым светом проститься! — заплакала Палагея няньке своей Егоровне, — не встанет старуха из могилы, не образумит Гаврилу, — няньке своей покойной жалобу предсмертную на свою злую долю выплакивала царевна.
И когда она так плакала, прощаясь с белым светом, случилось, плыли по морю разбойники, вышли на берег поживиться и, видя Гаврилу с пикой над царевной, окликнули. Гаврила с перепугу пику наземь да драла. А разбойники к Палагее, ухватили да на корабль.
Очумелый прибежал Гаврила к Гайке.
— Готово: покончил!
И проверять нечего, конечно покончил: такой был Гаврила очумелый, как от ханжи самой злой, гольем выпитой.
И весь вечер до глубокой ночи, сидя под сторожкой, чумел Гаврила, сам себя допрашивая, сам же себе отвечая в растери и расстройстве.
— Ты кто?
— Я.
— А где ты живешь?
— Кто?
— Я.
— Да кто ты?
— Я.
Едва, едва уходился, конечно, неспроста, дело ясно.
И успокоилась Гайка. И все золото и серебро Палагеино отложила дочке своей Марсютке — вот будет невеста, всякому на зависть, хоть за царя теперь, хоть за короля, и никто не посмеет хаить.
А разбойники приплыли на остров Родос и там, под видом купцов месопотамских, выгрузили с награбленными товарами и Палагею.
Торчать на пристани, мерзнуть под ветром не пришлось Палагее — живой товар ходкий — через блудничного
скупщика Поддувалу в тот же самый день попала она к блудничной хозяйке, к знаменитой на всем острове Анне Дементьевне в дом.
Анна Дементьевна ни в каком политехническом институте не обучалась и никакой химии не проходила, а приготовляла ханжу, что твою белоголовую водку: через отварной картофель пропускала она денатурат так ловко, ни запаху, ни привкусу не оставалось. И на сладкую фиалку и розочку дом ее от гостей ломился, а притом же и развлечения к услугам.
Очутившись у Анны Дементьевны, все поняла Палагея и горько заплакала: лучше бы ей тогда Гаврила с плеч голову снес!
Разбойники продали Палагею Поддувале за пятьдесят золотых. Поддувала уступил ее Анне Дементьевне за сто, а Анна Дементьевна метила получить не больше, не меньше, как все двести.
Посадила Анна Дементьевна Палагею в блудилище среди самых первых блудниц, а сама кликнула клич по богатым и охотникам, что в ее де доме объявилась новенькая красоты непомерной.
Услышал Антагор, великий князь родосский, и, как стемнело, шмыг тайно в блудилище по знакомой дорожке. Его-то Анна Дементьевна и поджидала: тут не двести, а и полтысячи взять можно, да, кроме того, и подарок. Она сама ввела Палагею в особую комнату и оставила их вдвоем.
Как перед Гаврилой сторожем там у нянькиной могилы, стала Палагея перед Антагором, все ему рассказала и о матери своей царице Тахии, — как на море волной унесена, и об отце, царе тирском Аполлоне, — как в безвестности плавает по морю, кличет царицу безотклично, и о себе рассказала, — как безвинно убить замыслили, и вот разбойники ее схватили, и попала она сюда.
Жалостливый был князь Антагор, и хоть мало чему поверил, — за свою многолетнюю практику сколько он от всяких новеньких этих самых царских да разбойничьих повестей наслушался, рассказанных для пущего завлечения и цены ради, — и все — таки пожалел Палагею.
— Чего же ты хочешь?
Тут-то обычно и начинался торг. Но Палагея об одном просила — ей ничего не надо, будет жить она в лишениях и нищете...
— Ну, ладно, коли уж так, вот отдай хозяйке, это за тебя плата. Я сам еще поговорю, что — нибудь сделаю.
И, отпустив Палагею, дал Анне Дементьевне сто золотых: он берет за себя Палагею, но чтобы не только что касаться к ней, а и видеть ее никто не смеет!
Анна Дементьевна с княжеским кушем, да и палагеина плата оказалась целою тысячью, Анна Дементьевна была очень довольна. И с того вечера пошла о Палагее слава, как о хозяйской любимице, и все с самой хозяйки до вышибалы Степана величали Палагею княгиней.
IX
Аполлон плыл по морю безвестный.
Там где-то стоял его родной Тир, — вспоминали ли о нем, а, может, и забыли? И где-то жила одиноко, дожидаясь его, царица Тахия, а, может, и не ждала уже?
От острова к острову, от города к городу, от пристани к пристани плыл Аполлон безвестно.
И, вот, почувствовал он, наступил срок — он может увидеть свою дочь Палагею, и пусть решит она: пропадать ему или вернуться в Тир и принять власть?
С полным чувством, решившись повернуть свою судьбу, с сердцем, затаившимся перед часом свидания, робко, как привыкший к ударам, и уверенно, как выдержавший искус, верно направил Аполлон корабль к Тарсу.
Вечером на закате Аполлон достиг Тарса.
С палубы ему видно было Марсово поле и белый камень, розовый при закате, работа Даила, увековечивший его имя. Завтра, утром, когда зазвонят к поздней обедне, пойдет он через Марсово поле знакомой дорогой к красному дому, постучит в калитку. Сердце у него замирает — не дождаться ему утра.
А Черила и Гайка, прослышав от людей о тирском корабле, нарядились во все черное, сделали кислые физиономии, да на корабль. Так и есть, не ошиблись, корабль Аполлона.
А, вот, и сам он: какой испуганный и оробевший.
— Жива ли моя дочь?
Еще больше скислились.
— Дочь твоя давно умерла.
— Увы — увы, мне, дочь моя!
Кто же решит теперь его судьбу?
Бежал он от смерти, не тронула. Но она по пятам идет — взяла царицу, взяла царевну. Царицу он сам отдал морю, царевну — чужим людям. Или все, что он делает, не так надо? И пусть лучше бы сам он бросился тогда в море и умилостивил море, или нет, мертвую царицу все равно не оставили бы на корабле, нет, он с мертвой поплыл бы живой на лодке по волнам. А куда же дочь-то? Оставил бы на корабле. Чужим людям? Или так, он плавал бы на корабле и с ним его дочь, сам бы ее и воспитывал. Зачем он поверил, разве можно было отдавать ее за золото чужим людям? Вот и не уберегли: не свое. Но он знал их, хорошие люди. Может, и хорошие, да разве кто может уберечь от смерти, если смерть захочет? Нет, в чем-то еще он виновен и за то ему кара? Он должен все принять и все снести и тогда будет свободен.
Аполлон дал зарок плавать еще десять лет, не выходя из корабля на землю. И просил дружину свою, не искушать его: что бы ни случилось, под страхом наказания, запретил он вызывать себя из темной каюты на волю.
И поплыл весь черный корабль — плыл Аполлон, куда глаза глядят.
— Увы — увы, мне, дочь моя!
И много плутал его черный корабль.
Неверное море, то оно ласково — плыл бы и земли не надо, а то проклинаешь минуту, когда вверился его вероломной власти.
И опять, как когда-то, море вскипело и носило корабль, как щепку.
В ночь прибило куда-то волной. Поутру смотрят, Родос.
В тот день на Родосе большой был праздник, и на пристани, как стая птиц, алели праздничные корабли, к ним и подплыл печальный аполлонов корабль.
Аполлон велел дружине выйти на берег, закупить в городе угощения — пусть потешатся после гроз и испытаний! — а сам остался в своей темной каюте.
Слышны были веселые песни и музыка.
«Сойди же на берег! Посмотри, как хорошо на земле, какая трава, потрогай, вдохни!» — во все уши нашептывало ему в темной и душной каюте.
Аполлон твердо стоял на своем вольном столпе.
А музыка тише, а песни унывней.
После парадного обеда Антагор, князь родосский, вышел к народу. Потянуло на волю и, провожаемый кликами, шел он по улицам к пристани, — за веселость и добрую душу любили Антагора.
— Чей это печальный корабль и почему на нем траур?
Но никто ничего не мог ответить: должно быть, ночной бурей прибило к берегу корабль.
Антагор захотел сам разузнать.
Дружина аполлонова пировала на берегу.
— Чей это корабль и почему так печален?
— Наш князь в большой печали, потому и корабль печален.
— Нынче мои именины, подите, попросите вашего князя ко мне. Я даю большой пир, будем веселы все!
Но никого не нашлось, кто бы осмелился нарушить завет.
— Под страхом наказания наш князь запретил вызывать его из каюты. И мы поклялись.
— Дело ваше, — сказал Антагор, — вы клялись, я же свободен от клятвы! — и пошел на корабль.
И увидел Аполлона, и понял, какая темная печаль легла на его душу. И жалко ему стало Аполлона.
— Я князь родосский Антагор. Нынче мои именины. Сделай милость, не откажи, пойдем со мной. Я вижу печаль твою и хочу тебя развлечь.
Аполлон покачал головой: развлечь! — если бы это было возможно?
— А ты скажи, что же тебя печалит?
— Все равно не поможешь, а рассказывать, только растравлять.
И вернулся Антагор один с корабля во дворец. Там гости, музыка. Веселы все. А его не веселит: не может забыть. Жалостливый был Антагор, доброй души и совестливой.
С того вечера, как откупил он на месяц Палагею, он все чаще и чаще бывал у Анны Дементьевны. И вскоре за особую плату Анна Дементьевна отпускала к нему Палагею. Без нее он жить не мог. И теперь вспомнил и послал за ней.
Палагея жила у Анны Дементьевны княгиней: Антагора боялись, а главное, золото, золото оберегало ее не только от прикосновения, но и от любопытных глаз. И чем
больше привязывался к ней Антагор, тем больше сама она радовалась его посещениям.
На зов Антагора Палагея, не замедля, явилась.
Антагор рассказал ей о печальном корабле и о таинственном хозяине корабля.
— Я не успокоюсь, пока не узнаю и не рассею его темных дум. Ты одна это можешь. Пойди к нему. Вернешься не одна, все отдам, освобожу тебя.
Да она готова все исполнить, только будет ли толк?
Дружина пропустила Палагею на корабль.
Тихо вошла Палагея в каюту.
— Чего тебе надо? — удивился Аполлон.
А и вправду, такой печали она никогда не видала.
— Хочу, чтобы твоя печаль отошла от тебя. Если ты мудрый, укрепи свое сердце. От уныния гибель.
— Мудрый? — усмехнулся Аполлон, — поговорил бы с тобой, да молода еще, — и, отвернувшись, вынул он кошелек с золотом, — вот, возьми себе и прощай.
— Я не за этим пришла.
Аполлон поднял глаза.
И они смотрели друг на друга.
— Чего тебе надо? — забеспокоился Аполлон: что-то удивительно знакомое показалось ему в ее лице.
— Да, я молода еще... ты думаешь, горя не видала?
— Откуда ты?
Палагея закрыла лицо: ей трудно было выговорить, — и дрожала вся.
— Что с тобой? — поднялся Аполлон, — тебя обидели?
Путаясь, рассказала Палагея, как уже третий месяц живет она в доме и как князь Антагор обещал освободить ее.
— Если не одна вернусь.
Аполлон вынул еще золота, много золота.
— Все тебе! Это и без меня освободит тебя.
И оба молчали.
Там на берегу музыка — вечерние пляски.
— Иди, иди же на землю, посмотри, как хорошо, какая трава! Для чего тебе мучиться, зачем горевать? Все неверно. Одна верна — мечта. Иди, иди же на волю, на землю!
И в тосках его сердце билось.
«Золото! — так вот что вызывают ее горькие слова и другого нет для нее у людей».
Палагея упала на колени.
— Злая судьба моя, за что так крепко держишь меня? — причитала она от оскорбленного неповинного сердца, — ты, мать моя, зачем родила меня на белый свет? Зачем не взяла в море с собой? Царь Аполлон, где плаваешь, где тоскуешь? И нет такого голоса, кто бы подал родную весть тебе? Твоя дочь покинута! Твоя дочь в злой судьбе! И нет ей защиты. Злая судьба моя, не могу я больше, и почему сразу не поразишь меня?
Аполлон в ужасе схватился за голову, и глаза его, как тогда перед царем Антиохом, когда разгадал он загадку, глаза его — закачены.
Там музыка, пляска и крики.
Или это ему снится? Или он помешался от тоски?
Палагея стояла перед ним на коленях.
— Я — тирский царь Аполлон!
X
К удивлению дружины, Аполлон, вопреки зароку, вышел из каюты. Дружине объявил он первой о своей нечаемой находке — о дочери царевне.
Восторженные клики, перебивавшие музыку, услышал Антагор и поспешил на пристань. И когда увидел Палагею не одну, счастье его было безмерно.
В тот же вечер Антагор обручился с Палагеей.
И был пир на весь мир.
Веселье омрачилось было одним событием, но, в конце концов, все разрешилось к общему удовольствию.
Поддувало, блудничный поставщик Анны Дементьевны, разузнав о Палагее, кто она такая, со страху на глазах у всех бросился в море. Схватились да ему спасательный круг в воду, Поддувало уцепился за круг и выплыл. Но ни за что не хотел выходить на берег, а плавал, как очумелый. Покричали, покричали, видят, ничем дурака не взять, да силком его из воды, да с кругом вместе и потащили к Антагору.
— Что велишь с ним делать? — спросил Антагор царевну.
Посмотрела Палагея: жалкий, весь-то до ниточки измокший, какой-то слипшийся весь, жалко смотреть.
— Пусть идет себе!
А Поддувало от радости не знает, что и делать. Поддувало оказался хорошим фокусником и потехи ради, чтобы чем — нибудь угодить царевне, пустился на всякие фокусы и так завензелил руками и ногами, что со смеху животы надорвали.
Свадьбу решено было играть в Тире: с Аполлоном и Палагеей поедет в Тир и Антагор. Всех счастливей в этот памятный день был Антагор, жених Палагеи.
И на следующий же день на изукрашенном корабле полным ходом поплыли —
Путь в Тир через Тарс.
Благополучно достигнув Тарса, Аполлон с Палагеей, не извещая, прямо пошли в дом Черилы и Гайки.
Не ждали ни Черила, ни Гайка. Мечта их давно осуществилась: с палагеиным золотом пристроили они дочку, выдали свою Марсютку за богатого тарского вельможу и жили теперь спокойно, благодарили Бога. Нет, и думать не думали они о таких гостях.
И когда увидели на пороге дома Аполлона и Палагею, затряслись, обезъязычив.
— Мало вас казнить, мерзавцев! — кричал Аполлон.
А они стояли оба, старик да старуха, безъязычные, трясли головой.
— Да я бы вам, окаянным, ну, скажи только, засыпал бы вашу Марсютку золотом. Мерзавцы.
Тут вошел Гаврила сторож и в ноги:
— Прости, царевна, согрешил. Не погуби.
— Что с ними делать? — показал Аполлон на старика и старуху.
А на них смотреть жалко.
— Прости им!
И не тронул Аполлон стариков, а Гавриле дал шапку золота да корзинку с гостинцами ребятишкам.
Как очумелый, бежал по берегу Гаврила за кораблем.
— Кто ты?
— Кто?
— Я.
— Куда бежишь?
— Кто?
— Я.
И когда скрылся корабль, грохнулся Гаврила о песок и лежал очумелый, пока морской ветер не охладил его.
XI
Оттого ли, что стояло ненастье, или от душевных волнений перехватило у Аполлона горло, и весь он расхворался. Решено было остановиться в первом попутном городе.
И судьба привела в Ефес.
— Кто у вас самый первый доктор?
— Есть у нас сириец Агафон, самый первый, только его никак не дозовешься.
— Захворал тирский царь Аполлон.
— А! это дело другое. К царям да вельможам кто не поедет!
Послали за доктором. И вправду, не успел посланный на корабль вернуться, явился сам доктор.
Болезнь оказалась пустяковская, ничего опасного. Но будь и самой опасной, забыл бы Аполлон и самую лютую боль: от сирийца Агафона узнал Аполлон о царице Тахии.
Позвал Аполлон Палагею:
— Твоя мать нашлась, а вот кто ее спас!
И снова все рассказал Агафон о царице Тахии, помянул и учителя своего Ефиопа и только в одном не признался, что хотел жениться на царице.
Решено было сейчас же идти к царице.
— Вон на том холмике часовня Скорбящей! — показал доктор и предложил подвезти.
Но они отказались.
— Я понесу ей серебряный венок, а ты зеленую ветку! Палагея не могла слова сказать от радости: сейчас, вот сейчас, наконец-то, она увидит свою мать!
С большими дарами отпустил Аполлон доктора, а Палагея за мать поцеловала его в его, как звезды, глаза.
И они пошли: Аполлон с серебряным венком, Палагея с зеленою веткой.
Тахия сидела у часовни, бесчастная, переговаривала тихо с тихими птицами о счастье.
— Что такое, милые други, счастье на земле в сем горьком свете?
Птицы ей отвечали:
— Солнышко светит и светится море. Корму у нас, слава Богу, и все наши милые птицы сыты. Вот и есть наше счастье. Только никогда так не скажешь: всегда с тобою тревога — вон облачко, гроза будет, вон летит коршун, в скрыта ли дети? И лишь потом, как начнешь вспоминать, тут и помянешь, тут и скажешь: какое это было счастливое время, какое у нас было счастье! Счастье всегда потом.
— То же и это, ведь, счастье, други, когда начинаешь думать, как это станет, наконец, то, чего так хочешь.
— Верно, верно! Счастье и потом, счастье и затем, счастье — мечта и память. А сию минуту — тревога.
— А вы знаете, в чем мое счастье?
— Нет, мы не знаем, — признались птицы: это наш брат и не знает, а скажет, а что пичушки, что зайцы, зверье вообще, они никогда.
— Вот, если бы настал такой день, такой час, такая минута и пришел бы сюда тирский царь Аполлон!
Птицы зачирикали: не то между собой, не то так, слов они не знали, какие сказать, про царя Аполлона они ничего не слыхали, а так ничего не ответить тоже нехорошо, вот и чирикали, словно жалели.
— А я уж часто думаю: не дождаться мне.
— Дождешься! — сказала какая-то птичка: она только, только что с моря, села у часовни.
— Вот мое счастье!
Тахия подняла глаза и остановилась, — не шелохнется.
— Дождешься, идут.
По зеленой тропке подымался Аполлон с серебряным венком, а с ним Палагея. И не узнала, не почуяла Тахия, что не жена, а дочь ее идет об руку с Аполлоном.
«Так вот оно как, а я-то ждала!»
И кольнуло ей в сердце — дышать нечем.
— Други, птицы, — вскочила Тахия и просит, как дети: — пустите меня!
И вдруг словно пробудилась.
Две белые птицы и она, как птица, летит над землею.
«Неразумная, ты посмотри, это, ведь, дочь твоя!»
И увидела Тахия: там на коленях перед ней, перед ее маленьким телом, Аполлон и та.
— Это моя дочь?
— Палагея.
И запечалилась Тахия, затужила и увидела Тарс, красный дом Черилы и Гайки, Палагею гимназисткой, Егоровну няньку и могилку нянькину, и как стоит Палагея на коленях, а над ней с пикой Гаврила сторож, морских разбойников, Поддувалу.
Она летит куда-то, а столько видит и то, что было, и то, что есть, так ясно видит, близко, будто совсем рядом над ее маленьким телом Аполлон и Палагея. И так ей хочется обнять свою дочь — она ни разу в жизни не прикоснулась к ней. Подошел доктор. Это Агафон сириец, он спас ее когда-то. Нет, тут и он бессилен. И его щитовидный опыт непобедимое не победит.
И заплакала Палагея, и Агафон сириец заплакал.
А она все летит и с ней две белые птицы. Тоска подкатывает к сердцу и так бы плакать ей, как заплакала дочь, а слез нет — жжет.
И увидела она Антиохию Великую — она раньше никогда не видела великий город Антиоха, — и среди города башню, а в башне, как звезда из ночи, светит царевна Ликраса.
«Какая несчастная!»
И увидела Аполлона, он стоял в звездном свете печальный.
И от тоски ее всю скрутило, дух зашел, и в то же мгновение, как молонья, пронзило ее, и вновь, как пробужденная, точно выскочила она из тисков тугущих и было уже легко ей. Спутников своих она не узнала, это были другие. И с ними легкая она летела, благословляя землю, мир и судьбу.
XII
На холмике у часовни Скорбящей похоронили царицу Тахию: ее сердце, обнадеженное, вдруг испуганное, не вынесло.
Аполлон роздал много золота на помин души ее и поплыл из Ефеса на Кипр.
Жив был старый царь Голифор и царица крикунья.
Поплакали, погоревали старики о дочери своей бесчастной, а утешились внучкой. Вот не чаяли, не гадали! И на радостях отдал царь Голифор Аполлону свою кипрскую землю, только обязательно, чтобы внучка осталась при них.
Аполлон обещал.
— Да ты забудешь! — пристали старики.
— Ну, вот еще, сказал, не забуду, и не забуду.
Конечно, старикам никакого и царства не надо, была бы с ними внучка.
Был дан пир. Большое веселье. Развеселился и Аполлон. И вдруг вспомнил о рыбаке — до ясности все представилось ему: его первое утро на Кипре и рыбак Лукич. «Я тебя от смерти спас, ты мне теперь раб!» И как тогда в первый же день повезло ему и, прощаясь с Лукичем, он обещался не забыть. «А и забудешь, я привык!» — вспомнились и слова Лукича, привыкшего к судьбе немилостивой и изменчивости нашей. И как Лукич оказался прав: ведь, забыл! И всего-то раз вспомнил, да и то в такую минуту — пришла весть о свободе, до того ли было, сейчас же и забыл.
Аполлон послал разыскать рыбака.
И нашли, явился старый старик.
— Лукич!
— Лукич давно помер. Я Никон Лопух.
И рассказал Никон Лопух, как часто поминал Лукич о тирском царе, как царь ему в рабы достался, много чудесного.
— А мы мало чему веры-то давали, думаем себе, сказкой тешится. А оно, стало быть, так все и оказалось. Лукич был прав.
— Лукич был прав.
Наградил за Лукича Аполлон Лопуха, простился со стариками, еще и еще раз пообещал отдать им дочь, да на корабль в путь — дорогу, в свой родной Тир.
Еще с Кипра был послан вестник в Тир. И на пристани встретил Аполлона Елавк с старейшинами. И при ликовании всего народа передал Елавк Аполлону власть над Тиром.
Живо сыграли свадьбу. И на пиру всех счастливей был князь Антагор, зять Аполлона. И проводил Аполлон зятя и дочь на Кипр царствовать у стариков на Кипрской земле.
И опять остался один тирский царь Аполлон.
Услышали в Антиохии Великой о возвращении Аполлона, и долго терпевший народ восстал против царя Епиха, лисавого Луки Малоубийского, и прогнал его с его обезьяньей царицей Хлывной вон из Антиохии. Заперли город и снарядили послов в Тир: быть сирийским царем в Антиохии Великой тирскому царю Аполлону.
Старейшины уговорили Аполлона. И выступил Аполлон с большим войском в Антиохию. Народ отворил перед ним городские ворота и с великою честью передал царство.
Аполлон вошел в башню, где томилась царевна Ликраса. Звездой из башенной тьмы сияла Ликраса.
— Здравствуй, царевна!
Царевна с отчаянием посмотрела: она, ведь, давно ко всему готова.
— Или не узнаешь? Я тирский царь Аполлон.
С горечью ответила царевна:
— Делай скорей, что задумал, я молила о смерти.
— Не смерть, я жизнь тебе дам.
Аполлон протянул к ней руки.
А царевна, как мертвая, — какая ей жизнь!
— Ты оттрудила свой грех, а меня разрешила дочь. Будем жить вместе, царевна.
Царевна смотрела молебно: это правда, она оттрудила? И стоял Аполлон в звездном свете печальный. В Тир Аполлон не вернулся. Он женился на царевне Ликрасе и остался с ней в Антиохии Великой. А Тир передал своему другу Елавку за его верность.
И благословил народ мудрого царя Аполлона. И было то время счастливой порой и расцветом Антиохии Великой.
