Отшельники, Тристаны и поэты,
Пылающие силой вещества. —
Три разных рукава, в снующих дебрях мира,
Прикованных к ластящемуся дну,
Среди людей я плыл по морю жизни,
Держа в цепях кричащую тоску,
Хотел забыться я у ног любви жемчужной,
Сидел смеясь на днище корабля
Но день за днем сгущалось оперенье
Крылатых туч над головой тройной,
Корон златых все тише шелестенье,
Среди пустынь вдруг очутился я
И слышу песнь во тьме руин высоких,
В рядах колонн без лавров и плюща:
«Пустынна жизнь среди Пальмир несчастных,
Где молодость, как виноград, цвела
В руках умелых садовода
Без лиц в трех лицах божества.
В его садах необозримых,
Неутолимы и ясны
Выходят из развалин пары
И вспыхивают на порогах мглы.
И только столп стоит в пустыне
В тяжелом пурпуре зари
И бородой Эрот играет,
Копытцами переступает
На барельефе у земли...
Не растворяй в сырую ночь, Геката, —
Среди пустынь пустую жизнь влачу,
Как изваяния, слова сидят со мною
Желанней пиршества и тише голубей.
И выступает город многолюдный,
И рынок спит в объятьях тишины.
Средь антикваров желчных говорю я,
Пустынных форм томительно ищу».
Смолкает песнь. Тристан рыдает
В расщелине у драгоценных плит:
«О для того ль Изольды сердце
Лежало на моей груди,
Чтобы она как Филомела,
Взлетела в капище любви,
Чтобы она прекрасной птицей
Кричала на ночных брегах...»
Пересекает голос лысый
Из кельи над рекой пустой:
«Не вожделел красот я мира,
Мой кабинет был остеклен.
За ними книги в пасти черной,
За книгами сырая мгла
Но все же я искал названий
И пустоту обогащал.
Наследник темный схимы темной
Сухой и бледный, как монах
С супругой нежной в жар вечерний
Я не спускался в сад любви...»
Но выступает столп в пустыне
Шаги из келии ушли.
И в переходах отдаленных,
На разрисованных цветах,
Пространство музыкой светилось,
Как будто солнцем озарилась
Невидимой но ощутимой речь:
«Когда из волн я восходила
На Итальянские поля...
Но здесь нежданно я нашла
Остаток сына в прежнем зале.
Он красен был и молчалив,
Когда его я подымала,
И ни кудрей, и ни чела,
Но все же крылышки дрожали».
И, появившись вдалеке
В плаще багровом в ризе синей,
Седые космы распустив,
Она исчезла над пустыней
И смолкло все. Как лепка рук умелых:
Тристан в расщелине лежит,
Отшельник дремлет в келье книжной,
Поэт кричит окаменев.
Зеленых крон все громче шелестенье.
На улице у растопыренных громад
Очнулся я Проходит час весенний,
Свершенный день раскрылся у ворот.

The anchorites, the Tristans and the poets,
Ablaze with the material force of things —
They are three different arms in the world's bustling jungle,
Chained to the tenderly caressing floor.
I steered my ship through life among the people
And kept in irons my wildly screaming angst,
I wanted to get lost in reveries by my pearly
Love's feet, sat laughing at the lower deck.
But day to day, the feathers on winged clouds
Were getting thicker over the triple head,
And quieter the rustle of green branches,
Until I found myself in desert lands.
And in the shade of lofty ruins and columns
Devoid of vines and laurels, I heard a song:
"Deserted is the life in sad Palmyras,
Where in the old days youth, like grape vines, bloomed,
Raised by the skilled hands of the wine-grower,
Faceless.
In his unfathomable gardens
Couples emerge from ruins and flare
Up at the doorstep of the darkness,
Insatiable and serene.
Only a pillar in the desert
Stands in the hefty purple of dawn,
And Eros fiddles with his goatee
And taps his little hooves impatiently
On the relief frieze by the ground.
I drag my empty life among the deserts —
Hecate, don't dissolve in the dank night.
Words sit around me like mysterious statues,
More coveted than feasts and quieter than doves.
A bustling, crowded town comes out of shadows,
The market sleeps embraced by calm and peace.
Among the bilious antiquarians I utter:
"Tormented, I'm in search of desert forms."
The song is over, Tristan weeps in
A crevice by the precious flagstone plates:
"O was it truly that Isolde's
Heart rested quietly on my breast
Just so that she could go up soaring
Like Philomel to the shrine of love,
Just so she'd cry, a bird of beauty,
At midnight on the river bank…"
Out of a cell above the empty
River, a bald voice comes across:
"I did not covet worldly beauty,
My study was all dressed in glass,
Behind it, in black jaws, the books stood,
Behind the books, a dank haze hung.
Yet, on a quest for names I ventured,
I wanted to enrich the void.
A dark successor of a dark vow,
As parched and pallid as a monk,
I never went down to the garden
To meet love in the heat of night…"
The pillar stands out in the desert
And steps have walked out of the cell.
And in the alleys off the beaten path,
Upon the florid decorations
The space was glimmering with music,
As if the speech, unseen, but sunlit,
Revealed its presence in some way:
"When I stepped out of sea waves and
Onto the fields of Italy —
I found there unexpectedly
In the old hall what had remained
From my son. He was quiet and red,
He had no curls, he had no temples,
But when I took him in my hands,
His little wings still faintly trembled."
She briefly came in view afar —
A scarlet cloak, an azure garment,
Gray hair undone and hanging loose —
And disappeared above the desert.
— And all sounds died. Tristan lies in the crevice,
Like clay shaped by some skillful hands,
Amid his books the hermit slumbers,
The poet screeches, petrified.
And louder grows the rustle of green branches.
I come back to my senses in the street,
Where blocks of buildings sprawl. The springtime passes,
The day, accomplished, opens by the gate.