Глава III
Торговец сновидениями и покупатель
Сновали скупщики, перекупщики, спекулянты, менявшие одно на другое с выгодой для себя в денежном или спиртовом отношении.
Конечно, эти спекулянты не пировали под пальмами где-нибудь в роскошной гостинице, там, где останавливались иностранцы, на это у них пороху не хватало, они не купались в мраморных ваннах и не неслись на автомобилях, они довольствовались малым, какой-нибудь попойкой на дому, чаепитием в семейном доме.
Сегодня Анфертьеву повезло: он на барахолке у человека, торговавшего заржавленными напильниками, сломанными замками и позеленевшими пуговицами с орлами, дворянскими коронами и символами привилегированных учебных заведений, купил медное крошечное мурло с зубастым ртом до ушей и торчащим, прямым, как палка, носом.
— Что это за дрянь? — спросил Анфертьев, делая вид, что не понимает.
— Это для ключей, — ответил торговец. — Крюк.
— Для ключей-то не надо, — сказал Анфертьев, — вот если бы это был гвоздик с шапочкой, то можно было бы на него картину повесить!
— Что ж, и картину на этот нос можно повесить...
— Нет, не подходит, — ответил Анфертьев, — мне нужен гвоздь с бронзовой шляпкой в виде розы, нет ли у вас такого?
— Гвоздей нет. Берите это, прикроете гвоздь этой личностью, как шапочкой, почистить мелом, конечно, надо, недорого обойдется.
— А сколько возьмете? — вяло, как бы нехотя, спросил Анфертьев, делая вид, что идет дальше.
— Да берите за двугривенный.
— Двугривенный дорого, гривенник дам.
Вот и купил Анфертьев японскую пряжку от кисета для табаку.
«Три рубля есть, как пить дать, — подумал, отходя, покупатель, — еще бы на три рубля достать, и сегодняшний день пройдет что надо».
Он остановился и стал слушать, не ругается ли кто-нибудь.
Нет, здесь, у забора никто не ругался.
Анфертьев пошел дальше по рядам.
«Эх, два бы ругательства достать, — подумал перекупщик, — только бы два ругательства — и рубль денег в кармане. Три да рубль все же четыре».
Он сел на корточки и стал рыться в бумажном хламе.
— Сколько возьмете за это? — спросил он, рассматривая детские рисунки.
— Давайте двугривенный, — ответила баба с лицом пропойцы.
— Двугривенный дорого, — ответил Анфертьев, — вот три бумажки за пятачок возьму, обратную сторону использовать можно!
— Да что ты жмешься! — возмутилась женщина. — Ведь бумага, я ее дороже на селедки продам...
— Пятачок! Хочешь отдавай, не хочешь — не надо. Анфертьев улыбнулся.
— Ну, бери, жмот... — выругалась женщина. «Еще тимак... — подумал Анфертьев, — эхма, где наша не пропадала...»
В узком каменном доме, украшенном львиными головками, ночью сидели преподаватель голландского языка и бывший артист, ныне, ввиду большого спроса на технический персонал, чертежник Кузор.
— А нет ли у вас двойных свистулек? — спросил Жулонбин.
— Есть несколько, поломанных.
— Вот и прекрасно, — сказал, радуясь, Жулонбин. — Меня ломаные предметы больше цельных интересуют. Я рассмотрю ночью и постараюсь найти для них классификацию.
— А сновидения вы не пытались собирать? — спросил чертежник. — А то у меня есть один знакомый, он сны собирает, у него препорядочная коллекция снов. Какой-нибудь профессор дорого за нее дал бы! У него есть сны и детские, и молодых девушек, и старичков.
— Познакомьте меня с ним, — взмолился Жулонбин. Руки у систематизатора задрожали.
— Охотно, — покровительственно ответил Кузор, — хотите, мы завтра отправимся к нему.
Всю ночь не спал Жулонбин. Он видел, что он собирает сновидения, раскладывает по коробочкам, надписывает, классифицирует, составляет каталоги.
У Локонова уже стоял Анфертьев и продавал ему сны, записанные у старичка.
— Сон Ивана Иваныча из ряда вон выходящий, — говорил Анфертьев, — меньше, чем за два рубля, не отдам. Любителей-то у меня много, а такие сны попадаются не часто.
— Но ведь это страшно дорого, — настаивал Локонов, — за нечто нереальное платить такие деньги.
— Как, нечто нереальное? — возражал Анфертьев. — Сон-то и есть высшая реальность, во сне-то человек весь раскрывается.
— Вы правы, — согласился, смутившись, Локонов.
— Да пусть это будет и не реальность, а сказка, и за сказками другие за тридевять земель ездят, тьму денег тратят. Нет, как угодно, дешевле никак нельзя.
— За все принесенные вами сны дам я вам три рубля, — твердо сказал Локонов.
— Помилуйте, ведь это грабеж! — взмолился Анфертьев.
«Ну, да ладно, на чем-нибудь другом наживу», — подумал он и, вздохнув, согласился.
— А теперь попьемте чайку, — ласково предложил Локонов.
К чайку-то и подоспели чертежник и преподаватель голландского языка.
— Скоро, скоро, — воскликнул за чаем Анфертьев, обращаясь к Кузору, — будет у меня для вас новенькая свистулька, уж я присмотрел у одного старичка! Уломать придется. «Память! — говорит, — не продается!»
— А для вас у меня есть детские картинки, — сказал Анфертьев Жулонбину. — А вот для одного покупателя я достал серебряный футляр для ногтя!
— Покажите мне его, — попросил Жулонбин.
— Да нет, я его не взял с собой, — ответил Анфертьев.
Он видел, как задрожали руки у Жулонбина.
— Это музейная вещичка, ее нужно хранить как зеницу ока! Детские картинки желаете посмотреть?
У Жулонбина ни гроша не было с собой.
— А вот сон одного молодого человека. Образования молодой человек превосходного, а ведь вот какой сон увидел. Сон, можно сказать, на вес золота. Прочесть, а, прочесть? — спросил Анфертьев. — Только условие: рубль, не меньше, это, можно сказать, не сон, а целое полотно, ужасная картина. Вот, представьте себе молодого человека, сидит он, книжки читает, а на подъеме у него образовалась как бы мозоль. Взглянул, увидел, не мозоль это, а глаз с совершенно ровными веками, с ресницами, но без зрачка. Испугался молодой человек, снял туфлю, стал осторожно сапог надевать, чтоб никто не заметил. Надевая, попробовал глаз открыть, но глаз хотел спать. У меня это все в точности, аккуратно записано, много подробностей, и цвет глаза, и все, и недорого, рубль всего.
Анфертьев опрокинул рюмочку.
— Не хотите это — другой сон предложу! Анфертьев стал ощупывать карманы.
— Неужели потерял? Вот на этом лоскутке бумажки как будто... Нет, на другом... Не сон, а ужасная драма в пяти частях: «Двое служащих и отрезанная голова девушки». Такой картины и в кинематографе не увидите, только в детективном романе прочтете! Спит бухгалтер и во сне видит, что все спят в тресте, но он не спит, и его начальник не спит. Видит бухгалтер, они мило беседут. Вдруг замечает, что его начальство с ужасом смотрит наверх, а наверху из гигиенического матового абажура отрезанная голова пишбарышни торчит и улыбается.
— Это все хорошо, — ответил покупатель, — но мне хотелось бы побольше снов лирических, ужасных снов достаточно у меня скопилось, знаете, нужно сохранять во всем равновесие. Сейчас мне лирические сны нужны.
— Что ж вы не предупредили, — возразил Анфертьев, опрокидывая рюмочку, — ведь на прошлой неделе нам как раз ужасные сны нужны были, а теперь вы от них отказываетесь, другие вам сны нужны! Если б я знал, я бы достал для вас лирические сны. Хотя одну минутку подождите, как будто один лирический сон есть. Ах, нет, — сказал он сокрушенно, пробежав бумажку глазами. — Не лирический сон, а комический, хотя и со стихами, а со стихами сны не очень-то часто встречаются.
Покупатель заинтересовался.
— Какие стихи? — спросил он.
— Стихи-то комические, не подойдут, — сказал торговец.
— Все ж, прочтите, — настаивал покупатель. Анфертьев прочитал по бумажке:
Вот идут опять,
Вот идут, смотри,
Морда номер пять,
Рожа номер три.
— Не подойдет, — сокрушенно сказал покупатель, — сейчас мне нужны лирические сны.
Локонову сейчас, действительно, хотелось лирических снов, он был влюблен в одну девушку и не пользовался взаимностью. Она не замечала его. Ему хотелось утешиться снами, купить небольшое количество снов о любви с какими-нибудь прелестными пейзажами, с каким-нибудь берегом моря, с какими-нибудь альпийскими вершинами, с какой-нибудь возвышенной и трагической любовью.
— Хорошо, — помолчав, сказал Анфертьев. — Есть у меня одна дама, она видит красивые сновидения, каждую ночь красивые сны видит с туберозами, с верандами, с пикниками, с танцами. Только трудно будет достать, расходы будут.
— Хорошо, я у вас возьму ужасные сны, — сказал Локонов, — ведь вы не виноваты, ведь мне действительно в прошлый раз хотелось ужасных снов, хотелось как-то взвинтить себя.
Кузор и Жулонбин играли в шахматы. Они знали, что покупателю и торговцу не следует мешать, они делали вид, что ничего не слышат и не видят, что они погружены в шахматную игру.
После ухода Анфертьева потребитель снов сидел мрачный и задумчивый. Сам он утерял способность видеть сны.
Жулонбин и Кузор вышли вместе.
— У матери Локонова, — сказал мечтательно Жулонбин,— должно быть, много интересных вещей сохранилось. Вот бы ее пощипать...
— Да неудобно, — ответил Кузор, — все же она моя хорошая знакомая.
— Да, конечно, — согласился Жулонбин, думая, что лучше действовать одному. — Конечно, вы правы.
— Я слышал, у вас хорошо представлены спичечные коробки, — сказал Кузор, — вот бы мне взглянуть. Вот новость! Существует общество собирания мелочей старого и нового быта. Где оно помешается — не знаю, слухи носятся, что они достали замечательную коллекцию японских спичечных коробков. Японские — не чета нашим, в виде старинных гравюр, с круглолицыми богами и длиннобородыми духами, с лотосами, воздушными пейзажами. Вообще, нам бы следовало с этим обществом связаться. Не знаете ли вы, где это общество помещается? Говорят, его основал какой-то инженер, связался с Японией, Польшей и чуть ли не с Индокитаем.
— Не слышал, — ответил Жулонбин, — только ведь меня рисунки на коробках не интересуют, меня совсем другое интересует.
— Да, да, — сказал Кузор, — вас и содержание автографов не интересует. А правда, вы собираете огрызки карандашей? — добавил он. — И человеческие пупки тоже? Про вас ведь тоже ходят целые легенды!
Жулонбин выпрямился.
Он сказал:
— Однако мне пора, вот и мой дом. Все же, пожалуй, нам следует связаться с кружком инженера.
Ночью Жулонбин разложил спичечные коробки.
«Да, — подумал он, — а японских-то нету. А классификация будет неполной без японских, и совсем непростительно, потому что, оказывается, японские в нашем городе существуют. Необходимо познакомиться с этим инженером. Анфертьев, подлюга, знает, что мне футляр для ногтей нужен, вот и дорожится!»
Утром, в отсутствие жены, украл Жулонбин у своей дочери ботиночки, взял и, спрятав под пальто, отнес их к Анфертьеву.
Анфертьев сидел, держа огурец, на табуретке и курил.
Башмачки были совсем новенькие.
— Я хотел бы купить у вас китайский футляр для ногтя, — сказал Жулонбин, — покажите мне его.
— Лучше бы калоши, — сказал Анфертьев, — калоши легче продать. В торговом деле быстрый оборот нужен. Эти-то ботиночки, пожалуй,
нескоро купят. Ну, ладно, раз принесли, взять нужно. Заплатите тимак, и футляр для ногтей ваш.
— У меня нет с собой денег, — ответил Жулонбин.
— Хоть двугривенный, без денег никак нельзя, — сказал Анфер-тьев.
Жулонбин поискал в карманах, нашел пятиалтынный.
— Пятачок за мной будет, — сказал он.
Анфертьев покачал головой.
«До чего страсть людей доводит», — подумал он.
— У меня еще к вам дело, — сказал Жулонбин. — Не знаете ли вы инженера, у которого японские спичечные коробки имеются?
— Не знаю, — ответил, заинтересовываясь, Анфертьев, — попытаюсь узнать. Это и меня интересует. Кто вам про этого инженера говорил?
— Да, говорят, целое общество есть, интересно с ним связаться, — сказал Жулонбин.
«Ладно, — подумал Анфертьев, — узнаем».
Следом за Жулонбиным вышел Анфертьев. Ударяя ботиночек о ботиночек, шел Анфертьев по улицам к рынку. Подходя к рынку, стал выкрикивать:
— А вот, кому надо детские ботиночки, налетай!
Анфертьев был черноволос, косоглаз, смугл, похож на цыгана.
Мать его, француженка, пела когда-то в итальянской опере. Анфертьев утверждал, что его мать — племянница Гюстава Доре. Отец Анфертьева был присяжный поверенный. Анфертьева некоторые обстоятельства заставили стать пропойцей. Сейчас он был доволен своей долей, он жил весело, по воскресным дням ездил с девицами на Острова.
На травке распивали они бутылочку или дюжинку и нежились на солнышке под кустами акаций, под березкой, сосной или елью.
Если б не пил Анфертьев, то он бы хорошо зарабатывал, но вино губило Анфертьева. Заработает он в день рублей 20 и три дня пьет, пьет до одурения, пьет до тех пор, пока не свалится. Проснется обчищенный и почти голый где-нибудь за городом, или на Обводном канале, или за Нарвской заставой, или в Выборгском районе и смеется.
— Как я сюда попал, убей меня Бог, не помню! Вот стервецы, опять меня обокрали!
Соберет у клиентов денег на опохмелье и пойдет опять торговать. В его комнате, кроме табуретки и кровати, ничего не было,
только висела фотография Вареньки Ермиловой в форменном платье театрального училища, подаренная Василием Васильевичем.
Василий Васильевич почти любил Анфертьева, доставшего для него гравюры с изображением Тальони в «Сильфиде».
Анфертьев приносил Ермилову безделушки, связанные с балетным миром, он даже обещал Ермилову достать туфлю Тальони, хранящуюся у одного старичка.
— Эй, выпоротый! — раздался окрик и смех. — Кого сегодня на хомут взял?
Анфертьев от неожиданности остановился. Он узнал голос торговца рваными калошами. Казалось, все торговцы и торговки насторожились.
Чувствуя, что на него смотрят, и что сейчас его недруг все расскажет и его опозорит, что даже это мерзкое общество будет смеяться над ним, Анфертьев, не оборачиваясь, скрылся в толпе торгующих с рук.
Деловое настроение было прервано.
Хотя утром он опохмелился, все же снова начало сосать у него под ложечкой.
Он бродил по рынку, улыбаясь, вспоминал, как его красные насильно мобилизовали, как белые, взяв его в плен, выпороли за то, что он, будучи офицером, служил у красных, как затем красные, победив, его чуть не расстреляли за то, что он служил у белых в качестве переводчика, как англичане удрали, оставив его на произвол судьбы, и как затем он полюбил свободную жизнь, в которой, собственно, он чувствовал, никакой свободы не было.
Продав ботинки, подсчитал Анфертьев деньги и снова запил. Слоняясь по улицам, запел во все горло:
Ночи безумные, ночи веселые
Вновь ароматом полны,
Вот и звезда зажглась одинокая,
Чудятся ласки твои.
Он останавливался и бормотал: «Скучно мне, скучно мне». Садился на ступеньки под аркадами Александровского рынка, в чем-то убеждал себя, пил водку и заедал воблой.
Проведя лихо время на Островах с доступными ему женщинами, Анфертьев снова оказался без копейки. Голова ужасно болела, сердце работало крайне медленно, опохмелиться было необходимо.
Еле-еле добрался Анфертьев до главного проспекта, снял с себя рваный пиджак, расстелил его с пьяной аккуратностью на панели, стал на колени, положил перед собой свою серую подушку-кепку и
застыл с обнаженной головой. Так стоял он довольно долго. Кое-какой капитал начинал образовываться в его кепке. Анфертьев следил за ростом своего капитала, прикидывая в уме, скоро ли хватит на бутылочку. Время от времени он незаметным движением вылавливал часть серебрушек и медяков и опускал их в Карман, часть оставлял в виде приманки. Наконец он поднялся, надел кепку и пиджак и вошел в кооператив.
Тут же под воротами он осушил мерку.
— Все в порядке, — сказал он.
Стало легче и даже почти радостно. Но к торговле приступать было рановато. Оставшийся капитал был невелик. Анфертьев снова опустился у водопроводной трубы. Стоя на коленях, он стал раздумывать о торговле.
«Сейчас Локонову нужны сны лирические, — думал Анфертьев, — но со временем ему могут понадобиться сны фантасмагорические, — если его любовь окажется неудачной, — с горами, пропастями, опасными для жизни мостами, с невиданными, ослепительно белыми городами. Затем, возможно, ему понадобятся сны о мировой войне, сны политические, о революции и о пятилетке, но сейчас нужны ему лирические сны, сны о возвышенной любви».
Пьянице хотелось помочь молодому человеку. Анфертьев вспомнил свою молодость, и так грустно ему стало, что он смахнул слезу и стал думать о другом: «Вот девушка видит сон, ей кажется, что она трамвай, она едет и звенит, ей очень весело, она чувствует, что наполнена людьми. Хороший сон, очень хороший сон, — подумал Анфертьев, — может быть, она, милая, была беременна и страдала, а вот во сне получила облегчение».
Прохожие бросали медяки в кепку Анфертьева.
Вечером преподаватель голландского языка проходил по Кабинетской улице. На углу он заметил коленопреклоненную фигуру. Коленопреклоненная фигура кланялась прохожим и что-то бормотала. Систематизатор подошел ближе, желая расслышать слова. Стоящий на коленях Анфертьев бормотал и кланялся, кланялся и бормотал:
— Помогите кулаку раскулаченному.
Анфертьев, заметив Жулонбина, прекратил бормотание, поднялся и исчез в тумане.
Придя домой и пересчитывая гроши, Анфертьев не мог понять, как люди могут нуждаться. Вот он, например, нет у него денег, опустится на колени на улице, снимет шапку, протянет руку, — и дают. Постоишь часа четыре и соберешь.
Иногда Анфертьев поступал иначе, он любил разнообразие.
— И иначе можно заработать деньги, встать на рынке и запеть. На рынке голос иметь не важно. Тоже подают.
Частник изучал своих покупателей, догадывался об их потребностях, все более и более он расширял ассортимент своих товаров, открывал все новые воображаемые магазины. Это было похоже на азартную игру. Торговля увлекала косоглазого человека.
— Я сегодня открыл новый магазин, — сказал Локонову Анфертьев. — У меня большой выбор уличных песен, если услышите, что кому-нибудь из ваших знакомых они нужны, — прошу вас порекомендовать меня.
— Но ведь они никому не нужны, — возразил Локонов.
— Я знаю, многие молодые люди, чтобы развлечь общество, читают вслух эти песни. Это простое средство стать занимательным человеком, это куда тоньше, чем анекдоты. Я уверен, что этот товар пойдет, — ответил Анфертьев.
— Хорошо, — ответил клиент, — я подумаю, припомню.
— Может быть, и для доклада кому-нибудь понадобятся, — добавил Анфертьев.
— Хорошо, я припомню, — повторил клиент и отошел, закрыв лицо руками, к окошку.
Анфертьев заметил, что клиент его расстроен.
—- Любили ли вы когда-нибудь, Анфертьев? — оборачиваясь, спросил Локонов.
Анфертьев понимал, что Локонова совершенно не интересует, любил ли он, Анфертьев, или нет, что это просто движение души.
Торговец стал думать, какие теперь потребности появятся у покупателя.
«Ему теперь не до снов», — думал он.
Анфертьев не хотел терять покупателя.