Юрий Мамлеев
Шатуны
1966
Оглавление
О произведении
Молодой человек Фёдор Соннов, убивающий случайных людей, чтобы «поговорить» с ними, попадает сначала в компанию деревенских жителей, одержимых убийственной похотью, а затем в кружок «метафизических» садистов, зацикленных на идее смерти. Роман переполнен деталями вроде самоудовлетворения с помощью головы живого гуся, супа из прыщей и оргазма при созерцании собственного отражения; люди здесь переживают духовную смерть и превращаются в кур, лежат в «травяных могилках» и разглагольствуют об Абсолюте. «Шатуны» доводят до гротескного предела духовное блуждание в потёмках, свойственное подпольным советским интеллектуалам, — и производят оглушающее впечатление: по свидетельству Мамлеева, двух человек его роман отговорил от самоубийства; в то же время один американский критик сказал, что «мир не готов к этому роману».
— Абсурд и остранение // Полка
Критика
«Символы, которые уже не сотрутся из памяти»; «адские видения»; «вселенная преступлений, монстров, крови, секса, алкоголя и сумасшествия, где проклятие превращается в молитву»; «русский человек разрывается в каком-то упоённом самоуничтожении и самообожании»; «роман, переворачивающий самые основы нашего сознания», – вот лишь некоторые из определений Ж. Катто. Критик из «Visage XXs» задаётся вопросом: «Кто же он, автор «Шатунов», – сумасшедший или ясновидящий?»
<...>
Что касается самого романа, то его название (шатуны – это медведи, которые не спят и бродят всю зиму по лесу, как бы в трансе), к сожалению, непереводимо на французский язык. Переводчики решили поэтому транслитерировать русское слово. Излишне объяснять, что эти медведи символизируют маргинальное психическое состояние.
Конечно, мои герои поставлены в экстремальные и, в духовном отношении, пограничные ситуации. Это не усреднённые люди-типы, не продукты каких бы то ни было социальных систем: человек с улицы – в Москве, в Париже или в Лондоне – при всём желании не может оказаться «в их шкуре». Но именно их невероятность или даже невоплотимость и отражает, мне кажется, непроявленные грани универсальной человеческой души. Известно, что человек непознаваем для самого себя, поэтому так называемый «нормальный» человек – лишь часть собственной тени, лишь отражённая крупица всей необъятности его зловещих и добродетельных возможностей, света его и кромешностей. Большинство героев романа объяты всепоглощающей тьмой, однако они отнюдь не воплощение зла, греха и преисподней: их трагедия в том, что они пересекли запретную зону, вышли за границы метафизически возможного, ибо они ищут то, что Бог не открыл смертным, пытаются проникнуть в чёрную зону (экзистенциальную дыру, если хотите) Великого Неизвестного, куда и заглянуть-то немыслимо. Поэтому, хотя они и заключены в оболочку монстров, суть их в ином: за пересечение дозволенной границы надо платить! Кому дано выдержать взгляд Бездны? Он-то и лишил их человеческого разума, исказил до ужаса их внешний облик.
Здесь я отчасти воспользовался своим знанием психопатологии (я ведь рос в семье профессора-психолога, исчезнувшего в ГУЛаге), но оно послужило лишь средством, уводящим в бесконечно далёкую от узкой специальности сферу.
<...>
История текущего столетия, равно как и предшествовавших ему, весь лабиринт преступлений, очерченный в мировой литературе, с легендарной или документальной убедительностью обнаружили, до какого падения, до какого обесчеловечивания может скатиться «венец творения». Я верю: в глубине своей человек прекрасен – как архетип, как образ и подобие Божие. Но в земной истории он предал самого себя, забыл о своей сущности и обратился в свою противоположность. Это не только соответствует учению о грехопадении, но и давно проиллюстрировано творениями величайших авторов: от Шекспира и Свифта до Гоголя и Фолкнера, например. Гёте, как известно, говорил о себе: «Нет такого преступления, на которое я не был бы способен». Писатель как исследователь мировой души, расчленённой на бесчисленных индивидов, имеет совершенное и превосходное право на своё неповторимое видение мироздания, каким бы странным и сомнительным оно ни казалось. В этом – корень творческой свободы и основа либерального понимания искусства, инстинктивно отвергающего всяческое давление (в том числе и со стороны догматиков любого толка).
— Александр Радашкевич. Планета незаснувших медведей. Беседа с Юрием Мамлеевым в связи с французским изданием романа «Шатуны». «Русская мысль» (Париж), № 3637 (5 сентября 1986)
Мамлеева надо читать. И читать непредвзято, просто и доверчиво. И не нодо бояться, что у него много смертей, покойников, полуnокойников, вурдалаков, всяческой нежити. Литература — таинственное дело. Понибратствуя и развязничая со смертью, Мамлеев почему-то не протuворечит утверждению Гете, что смерть — это самый красивый символ Творца.
— Юрий Нагибин. Предисловие // Мамлеев Ю. Утопи мою голову: Сборник рассказов. М., Объединение «Всесоюзный молодежный книжный центр», 1990. С. 9.
На основе проведенного выше обзора возможно обрисовать основные черты метафизики, представленной в романе.
- Главной ценностью и объектом стремлений для персонажей является запредельное, трансцендентное миру и жизни.
- Реализация запредельного полагается возможной посредством обращения сознания на самое себя.
- Сфера этого сознания — чистая субъективность «Я» (a pure subjecthood of the "I"), которая проявляется как ничто, т.е. как поле смерти.
- Таким образом, объектом желаний в действительности является мертвое сознание, опустошенное от всего, включая самое себя.
В философских терминах метафизику Мамлеева можно определить как перевернутый мистицизм (reversed mysticism). Мистический поиск всеобъемлющего Абсолюта и жизни вечной подменяется поиском всеисключающего эго и духовной смерти. Таким образом, какими бы ни были исходные намерения Мамлеева, мы можем видеть в его творчестве экспрессивное изображение эгоистического сознания, доведенного до последних пределов.
Для эгоистического сознания характерно желание удовольствия, ненависть ко всему, что мешает удовольствию, и активное игнорирование любой «инаковости». По своему существу оно солипсично, поскольку существует лишь одна душа, одно «я» — оно самое. Все прочее — это «иное», а все «иные» — лишь неодушевленные объекты. Противопоставляя себя миру, эгоистическое сознание все более и более сужается. В этом процессе даже его собственные содержания становятся «иным». Их вытеснение ведет к постепенной редукции сознания к точке, а затем к преображению в своего рода анти-сознание.
Психологические истоки Мамлеевского мира я вижу в фиксации и культивировании мыслей, которые обычно подавляются внутренней цензурой и, следовательно, считаются несуществующими. Творимый из них мир можно рассматривать как ничто, вывернутое наизанку (топос «живой смерти» многообразно варируется в произведениях Мамлеева). Его оригинальность состоит в том, что он сделал сферу отрицательных, разрушительных импульсов единственным предметом своей метафизической рефлексии и художественной репрезентации.
Любопытно сопоставить его творческий метод с «отрицательном, чудовищном пути к Богу», который провозглашает Извицкий:
«Он набросал картину мира, где к трансцендентному можно было бы придти через негативизм, чрез отрицание; это был мир, в котором положительное, как бы уничтожалось, а все смрадно-негативное, напротив, становилось утверждающим.
В этом мире, или вернее антимире, всему отрицательному и злому давалась живая жизнь; и даже само небытие становилось в нем «существующим»; это была как бы оборотная сторона нашего мира вдруг получившая самостоятельность; и наоборот обычный мир положительного здесь становился вывернутым, исчезающим» (Шатуны. Ч. II. Гл. VII).
Проблема индивидуального сознания является в своей основе проблемой соотношения между «Я» и «иным». Экзистенциальный солипсизм Мамлеевских персонажей имеет много общего с философским солипсизмом Беркли и феноменологией Гуссерля (у последнего, возможно, Мамлеев заимствовал термин «яйность» — 'I-ness', 'Ichkeit'). Отличие в том, что оба упомянутых философа преодолевали чистую субъективность индивидуального сознания посредством постулирования некоторого транс-субъективного сознания — Божественного в случае Беркли и «интерсубъективности» в случае Гуссерля. Но в мире Мамлеева нет ни Бога, ни других субъектов.
Говоря о своих произведениях, Мамлеев аппелирует к традиции русской литературы. В предисловии к одной из своих книг он пишет:
«Моей сверхзадачей в творчестве было раскрытие тех внутренних бездн, которые таятся в душе человека. <...> Если выразить все эти бездны через поведение героев, то, наверное, получится то, что Достоевский называл «фантастическим реализмом» (т. е. все-таки реализмом, ибо что может существовать вне реальности?).» (Ю. Мамлеев. Голос из ничто. М.,1991. С. 3.)
И он активно использует идеи и художественные приемы, аккумулированные в русской литературе. Это показывает, что он имеет дело с состояниями сознания, которые в самом деле характерны для русской ментальности и которые оказывают влияние на историю России, хотя до сих пор еще не были описаны так преувеличенно и ярко.
Впрочем, жизнь от головы, а не от сердца, нехватка любви и сострадания к ближним и некрофильские тенденции присущи человеческой природе в целом. Каждый из нас немного персонаж Мамлеева. И понимание этого может помочь нам перестать таковым быть.
— Евгений Горный. Отрицательный мир Юрия Мамлеева, 1993 (Оригинальный текст: Eugene Gorny. The negative World of Yuri Mamleyev. Перевод с английского автора.)
Мамлеев в «Шатунах» сформулировал миф, от которого не свободен никто. Это жуткое в своей телесности проклятие, угаданного и какого-то далекого смысла, пробившегося к нам и понуждающего нас к чему-то, что мы никак не можем ухватить. Не образы, не слова и тем более не сюжет важны в «Шатунах». Там содержится некоторое присутствие, не тождественное ничему по отдельности. В романе зарыто нечто. Нечто нероманическое. Как будто держишь в руках не книгу, а пустое место, воронку, ехидную, черную, засасывающую в себя большие предметы. «Шатуны» — это тайное зерно 60-х. В нонконформистком подполье тоже была иерархия. Самый внешний фланг — либерально настроенные чиновники и интеллигенты, не порывающие с системой. Эти вообще мало интересны, кормились объедками и все больше по задам. Далее — политические антисоветчики (кстати, как левые, так и правые, как западники, так и славянофилы, не надо забывать; на каждого Сахарова был Шафаревич, а на каждого Буковского — Осипов) и художническая богема. Эти были вне социума, под надзором, но все же в промежуточном состоянии, читали плохой самиздат и урывали крохи от внутреннего круга. В центре же внутреннего круга, т.н. «шизодидов» восседал на своем Южинском сам Юрий Витальевич Мамлеев и еще несколько «высших неизвестных», «метафизические». О них то и написан роман «Шатуны». Реалистичное повествование с наивным желанием красоты стиля о том, что было для внутреннего круга будничным.
<...>
Когда в декабре 1983 года меня привезли на Лубянку, отняв архивы Мамлеева, которые мне передал на хранение один «высший неизвестный» (так до сих пор и не вернули), задан был вопрос с угрозой — «а не стоит ли за литературой Мамлеева социального подтекста?» Тогда казалось, что очень косвенно, но стоял, поскольку жить в «Шатунах» и смотреть телевизор одновременно было практически невозможно. Какой-то глубинный приговор системе... да, просвечивал, но уж, конечно, поздний, рыхлый, косноязычный совдеп был слишком жалким объектом для разрушительного воздействия мамлеевщины. Надо было брать шире, подумать об основах современного мира, а может, и вообще всего человечества. Очень уже вселенской была страшная проблематика, обнаруженная «метафизическими»...
Что бы ни произошло, как бы все ни повернулось, Мамлеев и его «Шатуны» — это нечто закрытое, не подлежащее профанации, предназначенное для немногих.
<...>
«Девочка, читающая Мамлеева». Так называлась картина Владимира Пятницкого. Смотреть на нее когда-то водили целые делегации метафизиков. Это казалось невероятным парадоксом. — Мамлеева — и читают! Книжка его. Мир перевернулся.
Теперь вот издали. Могут прочесть все, кто захотят. Мир не перевернулся.
Грустно, очень грустно от этого...
Да и не только от этого.
— Александр Дугин. Темна вода (о Юрии Мамлееве) // Дугин А. Тамплиеры Пролетариата. Москва, 1997 (Впервые: Дугин А. Темна вода: «Шатуны» Мамлеева — тайное зеркало 60-х // Независимая газета. 1996. 4 апр.)
Подобная литература, сродни макулатуре, из которой целесообразнее сделать туалетную бумагу, нежели хранить для потомков. По крайней мере, я не встретил ни одного человека, который, прочитав труды сего писателя, остался под сильным впечатлением пережитого и осмысленного и захотел бы поделиться радостью эстетического и интеллектуального наслаждения с другими. Скорее наоборот, для начитанных, образованных и эстетически развитых людей эти корявые и вульгарные иллюстрации вызвали к себе отвращение. Зато критическую хвалебную статью, написанную Александром Дугиным, читали с восторгом и упоением, обращая внимание на красоту слога и талантливость стиля и удивляясь усилиям, потраченным на ненужное для читателей утверждение и увековечивание странной и жалкой фигуры Мамлеева. Возникает вопрос: а стоило ли это делать?...
— Феникс Хортан. Привет по-американски, или Здравствуй дугинщина и мамлеевщина (О чем клокочет «Темная вода») // Русский переплет, <1997?>
Сейчас Мамлеев неинтересен, потому что кажется уже устаревшим, хорошо усвоенным и переваренным в произведениях его молодых и более талантливых наследников, имеющих тоже дело с разного рода демонической нечистью, но лучше управляющихся с фразой и сюжетом.
Согласитесь, что роман Мамлеева “Шатуны”, наполненный бесконечно однообразным насилием, читать (это надо еще решить) то ли скучно, то ли почти смешно. Все равно же Вл. Сорокин, В. Пелевин или И. Яркевич и виртуознее, и изобретательнее.
<...>
Уж не завидует ли благополучный литератор Мамлеев своему герою, ушедшему из света реальностей в подполье мнимостей и заблудившемуся в них? Да кому это может быть сейчас интересным? Потому-то и можно говорить уже только о “музейном” значении Мамлеева. Он остался как тип, как персонаж, как гротескный пример русского метафизического поиска и затерянности в нем. Расчлененные, разобранные и обратно уже не восстановимые тела героев навсегда пленили и соблазнили их создателя.
— Олег Дарк. Маска Мамлеева // «Знамя» №4, 2000.
Мамлеев был приверженцем оккультизма, и лучше всего ему удавалось, вырвавшись за пределы советской реальности и ее позолоченной мифологии, добраться до черных дыр и темной материи, что таились на кромке яркого света, отбрасываемого социалистическим будущим. Его персонажи — зомби, серийные убийцы, безумные и примитивные люди, обитающие вдали от центра, в провинции, посреди безысходного дефицита и алкоголизма. Эти темные, изолированные от мира провинциалы обитали в собственноручной метафизической вселенной. Нормальная советская жизнь преображалась в мир темных фантазий, где оставалось, однако, достаточно обломков повседневности, чтобы читатель угадал связь между этими мирами. Персонажи Мамлеева ездили на пригородных поездах, жили в анонимных городах-спутниках, где полупустые полки магазинов воняли прокисшим молоком и бараньим жиром. Повседневный реализм служил одним из тщательно приготовленных ингредиентов для оккультной фантазии. Для творчества Мамлеева характерен невротический отказ от окружающей физической реальности, убеждение, что внешний мир либо вовсе не существует, либо обязан подчиниться внутреннему. Окружающий мир рассматривается как проявление инфернального. Один литературный критик назвал Мамлеева Вергилием, ведущим по кругам советского ада.
— «Плебеи покупают телевизор "Горизонт" — избранные "Рубин"» Чарльз Кловер о жизни в СССР, Юрии Мамлееве и Александре Дугине // Lenta.ru, 23.4.2017
1. Большая ошибка и заблуждение считать Мамлеева «писателем». Все равно, что считать писателями тех же евангелистов.
2. Все творчество Мамлеева – сплошное Евангелие. Как писал Губанов, «я – пятое Евангелие, но вы меня не купите». И «Шатуны» – вершина откровения.
3. Новых, современных Евангелий – несколько. К счастью, высшие силы не оставляют нас своим попечительством. Например, «Ориентация – Север». Или творчество Губанова.
4. В предисловии к первому изданию «Шатунов» автор расставил все точки, предложив ключ к своим текстам: «Человек как биологическое и социальное существо, слишком примитивен, к тому же он достаточно изучен и поэтому в настоящее время не достоин быть объектом изображения в искусстве. К тому же это нечто отмирающее, то, из чего нет выхода. Поэтому искусство, которое творит реальность, должно неизбежно обратиться к метафизическому, как к своей истинной стихии».
<...>
10. Мамлеев на сегодня единственный по-настоящему элитарный автор, который рассказывает о самом важном. Все остальные пережевывают давно известное и потерявшее смысл. Мамлеев – индикатор элитарности, пароль, тайный знак, по которому люди элиты узнают друг друга – причем подчас даже бессознательно, руководствуясь шестым чувством.
<...>
18. По большому счету я разделяю мнение Дугина, который призывает молодежь изучать творчество Мамлеева только советского периода, поскольку вернувшийся из эмиграции ЮВМ во многом заземлился и обезжалил себя. К сожалению, во многом все так и есть.
19. Но я бы посоветовал поступить следующим образом. Сначала пройти что-то типа посвящения. Приобщиться к мамлеевской потусторонности, а если повезет, то стать инфицированным его метафизикой. То есть поставить ногу на первую ступеньку лестницы, ведущей в иные миры и пространства. И тут идеально подойдет творчество ЮВМ периода расцвета, апогея. От первых рассказов до «Шатунов» и «Московского гамбита». Прочитав тексты советского периода, сделайте паузу. Поразмышляйте. Загляните в себя. И если вы почувствовали в себе зерно метафизической элитарности, спокойно, без фанатизма читайте дальше. В позднем Мамлееве тоже можно отыскать немало откровений.
— Игорь Дудинский. Тезисы к 90-летию Ю.В.Мамлеева // i-du.ru, 10.12.2021